М. Геллер, А. Некрич

ИСТОРИЯ РОССИИ: 1917-1995

Книга третья

Седьмой секретарь.

Блеск и нищета Михаила Горбачёва

К оглавлению

2. КРИЗИС

Ленин говорил о самом большом внутреннем кризисе советской системы на X съезде, объясняя необходимость перехода к новой экономической политике. Горбачев необходимость перестройки объясняет неминуемой угрозой кризиса. Впрочем, он говорил об «угрозе» в книге, предназначенной для заграницы¹. В первых выступлениях после избрания генеральным секретарем Горбачев еще представляет положение как «предкризисную ситуацию». Позднее он сам и многие публицисты станут говорить о наличном, глубочайшем, катастрофическом кризисе, причины которого были для нового генерального секретаря непонятны.

Кризис и советская история понятия-синонимы. Кризис — хроническое состояние советской системы не только потому, что она не в состоянии решить важнейшие жизненные проблемы, но и потому, что «осадное положение» — естественная форма существования однопартийного государства. «Волевое руководство» особенно пригодно для действия в условиях кризиса. Хроническая болезнь советской власти прорывается острым воспалением каждый раз, когда происходит смена на посту генерального

[56/57]

секретаря. Кризис необходим Вождю для утверждения своей власти. Когда единственный раз в советской истории, во второй половине 20-х годов, положение в стране нормализовалось, Сталин вызвал катастрофу, начал «революцию сверху»: только этим путем он мог обеспечить себе тотальное господство.

Каждый из внутренних кризисов, пережитых страной (не будем касаться войны с Германией), имел свои особенности: 1921 — крестьянская война и вынужденная уступка партии большинству населения; 1929—33 — крестьянский геноцид, ликвидация последнего класса, не полностью зависевшего от государства, полное закрепощение общества; 1953—56 — поиски путей сохранения сталинской системы без Сталина; 1985 — поиски возможностей пустить в ход остановившуюся машину. Каждый из этих кризисов имел ту же самую сверхзадачу: укрепление власти партии.

Очередной кризис, решение которого взял на себя Михаил Горбачев, отличался от всех предыдущих тем, что был результатом самого спокойного в советской истории периода. На протяжении 18 лет Советский Союз не знал никаких внутренних конфликтов, мог спокойно развиваться в направлении к XXI в. Одновременно это был период наиболее активной внешней экспансии в истории России. За полтора десятка лет была создана «Третья империя» — в Азии, Африке, Латинской Америке. Причем только в конце этого периода, когда обезумевшее от успехов руководство решило, что может все, и вторглось в Афганистан, выяснилось, что за экспансию надо платить, до этого она обходилась (для Советского Союза) без человеческих жертв.

Поблагодарив ЦК за избрание на пост генерального секретаря, Горбачев отдал долг К. Черненко, «верному ленинцу, выдающемуся деятелю КПСС и советского государства, международного коммунистического движения, человеку чуткой души и большого организаторского таланта», и обещал продолжение прежней политики. «Стратегическая линия, выработанная на XXVI съезде, последующих пленумах при деятельном участии Ю. В. Андропова

[57/58]

и К. У. Черненко, была и остается неизменной»². Через несколько недель, на апрельском пленуме ЦК, генеральный секретарь говорит уже о необходимости преодолеть кризис. Возможно, нельзя было собрать пленум раньше апреля. Дата оказалась как нельзя более удачной: вскоре начнут сравнивать апрельскую программу Горбачева с апрельскими тезисами Ленина. Приехав в Россию, Ленин объявил 4 апреля 1917 г.: необходима революция под его руководством. Пройдет некоторое время, прежде чем Горбачев назовет свою программу — революцией.

23 апреля 1985 г., впервые выступая на пленуме ЦК как генеральный секретарь, Михаил Горбачев продемонстрирует важнейшие особенности своего политического дара, основную линию своей политической стратегии. Стиль его доклада очень напоминает стиль выступлений «раннего» Сталина. В 20-е годы Николай Бухарин называл молодого генерального секретаря «великим дозировщиком». Никто, как Сталин, не умел на пути к «необъятной власти» так тонко и точно дозировать угрозы и успокоение. Горбачев верно следует за образцом. Он произносит пугающие слова о необходимости «более активного движения наших руководящих кадров», но тут же добавляет, что «Политбюро считает принципиально важным и дальше проводить линию на обеспечение стабильности партийного руководства, правильное сочетание опытных и молодых работников». Он говорит о дальнейшем развитии «централизованного начала» и рядом о «более смелом движении вперед на пути расширения прав предприятий», о расширении инициативы, но также о том, что «ни одна партийная организация, ни один работник не могут оставаться вне контроля»³.

Рецепт внутриполитической программы Горбачева советские руководители могли расшифровать как 10% страха и 90% успокоения. Внешнеполитическая программа содержала 90% страха и 10% успокоения. Генеральный секретарь констатировал с удовлетворением замечательный итог брежневской эпохи: историческое завоевание, состоявшее в «достижении братскими странами социализма

[58/59]

военно-стратегического равновесия с государствами агрессивного блока НАТО». Он возложил всю ответственность за напряженность в мире на «правящие круги США», на империализм, который «в последние годы усилил подрывную работу и координирует свои действия против социалистических государств». В то же время Горбачев протянул руку, объявив, что «не существует какой-то фатальной неизбежности конфронтации двух стран», т. е. США и СССР.

Народу Михаил Горбачев дал обещание: «Важно, чтобы советские люди уже в ближайшее время ощутили перемены к лучшему». Дал он также первые лозунги новой эпохи. Газеты опубликовали его доклад под заголовком: «Инициатива, организованность, эффективность». В тексте появились стереотипы, которым предстояла великая карьера: «перестройка», «человеческий фактор», «ускорение». Аркадий Шевченко, бывший заместитель генерального секретаря ООН, выбравший свободу в США, пишет в своих воспоминаниях «Разрыв с Москвой», что если бы Макиавелли жил сегодня в советской элите, он был бы студентом, а не профессором⁴. Новый генеральный вполне мог быть профессором.

Постепенно, всегда позволяя опережать себя публицистам и экспертам, Михаил Горбачев раскрывает глубину и всеохватный характер кризиса. Выступая в мае на торжественном собрании по случаю 40-летия победы над Германией, Горбачев еще очень доволен достижениями советского народа. Он приводит цифры, над которыми через несколько месяцев станут смеяться журналисты: «Реальные доходы на душу населения превысили довоенный уровень в 6 раз. Заметно расширилась сеть больниц и поликлиник, детских садов и яслей, учреждений бытового обслуживания... Советское общество сегодня — это общество подлинной демократии, уважения достоинства и прав граждан...»⁵ В этом же докладе Горбачев скажет о великих заслугах Сталина в годы Отечественной войны и будет награжден самыми бурными аплодисментами собравшихся в Кремле слушателей.

