Фельетон против отца Александра Меня «Крест на совести» был опубликован 10 апреля 1986 года, на следующий день после того, как Борис Развеев выступил по советскому телевидению с покаянием и обличением диссидентов.
Затем последовало полгода заминки, которая вполне понятна только, если знать (как мы знаем теперь), что с самого высокого уровня, от генсека Горбачёва поступило распоряжение отца Александра оставить в покое.
Мень об этом не знал и, уступая давлению гебистов, всё-таки написал письмо, которое можно назвать «покаянным». 21 сентября 1986 года оно было опубликовано, причём не само по себе, а внутри статьи от редакции. В этой статье главное — ответ на вопрос «читателя»: «Неясно, почему эти люди не наказаны?»
Ответ хитроумен: «Привлечение к уголовной ответственности — это прерогатива государственных правоохранительных органов. Задача газеты — привлечь внимание общественности к негативным явлениям, предостеречь нестойких или заблуждающихся от действий и поступков, способных привести их на скамью подсудимых. И очень жаль, что не до всех дошел голос разума».
При этом письмо Меня было опубликовано как доказательство того, что священник покаялся. Реально в письме есть лишь одна тяжёлая фраза: «Некоторые из моих прихожан оказались виновными в противообщественных поступках или на грани нарушения закона. Считаю, что несу за них определенную моральную ответственность».
Нет речи о том, что прихожане виновны в «антисоветской деятельности» — всего лишь «противообщественных поступках». Нет и речи о преступлениях прихожан (а «антисоветская агитация» была уголовным преступлением), только о «на грани нарушения закона».
Тем не менее, фраза тяжёлая, не предательство, но «на грани».
При этом Бычкову досталось значительно больше: «Труд» был возмущён тем, что тот «нанес личный визит в редакцию, затем направил жалобу в Государственный комитет СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, пообещал подать на газету в суд».
Это, действительно, фантастика. Советские люди на советские газеты в советские суды не подают! Человеку грозит арест, а он грозит судом. Как такое может быть?
Такое может быть лишь, если человек уверен, что ему ничего не будет, а уверен он в этом может быть лишь, если у него есть серьёзные покровители. Таким покровителем мог быть уже тогда Евгений Пархаев, директор завода церковных изделий, большой враг митр. Кирилла Гундяева. Но это не того уровня покровитель, который мог бы защитить от ареста по политической статье. Только компетентные органы могли санкционировать такое дерзкое поведение.
Ситуация была кафкианская, а стала ещё более кафкианской двадцать лет спустя. В 2006 году сотрудник митр. Кирилла Гундяева Всеволод Чаплин назвал Бычкова агентом КГБ, а Бычков подал в суд.
Кафкианство в том, что и Гундяев, и Чаплин, и Бычков, и Развеев, и враг Гундяева Пархаев, — все были во время оно агентами КГБ.
Суд иск Бычкова отклонил. Главная причина — на процессе выступил Борис Развеев, который заявил: «Меня посадили на четыре года за антисоветскую агитацию... Если он суд намеревается организовать, пусть организует, и тогда я приеду на суд: заявление, которое он написал на меня, естественно, в моем деле есть».
Развеев, однако, промолчал — и все участники этой истории промолчали — о том, как он предал собственные идеалы в 1986 году, как это предательство было использовано против отца Александра Меня. Никому из них не было выгодно об этом вспоминать.
Развеев был вознаграждён за предательство: его досрочно освободили, он был рукоположен в священники, до 1997 года служил в родной Уфе, затем перебрался в Москву, служил на храме Ваганьковского кладбища, с 2004 года до смерти в 2011 году служил в храме Московской Патриархии в Вероне.
Часто Развеева называют человеком, который привёл к вере певца Юрия Шевчука (род. 1955), но это неверно. Шевчук пришёл к вере раньше Развеева, в 1970-е годы, с Развеевым познакомился только в начале 1980-х годов. Развеев только давал ему книги Солженицына и Орвелла. Шевчук настолько мало был знаком с Развеевым, что утверждал, будто тот был «членом катакомбной церкви», «три раза сидел за веру» (на самом деле, сидел дважды, первый раз полгода, за очень мелкое мошенничество). Андрей Кураев назвал Развеева главой «религиозного диссидентского движения в Уфе», что, конечно, преувеличение. Единственный «диссидентский» акт Развеева, который всем и запомнился — он прошёл по улицы Уфы с поросёнком на поводке.
В своих мемуарах, писавшихся уже в 2010-е годы, Бычков тщательно избегал упоминания об этом процессе. Он писал об Огородникове как о своём старом добром друге, но не упоминал, что на суде 2006 года Огородников сказал, что уже в феврале 1974 года о. Александр Мень предупредил, что Бычков стукач. Расчёт делается на то, что книгу мемуаров прочтут люди, которые не прочтут газетных заметок 2006 года о процессе.
