Ленин сегодня страшен тем, что его оправдывают те же, кто оправдывает все зверства krovavoy gebni. Лев Данилкин в своей апологетической биографии Ульянова даёт великолепную метафору, оправдывающую всякий террор — от Ленина до Путина:
«Представьте, что у вас в Кремле плохо грузится Интернет и из-за этого вы теряете кучу времени, чтобы получить доступ к нужным для государственной деятельности данным; никакие увещевания не действуют, вместо того чтобы спасать голодающих крестьян, вы сидите у монитора и щелкаете мышкой; все очень и очень медленно.
Поскольку вы не можете стимулировать сисадминов материально — у вас нет ресурсов увеличить им зарплату, обещать бонусы или заинтересовать их хорошей медицинской страховкой, — вы арестовываете двух из двадцати, одного расстреливаете, а другого приговариваете к высшей мере пролетарского воздействия условно.
С этого момента вы обнаруживаете, что Интернет у вас «летает»; возможно, оставшиеся в живых сотрудники тщательнее выбирают будильники, чтобы те не позволяли им опаздывать на работу, и дважды думают перед тем, как уйти домой в шесть вечера — несмотря на то, что их дети и жены жалуются на то, что они видятся теперь гораздо реже. Это вульгарное, вызывающее тошноту объяснение; ну так и в большевистском терроре не было ничего романтического» (665).
Правда, как раз после такого расстреляния начинается голод в Поволжье, но кто сказал, что есть причинно-следственная связь?
Данилкин строит целую теорию, умещая марксизм-путинизм в один абзац:
«Обычно принято считать, что экономика — следствие политики и, условно говоря, «демократическая Америка» и «тоталитарный СССР» — антиподы прежде всего политические. На самом деле, политика только инструмент определения цены за тот или иной участок для эксплуатации. Ленин прекрасно осознавал это … даже в его случае руководить страной — в данных конкретных обстоятельствах — означало стремиться к увеличению возможности своего правительства дорого продавать и дешево покупать.» (631).
Ленин, Гитлер, Сталин, Путин — просто бизнесмены. Большевизм, тоталитаризм — высшая стадия капитализма.
Ульянов — всего лишь предприниматель, капиталист, мистер Твистер, создающий международную корпорацию:
«Ленин быстро пришел к выводу, что такой колоссальный географический и антропологический (с массами, способными энергично мобилизоваться) капитал, как Россия, — замечательное поле не только для решения сиюминутных задач, но и для политической — обеспечивающей стратегические преимущества — деятельности; именно поэтому уже в 1918-м, когда все вокруг него беспокоятся исключительно о выживании, Ленин обдумывает оргструктуру III Интернационала» (637).
«Быстро мобилизоваться» — это Данилкин о ГУЛаге, на всякий случай. Красный террор? Нормально, по Данилкину, потому что «террор при Ленине, Дзержинском и Троцком не был самоцелью; это была смазка, позволявшая большевистской государственной машине продвигаться в выбранном направлении» (664).
Данилкин самодовольно о своём открытии: «Постороннему наблюдателю очевидно, что «жестокость» Ленина всегда была обусловлена не его психикой, но обстоятельствами» (668).
Новояз включает умение не только использовать хейт-спич, чтобы представить белое чёрным, но и умение представить чёрное — белым. Тоталитаризма нет, есть «команда». Ульянов, Пол Пот, Гитлер, Путин — они не клан сооружали. А что это было?
«Тим-билдинг, ну а что ж; втираешься в доверие, выстраиваешь горизонтальные связи, мотивируешь на совместную деятельность, поднимаешь командный дух, воспитываешь ситуационное лидерство, ставишь задачи — и требуешь эффективного выполнения. Искупались — разъехались — встретились в условленном месте — подписали бумаги: партия нового типа» (409).
Путин говорил о «споре хозяйствующих субъектов» — то есть, убийца спорит с тем, кого убивает и грабит. Данилкин согласен: ленинский тоталитаризм — это такое хозяйствование. Ленин — «политический коммивояжер», «который, получив по рукам за прямые экспроприации, как черт с мешком ворует комитетские голоса — и несет Ленину, который затем, использовав их втемную, заставляет принять очередную свою резолюцию — не с первого, так со второго, с третьего раза — да так, чтобы формально она соответствовала демократической процедуре» (414).
С восторгом цитирует Данилкин Ульянова: «Если бы в известной организации, 100 человек оказались меньшевиками или троцкистами и налично имелось в ней 5 большевиков, то делегата на конференцию должно послать именно от этой пятерки, а не от остальных 100 лиц» (419).
Книга об Ульянове стала саморазоблачением гламурного российского интеллектуала, манифестом нового поколения идеологических обслуживателей номенклатуры.