[59/60]

«Негативные явления», как первоначально называют кризис, были очевидны для всех жителей Советского Союза. Но до тех пор, пока разрешалось говорить только о достижениях, кризис представлялся в каждом случае явлением местным, ограниченным. Его объем и размах обнажились только после снятия табу, после разрешения говорить о глубоких язвах системы. Одной из неожиданных жертв открытого обсуждения «недостатков» стала западная советология. Лишь очень небольшое количество книг, написанных западными специалистами о Советском Союзе, выдержало испытание «гласностью». «Секретный» доклад Хрущева на XX съезде сделал то, чего не могли сделать многочисленные свидетели, — убедил, что в Советском Союзе существовали лагеря, была лагерная империя, и Сталин совершил (правда, как утверждал Хрущев, только с 1934 г.) преступления. Многочисленные факты, цифры, свидетельства, заполняющие, с лета 1985 г., страницы советских газет и журналов, дисквалифицируют труды западных экономистов, использовавших фальшивые официальные цифры; политологов, отвергавших термин «тоталитаризм», которым сегодня оперируют советские ученые, и предпочитавших говорить о «плюралистическом социалистическом» обществе; социологов, настаивавших на бесплатном медицинском обслуживании и других социальных достижениях; историков, сомневавшихся в размерах террора, географов, веривших советским картам⁶, и т. д. и т. д. Американский историк Адам Улам великолепно представил ситуацию: «У каждого из нас, кто изучает Советский Союз, спрятан среди фишек скелет. Чтобы описать этот воображаемый скелет представим себе двух персонажей — X и У. Желая узнать как можно больше о Советском Союзе, X, примерно с 1930 по 1950 г., читал только уважаемых некоммунистических авторов. Он основательно изучал труды супругов Уэбб и Джона Мейнарда Кейнса. Обращаясь к американским ученым, он штудировал работы по советскому государственному и уголовному праву, различным аспектам советского общества, профессоров из университетов Чикаго, Гарварда,

[60/61]

Колумбии, Уильямса. Эта серьезная литература дополнялась чтением наиболее объективных неуниверситетских экспертов по России, а также репортажей нескольких объективных журналистов, в особенности тех, кто долго жил в СССР. Его приятель У обладал таким же желанием учиться, но его вкусы лежали в другом направлении, ненаучном и мелодраматическом. Равнодушный к объективности, он искал ключи к советской политике в текстах отъявленных врагов режима, например у бывших меньшевиков. Ему доставляли удовольствие романизированные свидетельства типа Кестлера или Виктора Сержа. Погружаясь еще ниже, он читал дешевые или сенсационные истории вроде «Я был жертвой красного террора». Он вызывал гнев у X, настаивая, что имеются аспекты советской политики, которые легче понять, изучая борьбу между Аль Капоне и Дан Торрио, чем между Лениным и Мартовым или споры о «социализме в одной стране». Кто из этих двух воображаемых персонажей окажется в лучшей позиции, чтобы понять советскую политику при Сталине?»⁷ Адам Улам описал давнишнюю ситуацию. Сегодня наблюдение американского историка еще вернее, чем 30 лет назад. Парадоксально, но факт, что из множества книг о советской экономике, написанных в последние десятилетия, выдержала испытание советскими цифрами (почти единственная) «Анатомия призрака» Алена Безансона⁸, не экономиста, отвергшего советскую статистику как источник лживый и непригодный. Многие из выступавших на XIX партконференции, казалось, цитировали недоуменные вопросы Безансона, спрашивали: если у нас все есть (статистически), то почему у нас ничего нет — реально?

Причины, побудившие Михаила Горбачева прибегнуть к «гласности», ключевому слову великих реформ Александра II, будут рассмотрены ниже. Несомненно одно: первым результатом «гласности» было признание наличия кризиса. Он был обнаружен — и признан — во всех областях жизни. В настоящем, будущем и прошлом. Прежде всего — в экономике.

[61/62]

А. ЧТО ДЕЛАТЬ С НАРОДНЫМ ХОЗЯЙСТВОМ?

Признаком начавшегося раскрепощения духа после смерти Сталина, в эпоху первой «оттепели», было возрождение литературы. Плодами этого времени питается и вторая «оттепель», эпоха «гласности». На этот раз знаком начавшегося освобождения стала публицистика, в первую очередь экономическая. Журналисты и ученые, публицисты и профессора обрушили на советский народ цифры, факты, анализы. Постепенно и все быстрее стала обнажаться картина невиданной катастрофы. Поразительнее всего, что кризис, глубоко затронувший все области жизни, был итогом мирной эпохи, продолжавшейся 40 лет. По своему размаху кризис, объявленный Михаилом Горбачевым в 1985 г., был не менее грозным, чем кризис 1921 г.,

— результат революции, гражданской войны и политики Ленина, пытавшегося перебросить Россию — «большим прыжком» — в коммунизм. Во многих отношениях нынешняя катастрофа — серьезнее положения Советского Союза после победы над Гитлером, оплаченной разрушением страны, чудовищными потерями населения.

Кризис был обнаружен новым генеральным секретарем Михаилом Горбачевым вскоре после избрания. Данное им разрешение говорить о положении в стране стало импульсом, открывшим шлюзы информации, размышлений. Прежде всего Горбачев стал намечать границу: с какого времени ситуация в стране начала ухудшаться. Было для него это не очень ясно, поэтому датирует он начало упадка очень приблизительно. «Известно, — говорил генеральный секретарь через шесть недель после избрания,

— что наряду с достигнутыми успехами в экономическом развитии страны, в последние годы усилились неблагоприятные

[62/63]

тенденции...»¹⁰ Горбачеву еще неудобно злым словом вспоминать предшественника. Проходит некоторое время, датировка уточняется: «С начала 70-х годов стали ощущаться определенные трудности в экономическом развитии»¹¹. Затем появляется термин: «на рубеже 70—80-х годов»¹². Подводя итоги 70-летия советской власти, генеральный секретарь считает уже возможным назвать имя предшественника — виновника бед: «В последние годы жизни и деятельности Л. И. Брежнева... усилился разрыв между словом и делом, нарастали негативные процессы в экономике, создавшие по существу предкризисную ситуацию»¹³. В «Перестройке» Горбачев начинает с отрицания объяснений причин перестройки «катастрофическим состоянием советской экономики... разочарованием в социализме, кризисом его идей»¹⁴, затем признает, что к 80-м гг. в стране сложилась «непростая ситуация»¹⁵, а «во второй половине 70-х годов ...страна начала терять темпы движения, нарастали сбои в работе хозяйства, одна за другой стали накапливаться и обостряться трудности, множиться нерешенные проблемы»¹⁶. Через год после написания «Перестройки», говоря о необходимости «коренной перестройки экономических отношений на селе», Горбачев объявляет: «Мы опоздали с этим делом на десятилетия»¹⁷. Датировка начала кризиса — необходимое условие осознания его причин и путей решения «нерешенных проблем». Горбачев выбирает на первых порах самый простой и легкий выход, традиционное решение всех генеральных секретарей: во всех бедах виноват предшественник. Привлекательность этого решения заключалась в том, что оно содержало зерно истины. Политику Брежнева — легко критиковать, осуждать, отвергать. К тому же так всегда поступал каждый очередной генеральный секретарь. Сталин обвинял соратников Ленина, изменивших вождю. Хрущев обвинял Сталина, установившего «культ личности». Брежнев обвинял Хрущева, правившего «волюнтаристски». Теперь пришла очередь Брежнева, обвиненного в «застое». Осуждение предшественника позволяет не только свалить на него вину за все беды и несчастья, хронически терзающие

[63/64]

Страну Советов, но и непосредственно обвинить в плохой, недобросовестной, неправильной работе сподвижников покойного генерального секретаря. В руках преемника осуждение предшественника — могучий инструмент чистки, замены всех, кто остался без хозяина, своими людьми. Эта система имеет одно неудобство. Все преемники долгие годы были верными соратниками осужденных, либо умерших, предшественников. Хрущев десятилетия работал со Сталиным, Брежнев — с Хрущевым, Горбачев — с Брежневым. Но это неудобство — морального порядка. И легко преодолевается. Горбачев, например, смело критикует «экономические отношения на селе», «забыв», что в 1978—1985 гг. он, как секретарь ЦК, ответственный за сельское хозяйство, вполне «отношениями» удовлетворялся.