На суде же Бычков обвинил Огородникова в том, что тот плохо руководит приютом, который сам и организовал (что, конечно, никакого отношения к 1970-м годам не имело).
По логике вещей, Бычков должен был просить ознакомиться с делом Развеева и проверить, есть ли там этот донос. Бычков этого не сделал. Более того, публикуя стенограмму процесса на сайте своего друга Александра Солдатова (тоже противника Гундяева), Бычков вставил туда фразу о том, что адвокату приносили некие «тома», но адвокат этими «томами» не пользовался — и что якобы это были тома дела Развеева, доставленные из Уфы: « Развеев говорил неправду. Вероятно, доноса, о котором он столь подробно повествовал, не существовало».
Заявление абсурдное: Развеев не мог не понимать, что дело может быть истребовано в суд и тогда его уличат во лжи. Почему сам Бычков не потребовал проверить, есть ли в деле донос? Почему он решил, что в суд было доставлено именно то самое дело? Да и как бы оно могло быть выдано Развееву из недр КГБ? Попытка таким странным образом — вот, адвокату приносили бумаги, а он ими не воспользовался, значит, в этих бумагах не было доноса Бычкова — доказать невиновность Бычкова свидетельствует, соответственно, скорее против Бычкова.
Развеев именно об этом и сказал: «Он рассчитывал только на то, что из КГБ нельзя взять никаких доносов, которые он писал. Ему хочется показать, что он к этому не причастен, что те, о ком он пишет, еще хуже, чем он».
Развеев совершенно точно указал главное доказательство того, что Бычков стукач. Встреча Меня, Бычкова, Якунина, Дудко и Мейендорфа в 1979 году проходила на квартире Бычкова. Развеев был в квартире, но сидел в отдельной комнате и разговора не слышал.
Бычков утверждал в своих воспоминаниях, что квартиру чекисты не прослушивали («прослушать нашу беседу чекистам не удалось), а потому очень старались узнать, о чём шла речь — и тут же заявлял, что «находясь в лагере, Борис Развеев, один из случайных участников встречи, попытался воспроизвести ее со слов чекистов».
Не удалось прослушать, а содержание знали?! У Бычкова готово объяснение: «Сегодня трудно выяснить, откуда все же получил КГБ эти сведения». И намёк на то, что они выпытали их у о. Дмитрия Дудко: «Дудко после своего освобождения из заключения в августе 1980 года рассказывал мне, как в Лефортово, уже перед самым его освобождением, следователи с пристрастием допрашивали его, стремясь выяснить малейшие подробности этой встречи». Но разве Дудко сказал, что «раскололся»? Нет, и даже Бычков не смеет это утверждать. А если бы «раскололся», то не стал бы, конечно, говорить, что от него добивались такой информации.
Бычков не отрицает, что знали, и знали достаточно точно позиции и высказывания участников беседы. Понятно, что из четырёх участников только Бычков — возможный доносчик.
Почему же тогда Мень (и другие) пошли на встречу в его присутствии? Да потому, что они не считали, что в этой беседе будет нечто криминальное даже с точки зрения КГБ. И в ней, действительно, ничего криминального не было, равно как и в «нелегальных православных утренниках».
На суде 2006 года выступил Александр Дворкин, который в 1979 году был студентом в США, учился именно у Мейендорфа: «По словам А. Дворкина, Бычков предложил создать особую церковную структуру в СССР, параллельную Московскому патриархату. Как вспомнил свидетель, о. Иоанн тогда отверг эту идею и сообщил ему (А. Дворкину), что Бычков — «провокатор».
Что же до Бориса Развеева, то он уточнил на процессе, что с Бычковым познакомился уже после крещения в 1976 году: «Его жена Екатерина была участником нашего церковного семинара, а ее матушка говорила, что Бычков даже хотел стать диаконом, да вот из-за любви к жене отказался... Потом, приезжая в Москву, я часто у них останавливался».
Почему любовь к жене помешала стать диаконом? Потому что духовенство не должно жениться на разведённых женщинах.
Что до самого Бориса Развеева, то в некрологе ему Антон Жоголев, друг и прихожанин Развеева, вспоминал: «Отдавая должное уважение отцу Александру Меню, он возмущался тем, что тот мог спокойно читать в алтаре газету».
Конечно, это лишь воспоминание, и не очень грамотно выстроена фраза — выходит, что в алтаре вообще-то газеты читать можно, но не спокойно, а взволнованно. Проблема в другом: это неправда. Да и не был Развеев прихожанином Меня, тем более, не был алтарником, и просто не мог ничего такого видеть. В алтаре отец Александр Мень газет не читал по той же причине, по которой он их вообще не читал — были тексты поинтереснее.
Понять Развеева, однако, можно: тот, кто предал, всегда старается доказать себе и другим, что тот, кого он предал — достоин был предательства. А вот это уже, слава Богу, не так.