Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы

1975 год: Владимир Кормер об отце Александре Мене и Наталье Трауберг. Святость глазами зависти.

С этим связан, между прочим, один фельетонный мотив Кормера. Описывая обстановку дома о.Александра Меня — который выведен под псевдонимом «отец Владимир» — Кормер подчёркивает «дорогой торшер», дорогие книги в дорогих переплётах. Укол зависти, лёгкий, но несомненный ресентимент.

Вообще, Мень изображён с огромной симпатией (как и его друг отец Владимир Рожков, в романе отец Алексей). Но вот «дорогой торшер»… Правда в том, что Мень всю жизнь прожил примаком, в доме тёщи у него был только крохотный — метров 9 — кабинет в мансарде (в мансарде были и комнаты детей и жены). Лишь за несколько недель до убийства закончилось сооружение и обустройство веранды, ставшей его «большим», настоящим кабинетом, который сейчас и показывают посетителям, но который почти не знал хозяина. Другое дело, что тёща Меня была женщиной совершенно замечательной, ни о каком фольклорном «примачестве» и речи не было, но и богатством тут не пахло. «Дорогие» книги покупались в магазинах за копейки в послевоенные годы, они вздорожали только с «религиозным ренессансом», а красивые переплёты — да, это были красивые переплёты, но стоил самый красивый из не дороже бутылки водки, которую в изобилии хлестали как герои Кормера, так и реальные московские интеллигенты того времени.

Кормер ни мало не симпатизирует предательству, но его мироощущение то и дело балансирует на грани предательства — острый ироничный взгляд не охватывает картины в целом, хотя автор декларирует свой роман именно как подобие энциклопедии русской жизни. Это почти сатира, подобная «Мастеру и Маргарите», и шедевр Булгакова давит на Кормера до такой степени, что роман скомпонован из чередования сцен настоящего и прошлого, только прошлое не античное, а 1920-1930-х годов. Совершенно как живая предстаёт главная героиня Татьяна Манн — очевидная Наталья Трауберг, безо всяких других компонентов (и её мать, которую сама Наталья Леонидовна звала «Жак»). Биографические детали заменены, даже почти убран литовский контекст (и вместо литовского мужа с двумя детьми — русский с одним). Изумительна точно передана манера говорить и держаться, изумительно и с любовью.

Тем более шокирует, что Кормер заставляет героиню отдаться то ли одному, то ли двум героям (себе в лице главного героя и «Мелику»), чего, конечно, в реальности не было и не могло быть. Извинением может служить то, что и в 40 лет Наталья Леонидовна затмевала любую нимфетку, девушку и женщину, которые оказывались рядом с нею, но извинения извинениями, а всякому безобразию должно быть своё приличие. К тому же странная история: в «сокращённой» Юрием Кублановским версии романа 1987 года главная героиня отдаётся главному герою, в «полной» версии как раз наоборот, не отдаётся.

В таком контексте можно быть только благодарным автору, что он не заставил отца Александра Меня пить, блудить или воровать. Только лёгкая ирония: уж очень Мень по-иезуитски, по-психотерапевтически гладок, уж очень гостеприимен, уж очень умён и красив:

«Сам хозяин, большеголовый, дородный мужчина лет сорока или даже моложе, похожий на ассирийского царя Ашшурбанипала, с каштановой красиво вьющейся бородкой, в узорчатом покупном свитере, облегавшем ею полное тело и заметное брюшко, в брюках и домашних туфлях, сидел лицом к посетителям, боком к столу, заняв все пространство между столом и книжными полками».

Это довольно частая была претензия к Меню, сравнивали даже с оперным певцом. Кормер подчёркивает, что у священника немножко всё «на автомате», повторяемо. Что-то говорит и непременно упоминает автора, у которого об этом почитать. Нет в нём трещинки-живинки. Только вот Кормер-то описывает человека (видимо, себя), который приехал только безо всякий «живинки», на «автомате» приехал понюхать знаменитость. Какие могут быть претензии к визитной карточке, отпечатанной для всех, задающие одинаковые вопросы, на один лад?

Тем не менее, стенографируя беседу, Кормер, видимо, запечатлел реальный (и неожиданный) поворот мысли отца Александра Меня. Вот его спрашивают, что он сделает, если завтра конец света:

«— В самом деле, что делал бы я? — повторил отец Владимир. — Нет, не знаю... Хорошо было бы написать такую книгу — «История ожидания конца света». Ведь этого всегда ждали. Всегда людям та эпоха, в которую жили они, представлялась самой страшной, самой апокалипсичной. А следующие поколения только усмехались... Но что буду делать я? Апостол Павел говорит, что надо продолжать выполнять своё дело. Но я, пожалуй, не смог бы... Я должен был бы проститься со многими, у многих просить прощения...

— Вы не сказали ещё, что Церковь всегда очень строго осуждала ереси, связанные с гипертрофией апокалипсических ожиданий, — быстро и тихо, испуганно заметила Таня.

Отец Владимир взглянул на нее с неожиданной вдруг печалью, ему словно хотелось окинуть медленным взглядом своё уютное жилище — портреты на стенах, бюст Данте, книги.

— Не знаю, не знаю, — тихо проговорил он. — Наверно, все-таки надо продолжать делать своё дело. Но одновременно, разумеется, необходимо внутренне готовить себя, как нам положено, к иному. Memento mori, — засмеялся он, показывая ровные белые зубы и окончательно стряхивая с себя печаль. — Так ведь говорят наши трапписты, встречая друг друга? — обратился он к Тане. — У нас тут такие специалисты, — как бы представил он её тем. — Вот кто должен был бы отвечать на ваши вопросы. Мы устроим как-нибудь диспут. Хотя безусловно, точка зрения у нас одна — церковная, — уже совсем бодро, хорошо поставленным голосом закончил он».

«Хорошо поставленный голос» — это упрёк. Хрипотцы, хрипотцы, высоцкого бы…

Но что сказал хорошо поставленный голос? Единственный противовес предательству — покаяние и смирение. Сказано иначе, неожиданно. Всё равно не услышано.

Ресентимент, смердяковщина — это ведь ещё один исток предательства (всего лишь исток, это может быть и исток чего-то творческого, как у Кормера). Ресентимент, потому что отец обделил деньгами. Моё — у чужих! Несправедлив мир, надо перераспределить: Бога — чужим, деньги — мне.

Впрочем, главная проблема кормеровского «Наследства» в том, что именно заявленной «панорамы русской жизни» в нём нет. Есть развёрнутые модные темы (репрессии, палачи, предатели), есть сатирические меткие зарисовки новых «толстовцев» (угадываются Барабанов и Регельсон), бывших заключённых, пьяного Петра Якира, трезвых, но малоплодовитых интеллектуалов. Но чем живут — в том числе, эти люди — так и не видно. Похоже на ёлку с игрушками в крестовине. Крест вроде бы есть, ёлка есть, а леса нет, а главное, нет людей и праздника, ради которых и ёлка разукрашена. Что, конечно, не предательство, а всё-таки талант недоталантился.

 

См.: Предательство. - История. - Жизнь. - Вера. - Евангелие. - Христос. - Свобода. - Указатели.