Хрущев — вполне правдоподобно — объяснял свою преданность Сталину страхом. Не только действие, но и слово критики в адрес сталинской политики кончалось одинаково: лагерем, смертью. Горбачев не объяснил до сих пор своей приверженности политике Брежнева. Об этом говорил на XXVII съезде партии Борис Ельцин, в то время «новый человек» Горбачева, вызванный из Свердловска в Москву. Безжалостно раскритиковав положение в стране и партии, сложившееся в результате руководства Брежнева, Борис Ельцин справедливо заметил: «Делегаты могут меня спросить: почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии?» «Откровенный», как он подчеркнул, ответ Бориса Ельцина звучал: «Видимо, тогда не хватило смелости...»¹⁸ Ответ несомненно искренний. Ельцин, как и Горбачев, боялись Брежнева. Не потому, что критика его политики могла закончиться лагерем и смертью, но она бесспорно закончилась бы потерей места, крушением карьеры.

Датировка начала кризиса, повторяю, — необходимый элемент его понимания. Но — недостаточный. Второй важнейший элемент — понимание того, что же именно произошло. Горбачев перечисляет признаки ситуации, которая, как он выражается, «заключала в себе угрозу

[64/65]

серьезного социально-экономического и политического кризиса»¹⁹, говорит о возникновении «застойных явлений», о появлении «механизма торможения социально-экономического явления». И признается, что «произошло на первый взгляд трудно объяснимое»²⁰. Объяснение, которое он дает со «второго взгляда», т. е. обдумав, продолжает оставаться таинственным: «Мы только думали, что управляем, а на самом деле складывалась ситуация, о которой предупреждал Ленин: машина едет не туда, как думают те, кто сидит у руля»²¹. Ссылка на Ленина в данном контексте представляет собой интерес. Горбачев не цитирует своего первого предшественника, но высказывание Ленина найти не трудно, хотя долгие десятилетия о нем не вспоминали. Весной 1922 г., ровно через год после введения новой экономической политики (нэпа), выступая на XI съезде партии, Ленин вдруг обнаружил, что машина советского государства «едет не туда»: «Вырывается машина из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда ее направляют, а туда, куда направляет кто-то, не то легальное, не то беззаконное, не то бог знает, откуда взятое... Машина едет не совсем так, а очень часто совсем не так, как воображает тот, кто у руля этой машины сидит»²². Признание Ленина тем интереснее, что толчком, вызвавшим у вождя революции образ, безумной машины, едущей неизвестно куда, по велению Бог знает чьей «беззаконной» руки, была статья «Трагическое положение», опубликованная в сентябре 1915 г. После публикации статья произвела огромное впечатление и распространялась в многочисленных списках. Нет ничего удивительного, что Ленин вспомнил ее семь лет спустя. Автор «Трагического положения» знаменитый адвокат, один из лидеров партии конституционных демократов, член всех созывов Государственной Думы Василий Маклаков писал: «Вы несетесь на автомобиле по крутой и узкой дороге; один неверный шаг, — и вы безвозвратно погибли... И вдруг вы видите, что ваш шофер править не Может; потому ли, что он вообще не владеет машиной на спусках, или он устал и уже не понимает, что делает, но

он ведет к гибели и вас, и себя, и если продолжать ехать, как он, перед вами — неизбежная гибель»²³.

[66/67]

Василий Маклаков, в разгар войны, в дни тяжелейших поражений русской армии спрашивал: что делать в «трагическом положении», нужно ли пытаться отобрать руль потерявшего способность управлять машиной шофера? Ленин вспомнил образ автомобиля, летящего в пропасть, когда сам сидел за ее рулем и не понимал, почему машина его не слушает, подчиняясь таинственной, «незаконной» руке. Известно, что Ленин пришел к выводу о необходимости превратить «оккультную» руку в явную и законную. На пленуме после XI съезда шофером — генеральным секретарем — был избран Иосиф Сталин. 60 лет спустя очередной генеральный секретарь снова, открыв глаза, увидел, что машина, которой по-прежнему руководит партия, находится на самом краю пропасти.

Маклакову и Ленину «трагическое положение» представлялось в образе потерявшего управление автомобиля. Михаил Горбачев воображает себе катастрофу иначе. «Складывалась довольно странная картина, — писал он в 1987 г. в «Перестройке». — Крутится огромный маховик могучей машины, а передачи от нее на рабочие места буксуют или очень слабы приводные ремни»²⁴. Образ маховика, колеса, обеспечивающего равномерность вращения вала машины, преследует Михаила Горбачева. В октябре 1985 г. в Москве становится известно, что, посетив МХАТ, новый тогда еще генеральный секретарь пообещал главному режиссеру Олегу Ефремову: «Вот подождите, раскручу маховик, тогда...» В июле 1986 г., разговаривая с жителями Приморского края, Горбачев объясняет: «Каждый на своем месте должен прибавить дисциплины, ответственности, творчества, производительности. Вот тогда мы свой советский маховик раскрутим»²⁵. Осенью 1987 г. генеральный секретарь подбадривает жителей Мурманска: «Мы честно говорим, что трудно будет еще какое-то время. Но если мы раскрутим маховик, то я вам скажу: много прибавится в стране хорошего»²⁶. Примерно в это время Горбачев пишет «Перестройку», в которой

[66/67]

называет одну из глав: «Маховик перестройки набирает обороты» — настаивая: «Надо раскручивать и раскручивать маховик перестройки»²⁷. Весной 1988 г., в годовщину прихода к власти, Горбачев подводит некоторые итоги своей деятельности, беседуя с московскими рабочими. Он доволен: «Почти три года прошло после апрельского пленума. Тяжело было. Но маховик раскручивается, и дело двинулось...»²⁸

Настойчивое, обязательное появление образа «маховика» в бесчисленных выступлениях Горбачева позволяет говорить о различном отношении к «трагическому положению» нынешнего генерального секретаря и Ленина в 1922 г. Вождь революции был поражен таинственным поведением автомобиля, которым он правил, не понимая, почему машина ему не подчиняется. За несколько месяцев до фатального удара болезни Ленин усомнился в себе — шофере. Горбачев уверен в своих «шоферских» качествах, его интригует причина, по которой маховик замедлил темпы передачи движения «могучей машине». Мощь машины, ее безграничные возможности не вызывают сомнения у генерального секретаря. Достаточно лишь «раскрутить маховик», толкнуть, «прибавить», как выражается Горбачев, в работе. Ленин выражал сомнение в себе. Горбачев уверен, что виноваты — другие.

Для него, конечно, нет сомнений в трагичности положения. Об этом стали открыто говорить сразу же после (смерти Брежнева. Андропов первым сказал о многочисленных «нерешенных проблемах», накопившихся в годы правления предшественника. Михаил Горбачев идет дальше.

Очень уже немолодой человек рассказал журналисту о «шоковом впечатлении», которое произвело на его поколение заявление Сталина в 1936 году о том, что «социализм у нас в основном построен». Лично я, вспоминает рассказчик, «человек отнюдь не мягкий, плакал навзрыд». — От радости? — спросил журналист. — Что вы! — возразил рассказчик. — «Я тогда только вернулся из своей вятской деревни, заброшенной в глуши лесов, отрезанной

[67/68]

бездорожьем от мира. Там в избах грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не замечал — ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с напряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего добьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает, — это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда — ни до, ни после — не переживал я такого разочарования, такого горя»²⁹.

Прошло полвека. Социализм был достроен окончательно. Он стал, по определению экспертов по марксизму-ленинизму, «развитым», «зрелым». В июле 1988 г. Горбачев констатировал, что по сравнению с 1936 г. мало что изменилось в деревне: «По сути дела, нам нужна общенациональная программа строительства на селе жилья, школ, больниц, дорог и объектов коммунально-хозяйственного и бытового обслуживания, связи, торговли — в общем, всего того, без чего не может жить и нормально трудиться современный человек»³⁰. Но не менее катастрофическим является положение в городе.

Перечень слабостей, бед, недостатков, дефицитов занимает во всех выступлениях Горбачева, начиная с. первой речи в качестве генерального секретаря, все больше и больше места. Он старается уравновесить картину, напоминая об успехах, подлинных (достижение военно-стратегического паритета с США) или иллюзорных (рост процента потребления мяса). Впрочем, сама необходимость «перестройки», которую он проповедует, делает осью своей политики, опровергает разговоры о «равновесии». Историк Юрий Афанасьев резюмирует ситуацию: «Шуточное ли дело — на исходе 70 лет строительства прийти к выводу, что его надо перестраивать в основании»³¹.

Синодик бед, перечисляемых генеральным секретарем, бесконечен, охватывает буквально все стороны советской жизни и деятельности. Устарела структура производства: «Известно, например, что мы больше всех производим стали, а металла у нас хронически не хватает... Доля

[68/69]

пластмасс, керамики и других прогрессивных неметаллических материалов в их общем объеме пока еще невелика...»³² Производимая продукция ненадежна, очень плохого качества: «Есть серьезные отставания в смысле надежности и, особенно, в том, что мы называем емким словом «качество»...»³³ Оборудование «уже не соответствует современному уровню потребностей прогресса»³⁴. В 1988 г. Горбачев объявляет: «И сегодня страна в расчете на единицу национального дохода продолжает расходовать слишком много топлива, электроэнергии, металла»³⁵. Он настаивает на «и сегодня», поскольку об излишнем расходовании материалов генеральный секретарь говорит уже в самых первых своих выступлениях. Горбачев не перестает повторять список болезней, переходя от экономики, где все плохо, к быту трудящихся, где все еще хуже: «Мы... не смогли реализовать возможности социализма в улучшении жилищных условий, продовольственного снабжения, организации транспорта, медицинского обслуживания, образования, в решении других насущных проблем»³⁶. Другие «насущные проблемы», не названные в этот раз, перечисляются в других выступлениях: неправедный суд, коррупция, пьянство, «социальная несправедливость», выражающаяся в росте нищеты, в увеличении разрыва между богатыми и бедными.

Экономисты, проталкиваясь в двери, раскрытые для них генеральным секретарем, приносят в печать детали, живописующие состояние советской экономики. Цифры настолько красочные, настолько убедительные, что ЦРУ, базировавшее, видимо, свои анализы и прогнозы на официальной статистике, не хочет им верить. Рапорт ЦРУ, например, настаивает на том, что утверждения Абеля Аганбегяна, одного из консультантов генерального секретаря, будто бы реальный рост советской экономики в 1980—85 гг. был равен нулю, преувеличены. Как говорится в отчете, цифры Аганбегяна носят «политическую окраску», рождены желанием «выделить достоинства Горбачева по сравнению с его предшественниками»³⁷. Поскольку все, что происходит в СССР, носит «политическую окраску»,

[69/70]

упоминание о ней тавтологично. В данном случае следует, видимо, говорить о «политической окраске» суждений ЦРУ. Абель Аганбегян видел отставание советской экономики еще в 1965 г., когда его суждения распространялись лишь в узком кругу специалистов³⁸. Положение при Горбачеве не улучшилось: прирост национального дохода в 1987 г. составил 2,3% по сравнению с 4,1% в предыдущем году³⁹. В первом квартале 1989 г. прирост национального дохода был по официальным данным на 5% выше аналогичного периода 1988 г., во втором квартале рост соответственно составил 2,1 %, в третьем — ноль процентов. Лондонский «Экономист», комментируя эти данные, замечает, что следует учесть традиционное завышение советской статистикой цифр на 2—3%, ибо она не учитывает скрытую инфляцию⁴⁰. Летом 1989 г. «Правда» опубликовала статью, констатировавшую: «Нашей экономической перестройке исполнилось 50 месяцев. Такого отрезка времени хватало для восстановления разрушенных войной стран, преодоления последствий великих кризисов, выхода из смертельных пике кредитно-денежных систем. На нашем дворе экономический кризис, и финансовая система терпит катастрофу»⁴¹. Осенью 1989 г. заместитель премьер-министра, руководитель экономической реформы Леонид Абалкин признавал: «Наше экономическое положение из месяца в месяц продолжает ухудшаться»⁴². Итоги первой половины 1990 г. свидетельствуют об усилении экономического кризиса: национальный доход сократился по сравнению с соответствующим периодом 1989 г. на 1%, производительность труда на 1,5% и т. д.

Сегодня экономисты говорят о реальном положении в стране. Николай Шмелев констатирует: советская экономика все еще не принимает научно-технический прогресс. Промышленность сегодня отвергает до 80% новых апробированных технических решений и изобретений⁴³. А крупнейший советский физик, академик В. Гинзбург с восторгом рассказывает, что во время пребывания в США его вез профессор чикагского университета, у которого в машине был «телефон, по которому можно разговаривать

[70/71]

с любым обладателем обыкновенного телефона в США и Европе». «Сам видел», — добавляет академик, подтверждая чудо своим авторитетом⁴⁴. Советские граждане могли не знать цифр сокращения производства предметов потребления — но результаты они ощущали на своей шкуре. Теперь они получили статистическую информацию: в 1928 г. 60,5% всей продукции составляли предметы потребления. В 1940 г. эта доля упала до 39%. К 1980 г. она уменьшилась до 26,2%. И все еще продолжает сокращаться»¹⁵

Тяжелобольная советская промышленность может все же похвастаться некоторыми результатами. Скажем, поразительными успехами в космической области, цена которых, правда, и сегодня не названа даже самыми смелыми публицистами. Или, скажем, производством самого большого количества обуви в мире, хотя, как замечает экономист, «купить в магазинах нечего»⁴⁶. Смертельно больное сельское хозяйство не может ничем похвастаться. Правда, Михаил Горбачев, празднуя 70-летие Октября, удовлетворенно говорил: «Нам удалось собрать урожай зерна более чем 210 млн. тонн. Это результат огромных усилий нашего народа, партии, поднявшей его на работу по-новому!»⁴⁷ Но если вспомнить, что «Продовольственная программа СССР», принятая в 1982 г., предусматривала в одиннадцатой пятилетке довести среднегодовой сбор зерна до 238 — 243 млн. тонн, а в двенадцатой (1986—1990) до 250 — 255 млн. тонн⁴⁸, результат «огромных усилий» народа и партии в 1987 г. покажется скромным. В особенности если учесть, что, по словам того же генерального секретаря, потери сельскохозяйственных сборов при транспортировке, хранении и переработке составляют 20 — 30 %⁴⁹. В результате каждый второй кусок хлеба, съеденный в Советском Союзе, обладающим самым большим пахотным ареалом в мире, выпускающим комбайнов в 16 раз больше, чем США, «привезен из-за рубежа»⁵⁰. В июне 1989 г. премьер-министр Рыжков сообщил съезду народных депутатов, что Советский Союз потратит 8 млрд. долларов на закупку 44 млн. тонн зерна и 25 % растительного масла,

[71/72]

необходимого стране. Год спустя, в июле 1990 г., Рыжков объявил о грозящей нехватке хлеба, несмотря на отличный урожай. Покупка зерна за границей остается необходимостью.

[72/73]

3. РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИТУАЦИЯ

Когда популярный герой русских сказок Иванушка попадал в трудное положение, терпел неудачу, приходивший ему на помощь мудрец говорил, утешая: эта беда еще только полбеды. Катастрофическое положение советской экономики, явно опоздавшей на поезд в XXI век, это лишь «полбеды», внешнее проявление глубочайшего кризиса структуры.

Летом 1986 г. Горбачев, подталкиваемый осложняющейся ситуацией, приравнивает перестройку к революции: «Я бы поставил знак равенства, — говорит он в Хабаровске, — между словами перестройка и революция»¹. Более полувека слово «революция» употреблялось в советском политическом словаре только по отношению к переворотам, организуемым коммунистическими партиями в капиталистическом мире. По отношению к советской системе в последний раз им воспользовался Сталин, говоривший о «великом переломе» — коллективизации крестьянства — как о революции «сверху». Горбачев объявляет «настоящую революцию во всей системе отношений в обществе, в умах и сердцах людей, психологии и понимании современного периода и, прежде всего, задач, порожденных научно-техническим прогрессом»². Определение грядущих перемен — слишком общее, порождающее множество вопросов. Видно, что и генеральный

[73/74]

секретарь пока еще не знает ясно, что он имеет в виду. После хабаровской речи он как бы идет вспять, говоря о «глубоких качественных, можно сказать, революционных изменениях, идущих в обществе»³. Можно, следовательно, сказать «революционные» изменения, а можно и как-нибудь иначе. Но теперь почти в каждом выступлении генерального секретаря звучит «музыка революции». Он не устает повторять: «Наша перестройка — это та же революция. Без выстрелов, но глубоко и всерьез»⁴; нам нужны «революционные преобразования»⁵; «наша надежда на революционное очищение и возрождение»⁶. Обращаясь к «стране и миру», urbi et orbi, прокламирует: «Перестройка

— это революция»⁷. Горбачев успокаивает: «самая мирная и демократическая»⁸, но — революция.

Генеральный секретарь понимает: слово «революция» пугает советских граждан, давно уже приученных к мысли, что в Советском Союзе не может быть революций, ибо — последняя, победоносная уже была. Пугает даже слово «реформа», ибо до последнего времени слово «реформизм» принадлежало к числу самых бранных в советском политическом лексиконе. Двадцать лет назад «Краткий политический словарь» определял «реформизм», как «враждебное марксизму-ленинизму и коренным интересам пролетариата оппортунистическое, правосоциалистическое течение в рабочем движении...»⁹ Всего шесть лет назад «реформизм» был все еще «течением внутри рабочего класса, отрицающим необходимость классовой борьбы... стремящимся... превратить капитализм в общество «всеобщего благосостояния»¹⁰. В 1987 г. Горбачев открыл, что «Ленин не боялся употреблять это слово и даже учил самих большевиков «реформизму», когда это требовалось для развития дела революции в новых условиях»¹¹.

Революция, даже без выстрелов, дело серьезное. И причины, которые вызывают ее, всегда очень серьезны. Как правило — это глубокий общественный кризис. В 1984 г., едва К. Черненко был избран генеральным секретарем, журнал «Вопросы истории» опубликовал статью Е. Амбарцумова, в которой анализировались причины

[74/75]

кризисов в социалистических странах, а также ситуация в СССР. Автор видел их основную причину — начиная с 1921 г., когда Ленин искал выхода в нэпе, — в кризисе власти, совершающей ошибки или даже сознательно действующей вразрез с интересами трудящихся¹². Теоретический орган ЦК КПСС гневно опроверг «ошибки» Е. Ам-барцумова, объяснив, что все кризисы в социалистических странах — начиная с 1921 г. — были всегда вызваны контрреволюционными происками «правооппортунистических элементов», поддерживаемых обычно «международным капиталом». Коммунист» отвергал само понятие «кризис при социализме», полагая, что ни в 1921 г. в советской республике, ни в 1956 г. в Венгрии, в 1968 г. в Чехословакии, в 1980 г. в Польше не было кризиса социализма как «целостной общественной системы»¹³. Аргументы оказались настолько убедительными, что журнал «Вопросы истории» признал справедливость критики и свои ошибки¹⁴. Три года спустя Горбачев соглашается с тем, что «социалистическое общество не застраховано от появления и накопления застойных тенденций и даже or серьезных социально-политических кризисов»¹⁵.

Революция, которую Горбачев объявил, необходима, по его словам, для преодоления кризиса. Генеральный секретарь уверен, что он в силах решить все проблемы, организовав «революцию сверху»¹⁶. Николай Шмелев, в статьях которого можно нередко обнаружить мысли, которые будут позднее развиты генеральным секретарем, определил положение в Советском Союзе в начале 1988 г. как значительно более серьезное: «В стране действительно сложилась революционная ситуация. «Верхи» не могут больше управлять, а «низы» больше не хотят жить по-старому»¹⁷.

«Революционная ситуация» — один из важнейших терминов ленинской политологии — это совокупность объективных предпосылок, необходимых для социальной революции. Ленин насчитывал три главных признака «революционной ситуации»: «низы не хотят», а «верхи не могут» жить по-старому; нужда и бедствия угнетенных

[75/76]

классов резко обостряются; повышается активность масс, привлекаемых к действию как обстановкой кризиса, так и самими «верхами». «Революционная ситуация», замечает Ленин, не ведет автоматически к революции. Необходимы еще субъективные предпосылки, прежде всего способность «низов» к достаточно сильным революционным действиям, которые могут разрушить старую государственную машину¹⁸. Следовательно, поняв ситуацию, можно революцию предупредить: провести ее «сверху», прежде чем на нее поднимутся «снизу». Вступив в 1855 г. на трон, Александр II объяснял необходимость освобождения крестьян, великих реформ, желанием предупредить революцию «снизу». Михаил Горбачев аргументирует подобным образом. Беседуя в июне 1988 г. с американским историком Джеймсом Биллингтоном¹⁴, Горбачев назвал Петра I и Александра II, видя в их реформах возможную модель собственной программы.

А. «ВЕРХИ НЕ МОГУТ»

Первый признак революционной ситуации, сформулированный Лениным, кажется сегодняшним описанием нынешнего положения на советских «верхах»: «Невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство, тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса...» Можно употреблять термин «класс» или «номенклатура», как это делают сегодня советские публицисты, точность ленинской формулы очевидна: группа, правящая Советским Союзом, обнаружила, что не может «сохранить свое господство в неизменном виде». Внезапно стал необычайно актуальным вопрос «власти», казалось бы, давно и окончательно решенный в первом в мире социалистическом государстве,

[76/77]

где конституция в статье 6-й определяла КПСС как «руководящую и направляющую силу», «ядро его политической системы», которая всем руководит и все контролирует.

Оригинальность кризиса состояла в том, что партия продолжала бесконтрольно властвовать в стране. Никто в 1985 г. не оспаривал ее «руководящей и направляющей роли», ее положения как «ядра политической системы». Выборы генеральным секретарем и очень скоро потом председателем президиума Верховного Совета СССР немощного, распадавшегося на глазах Черненко — вдруг открыли глаза. Оказалось, что вот уже почти десять лет всесильную КПСС возглавляют больные дряхлые старики. Долгие годы советское телевидение, демонстрируя очередного Вождя, иллюстрировало, не подозревая этого, первую часть ленинской формулы: верхи не могут. Больные Брежнев, Андропов, Черненко — могли, в принципе, все, и могли в реальности очень мало. Они могли, когда продолжали управлять остановившимся советским поездом, ничего не меняя в сталинской модели экономики; они могли, когда не встречали сопротивления, раздвигать границы своих — прямых или косвенных — владений на все континенты. Они не могли помешать неуклонному превращению советской супердержавы в малоразвитую страну Третьего мира, оснащенную ракетами.

Горбачев не перестает повторять: наша партия — правящая. Казалось бы, какие могут быть в этом сомнения. Тем более, что советские политологи, получив разрешение говорить, без стеснения, считая это очевидностью, определили догорбачевскую систему как — тоталитарную. Определение, давно отвергнутое подавляющим большинством западных советологов, которые стали говорить о «посттоталитаризме» сразу же после смерти Сталина, во всяком случае, после прихода к власти Брежнева, вошло в политический язык сторонников перестройки. Они иногда употребляют синонимы: «государственный социализм»²⁰, «авторитарно-бюрократический социализм»²¹, «казарменный социализм»²². Татьяна Заславская говорит о группе политических руководителей, имеющих «большой объем

[77/78]

политической власти над сферами общественной жизни, по сути, неограниченные полномочия по распоряжению национальной собственностью, возможности управления судьбами многих миллионов людей»²³. Крупный партийный работник характеризует обстановку элементарней: «У нас при Сталине сформировалась такая всепроникающая система власти, какой не было ни при одной абсолютной монархии»²⁴. Заместитель генерального директора ТАСС использует аналогию: «Был создан режим, который уничтожил в СССР больше коммунистов, чем уничтожили их в своих странах Гитлер, Муссолини, Франко и Салазар, вместе взятые...»²⁵ Все чаще употребляется и прямое слово: говорится о партии, имеющей «тотальную функцию»²⁶, о «тотальном господстве бюрократии»²⁷. Знаменательно, что говорится это об «эпохе застоя», т. е. о вчерашнем советском дне. О брежневском времени, которое на Западе называли «посттоталитаризмом», а в Москве сегодня оценивается как почти полная реализация проекта «О введении единомыслия в России», предложенного в 60-е годы XIX в. сатирическим писателем Козьмой Прутковым²⁸.

Советские авторы подчеркивают, что «сложившаяся политическая система отличается способностью к демократической мимикрии»²⁹. Как выразился Юрий Афанасьев: «Тоталитаризм мы называли демократией...»³⁰.

Понятие настолько прочно вошло в словарь, что когда криминолог А. Гуров, специалист по организованной преступности, анализирует характер советской мафии (официально именуемой «организованной преступностью»), он относит ее появление к 50-м годам, ибо считает, что «тоталитарное государство мафии не допустит», поэтому в сталинские годы организованная преступность не могла появиться. Чтобы мысль была ясна, криминолог добавляет: «Как известно, и Гитлер, и Муссолини в своих странах организованную преступность уничтожили»³¹.

Можно дискутировать о дате рождения мафии в СССР, можно спорить о существовании или несуществовании организованной преступности в нацистской Германии или фашистской Италии. Важно, что подполковник милиции,

[78/79]

специалист по мафии считает естественным сравнение Гитлера и Муссолини со Сталиным, для него нет сомнения в тоталитарном характере сталинского режима. Признаком трансформации режима он считает появление мафии, основной признак которой, по его мнению, — наличие коррупции: «Преступное сообщество становится мафией лишь в условиях коррупции: оно должно быть связано с представителями государственного аппарата, которые состоят на службе у преступников»³².

Для советских публицистов, анализирующих советскую систему с точки зрения необходимости ее реформирования, сталинское время является, бесспорно, тоталитаризмом, который, однако, с точки зрения некоторых из них, продолжал существовать и в годы правления Брежнева. По мере того, как развивалась дискуссия о характере системы, становясь все более откровенной по мере осознания неудачи «перестройки», понятие «тоталитаризма» распространялось и на постбрежневскую эпоху. Выступая на похоронах академика Сахарова, Гавриил Попов назвал заслугой Андрея Сахарова то, что «он намного раньше всех осознал необходимость решения главной задачи нашего времени — разрушения тоталитарного социализма»³³.

Один из парадоксов нового политического мышления — это возможность употребления термина «тоталитаризм» или его синонимов, при сохранении в реальности принципа единовластия правящей партии. Главный редактор «Правды» объяснил смысл доктрины: «Партия у нас правящая, она отвечает за все: она отвечает за экономику, за политическую систему, за социальную жизнь, за нашу духовную жизнь, за воспитательную работу»³⁴. Редактор центрального печатного органа ЦК КПСС был в 1989 г. заменен, но Горбачев не перестает повторять: мы — правящая партия.

Партия, которая отвечает за все, осуществляет тоталитарную власть в стране. Продолжающиеся на Западе споры о тоталитаризме вызваны тем, что ведутся они вокруг определения, данного в 40 — 50-е годы и относившегося к бурной, кровавой юности этой политической концепции.

[79/80]

Сегодня, видимо, следует говорить не о посттоталитаризме, но о зрелом тоталитаризме³⁵. Один из немногих западных ученых, принимающих концептуальное значение понятия «тоталитаризм», итальянский историк Витторио Страда говорит о «монопартийной и моноидеологической системе, стремящейся поглотить в структурах своей власти любые формы гражданской жизни, подчиняя ее планам радикальной трансформации общества и требуя от нее постоянной массовой мобилизации»³⁶.

«Партия отвечает за все» — не риторическое пожелание, записанное в конституции. Ответственность, то есть прямое руководство, осуществляется партийными органами всюду и постоянно. Дважды в год, накануне двух государственных праздников — 1 мая и 7 ноября — Центральный комитет КПСС обращается с «призывами» к стране и миру. Это делается более 70 лет. Менялись «призывы», ставились разные задачи, но неизменным остается смысл операции: подтвердить всесущность партии.

Призывы ЦК КПСС носят общий, абстрактный характер, звучат как голос с Синая: «Граждане СССР! Проявляйте повседневную заботу об охране окружающей среды! Рационально используйте природные ресурсы». Конкретное руководство осуществляется Центральным комитетом, «фактически главным партийным парламентом, а учитывая, что партия у нас правящая, вообще главным, решающим парламентом страны»³⁷.

Сообщения, публикуемые в газетах под заголовками: «Совещание в ЦК» или «В Центральном комитете КПСС», демонстрируют, что «главный, решающий парламент» решает все и обо всем дает указания, директивы, правильные решения. Между пленарными заседаниями ЦК работает Секретариат и Политбюро: источник высшей власти в стране, персонифицируемый руководителями, которые появляются на фотографиях на трибуне Верховного совета. Это — ВЕРХИ. Каждая фотография запечатлела строгую знаковую систему, ключ к ней известен всем кремленоведам: три ряда кресел амфитеатром, по пять кресел с каждой стороны центрального кулуара, делящего сцену. В каждом ряду десять мест, по пять с каждой стороны. Все места соответствуют рангу руководителя. Перемещения в креслах открывают западным экспертам необозримые возможности для рассуждений.

Юрий Андропов возобновил практику публикации коммюнике о заседаниях Политбюро, которое — именно это подчеркивает коммюнике — заботится обо всем, контролирует все, руководит всем. Каждую пятницу советские люди узнают, какие у них проблемы и как следует их решать. Структура ЦК и после реформы, утвержденной пленумом в сентябре 1988 г., отражает тоталитарный характер власти партии. Многочисленные отделы, ведавшие всеми сторонами жизни страны, объединены в семь комиссий: правовую, идеологическую, международную, сельскохозяйственную, экономико-социальную, партийной работы, военной индустрии. Каждый районный комитет партии имеет в своем составе 5 отделов (возможно, и здесь произойдет концентрация в комиссиях): организационный, пропаганды и агитации, промышленно-транспортный, общий и финансово-хозяйственный. На своем — низком — уровне в районе ведает всем его первый секретарь — хозяин района. Обкомы, горкомы, райкомы, а затем первичные партийные организации делают партию «всепроникающей системой власти»,

XXVIII съезд КПСС (июль 1990), который собрался после формального отказа партии от монополии на власть, что выразилось в новой редакции статьи 6-й Конституции, подтвердил фактическое сохранение власти. Например, резолюция «О политике КПСС в области образования, науки и культуры» по-прежнему настаивает: «Интеллектуальное и духовное возрождение страны должно выйти на передний план деятельности партии». Тотальность власти, сопровождаемая страхом потерять хотя бы ее молекулу, обернулась бессилием. Так было изначально: желание обладать абсолютной властью сопровождалось трудностями в ее реализации. Ленин нашел выход: страх. Поскольку воплощением страха была созданная вождем революции политическая полиция — Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК),

[81/82]

решение всех проблем поручалось чрезвычайным комиссиям. Само имя гарантировало выполнение решений. Для восстановления экономики страны в годы нэпа понадобилось назначить председателем Совета народного хозяйства председателя ВЧК Дзержинского. Хорошо знал это Сталин. Когда во время войны возникли серьезные транспортные трудности, начальник управления военных сообщений предложил на заседании Политбюро создать «всесильную транспортную комиссию», объединяющую все транспортные средства страны. Выслушав предложение, Сталин объявил: «У Ковалева сказано — всесильная? Как это надо понимать? Это надо понимать так: есть предложение избрать председателем транспортного комитета тов. Сталина»³⁸. Имя Сталина — гарантировало всесильность.

Исчезновение Сталина, снижение интенсивности страха, связанного с отказом от ненужного в условиях построенного тоталитаризма тотального террора, ведет к ослаблению связей между приказодателем и исполнителем. По-прежнему сохраняются сферы, в которых приказ высшей власти исполняется безоговорочно. Прежде всего — во внешней политике. Хрущев лично решает послать ракеты на Кубу. Политбюро под председательством Брежнева бросило советскую армию в Афганистан. Трудности возникали при желании руководить всем. Во время «круглого стола» в «Правде» литовец Кубилюс жаловался: до каких пор какой-то Иван Иванович в 421-м кабинете будет решать, строить ли туалет в таком-то литовском городе, название которого он и произнести не может?³⁹

Конфликт между принципом и практикой, приказом и исполнением, центром и периферией усугублялся генетическим пороком советской системы: тотальная власть партии реализуется в жизни общества не прямо — партийными органами, но через посредство администрации — министерств, местных советов. Каждый из исполнителей решений стремится увеличить размеры своей власти, выступая в качестве конкурента главного источника силы — партии. Горбачев, придя к власти, обнаружил могучих конкурентов

[82/83]

в лице центральных министерств, а также в лице республиканских компартий, стремившихся ослабить узы, привязывавшие их к центру. Брежнев решал конфликтное противостояние по-своему — не решая его, т. е. ограничиваясь реализацией своих директив там, где считал это жизненно необходимым (во внешней политике) и оставляя значительную свободу действий министерствам и республикам. Брежнев не сомневался, что «застой», как стали потом определять период его правления, гарантирует воспроизводство советской системы без потрясений и конфликтов, угрожающих ее существованию. Министерства блокировали все инициативы, направленные на перемены, даже если они носили только косметический характер. В республиках местные партийные боссы старались увеличить свою независимость от Москвы, но только в сфере личной власти. Шараф Рашидов, первый секретарь компартии Узбекистана, на протяжении четверти века превративший республику в свою вотчину, «крестный отец» могучей мафии, не вызывал никакого неудовольствия в Москве. Ибо никогда он не посягал на главное решение Центра: превращение Узбекистана в гигантское поле монокультуры хлопка. Платя Москве хлопком, а также (в личном порядке) подарками генеральному секретарю и его близким, Рашидов делал у себя то, что хотел. Он — лишь наиболее яркий пример связей нового типа, возникших в тоталитарной системе в период ее зрелости.

Централизация достигла предела, вернее, стала — беспредельной. Даже в сугубо централистской ГДР, — замечает «Правда», — в местном подчинении находится около 35% предприятий, а в Советском Союзе — 5%⁴⁰ Т. е. 95% предприятий подчиняются центру, следовательно находятся в ведении той или иной администрации, следовательно — партийной инстанции. Центральная власть теряла силу, ибо хотела иметь в своей руке — все. Это превышало ее физические возможности, останавливало кровообращение в государственном организме.

Один из горячих сторонников перестройки, принимая как аксиому то, что «советская система существует и будет

[83/84]

существовать», причем как система однопартийная, причину «трагического тупика», в котором оказалась страна, видит в отсутствии в реальности «партийного руководства». Как он выражается: «КПСС не стоит у власти». Он резюмирует: в нынешнем состоянии советская система больше существовать не может⁴¹.

Советские аналитики нынешнего кризиса системы — революционной ситуации — в принципе согласны с горбачевским образом остановившегося «маховика». Или, можно сказать, Горбачев заимствовал у близких ему экономистов и политологов мысль об устарелости механизма управления, советской «машины», которая успешно действовала в условиях экстенсивного развития на первых этапах строительства социализма, но оказалась неэффективной в условиях перехода к интенсивному развитию. Отсюда вывод — исправление, улучшение механизма управления, раскручивание «маховика» даст желанный эффект: машина пойдет, ускоряя темпы, вперед.

Остается вопрос: почему тоталитарная машина действовала эффективно в годы юности, в сталинские годы, которые песня называет «нашей юности полет», и утратила энергию со смертью вождя? Причин, бесспорно, немало. Отсутствие харизматического вождя, который является необходимым элементом тоталитарной системы, растраченная энергия революционного толчка. В числе важнейших причин — неожиданный, превзошедший ожидания успех в процессе формирования «нового» человека.

«Перестройка», планы реформ, имеющих целью преодоление кризиса, внезапно обнаружили этот успех. Очень скоро стало очевидным, хотя об этом и не принято говорить в «перестроечной» публицистике, что в действительности основным противником «перестройки» являются не «бюрократы», «консерваторы», противники генерального секретаря. Главный противник — советский человек, по разным причинам нежелающий тех перемен, которые навязывает ему новая генеральная линия партии. В словаре Горбачева этот противник именуется «человеческий фактор». В первые послереволюционные годы говорили о

[84/85]

«человеческом материале», Герцен употреблял выражения «мясо благосостояния», «мясо освобождения» — мясо, которое нужно освободить.

В герценовском термине мы обнаруживаем два элемента: мясо, которое нужно освободить, иначе, народ, «низы», и мясо, которое освобождает, руководители, «верхи», иначе — кадры. После революции освободительницей была партия большевиков, взявшая в России власть, именно с целью освобождения, правда, не «низов» вообще, но — пролетариата. Партия так и называла себя — авангард пролетариата, последнего класса, вышедшего на арену истории, завершающего историю, наследника всего прошлого человечества. На протяжении 70 лет пребывания у власти партия трансформировалась. Прежде всего она четко разделилась на кадры и массу. Одно из ярчайших свидетельств глубокого кризиса, более того — революционной ситуации, является вопрос, который появляется в советской публицистике: что из себя представляет партия, каково ее «истинное назначение в социалистическом обществе»⁴², как сохранить ее классовый характер, до каких пределов она должна расти. Для задающих вопрос о партии нет сомнений в том, что она должна оставаться единственной правящей силой, и в том, что существует острая проблема руководства партией.

Сегодня в партии состоит каждый десятый взрослый, каждый девятый работающий гражданин страны, каждый пятый инженер и техник, каждый четвертый специалист сельского хозяйства, почти каждый шестой учитель и врач, более половины писателей, треть композиторов и кинематографистов, две трети журналистов. 71 % докторов наук, почти 52% кандидатов наук. В аппарате управления большинство работающих — члены партии⁴³. Но это — армия. Ею руководят командные кадры. Сегодня их называют по-разному. Например, олигархи⁴⁴. Модно выражение — «номенклатура». Термин, появившийся в начале 20-х годов и означавший список должностей, назначение на которые утверждается партийными инстанциями, от политбюро До районного комитета, в 70-е годы на Западе приобрел

[85/86]

значение правящей группы в СССР. Он заменил введенный в 50-е годы Милованом Джиласом термин «новый класс». Сегодня термин «номенклатура» в западном понимании — употребляется советской публицистикой. Главный социолог Советского Союза Татьяна Заславская говорит о «группе политических руководителей», которые представляют собой «реально правящее ядро КПСС и Советского государства»⁴⁵. Михаил Горбачев употребляет выражение «кадровый корпус партии»⁴⁶. Ровно за полвека до Горбачева Сталин говорил о «командных кадрах партии», разделяя их на «генералитет нашей партии», «наше партийное офицерство», «наше партийное унтер-офицерство»⁴⁷.

В докладе, посвященном «перестройке и кадровой политике партии», Горбачев объяснял «социально-экономическую и политическую ситуацию», сложившуюся на рубеже 70 — 80 годов, т.е. кризис, который необходимо преодолеть, «состоянием партии и ее кадрового корпуса»⁴⁸. Сравнение двух докладов — Сталина, прочитанного 3 марта 1937 г., и Горбачева, сделанного 28 февраля 1987 г., представляет значительный интерес. Оба генеральных секретаря перед лицом кризиса, опасности для партии и государства, анализировали состав своего командного корпуса. И оба пришли к выводу о его непригодности. Нет нужды настаивать на том, что обстоятельства были разными. Поучительно выделить сходства в тактических приемах, использованных для решения возникшей проблемы, почти дословное повторение формулировок.

Доклады носят по сути дела идентичные названия: сталинский «О недостатках партийной работы», горбачевский: «О кадровой политике». Оба говорят о неспособности «верхов» справиться с чрезвычайным положением. В первом случае генеральный секретарь констатирует небывалую опасность, грозящую советскому государству: проникновение «агентов иностранных государств», в том числе троцкистов, во все «наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные». Опасность тем больше, что «вредители, диверсанты, шпионы и убийцы» проникли «на ответственные посты»⁴⁹. Во втором случае

[86/87]

генеральный секретарь говорит о «застойных и других чуждых социализму явлений», которые «серьезно сказались на экономике, социальной и духовной сферах». Положение тем критичнее, что, по словам Сталина, «наши руководящие товарищи... оказались в данном случае столь наивными и слепыми...» По словам Горбачева: «...ЦК КПСС, руководство страны... не смогли своевременно и в полном объеме оценить необходимость перемен, опасность нарастания кризисных явлений в обществе».

В чем причина? — спрашивают генеральные секретари. Сталин отвечает: «Все эти забывчивость, слепота, беспечность, благодушие» — это оборотная, теневая сторона хозяйственных успехов. В 1930 г. Сталин уже писал о «головокружении от успехов». Семь лет спустя новые достижения еще больше «закружили головы» руководящим кадрам партии. Горбачев также говорит об успехах: «Под руководством партии советский народ построил социализм, одержал победу над фашизмом в Великой Отечественной войне, восстановил и укрепил народное хозяйство, превратил свою родину в могущественную державу». И добавляет: затем появились «субъективные причины», которые помешали понять необходимость перемен.

«Слепота, беспечность, благодушие», как выражается Сталин, «преступная безответственность и расхлябанность», как формулирует Горбачев, прикрывались. У Сталина — «одуряющей атмосферой зазнайства и самодовольства, атмосферой парадных торжеств и взаимных приветствий», у Горбачева — «проведением парадных мероприятий и кампаний, празднованием многочисленных юбилеев в центре и на местах».

Вина лежит на руководстве, из которого, естественно, исключается генеральный секретарь. Сталин говорит о «слепоте и наивности» «наших руководящих товарищей». Горбачев заявляет: «За все это, товарищи, руководящие органы партии и государства несут ответственность». Необходимо принять меры. Перечисляя «наши задачи», Сталин подчеркивает необходимость «поднятия политической работы нашей партии на должную высоту», прежде всего

[87/88]

повышения «идеологического уровня и политической закалки командных кадров». Прекрасно понимает значение этого рецепта и Горбачев: «Нам нельзя допускать недооценку политической и теоретической подготовки, идейно-нравственной закалки кадров».

Одной закалки кадров — недостаточно. Оба генеральных секретаря великолепно знают это. Влить в командные кадры «свежие силы, ждущие своего выдвижения, и расширить таким образом состав руководящих кадров — вот задача», — говорит Сталин. И как эхо, через 50 лет откликается Горбачев: необходимо «решать назревшие кадровые вопросы в самом Центральном комитете партии, его Политбюро — прежде всего с точки зрения обеспечения преемственности в руководстве, притоке свежих сил». И еще раз повторяет Михаил Горбачев: необходимо открыть «высшие эшелоны партийного и государственного руководства для притока свежих сил...» Есть разница в темпераменте. Сталин требует от всех партийных руководителей подобрать себе по два заместителя. Горбачев ограничивается замечанием: «...стабильность кадров нужна. Но нельзя доводить ее до крайности, если хотите, до абсурда».

Горбачев заканчивает доклад убеждением, что вскоре и скептики скажут: «Да, большевики все могут». Великий оптимист Сталин выразил эту убежденность в знаменитой формуле: «Her таких крепостей, которых не могли бы взять большевики». Ключ к победе — партия. Ключ к партии командные кадры. Сходство методов и словаря в двух докладах двух генеральных секретарей объясняется не только тем, что составители текста для выступления Горбачева внимательно читали текст, подготовленный для Сталина. Совпадает цель, задача. Каждый из генеральных секретарей, придя к руководству партией, нуждается в преданном ему аппарате, верном ему лично командном корпусе. Но его главная цель — создание верной ему партии, резервуара аппарата. Трудности создания верной партии были очевидны для ее изобретателя и основателя

Ленина. Знаменитые бесконечные расколы Ленина, беспощадно

[88/89]

отсекавшего всех, кто не шел безоговорочно за ним, были инструментом формирования ленинской партии. Доклад Сталина в марте 1937 г. был сигналом к окончательной ликвидации остатков ленинской партии, что было необходимым условием сотворения партии Сталина. Хрущев до последнею дня у власти воевал с полученной в наследство партией, не останавливаясь перед радикальными мерами, отказавшись лишь от физической ликвидации побежденных. Брежнев нашел оригинальный метод создания своей партии — подкуп аппарата. Он купил его преданность, разрешив грабеж и гарантировав стабильность положения. Несколько таинственных смертей на «верхах» порождают сомнения в абсолютной благодушности Брежнева. Мемуаристы, из числа бывших сподвижников, уволенных Брежневым (члены Политбюро К. Мазуров, П. Шелест, бывший председатель КГБ Б. Семичастный и др.), вспоминают о жестком и беспощадном отношении генерального секретаря ко всем, в ком он видел опасность для себя. Но его девизом в кадровой политике была — стабильность. Эта стабильность, сопутствующие ей замечательные успехи во внешней политике (никогда в своей истории Россия не имела таких ошеломляющих внешнеполитических успехов, приведших к созданию «третьей империи», как в брежневские годы) породили безудержный оптимизм «кадров». Первый секретарь райкома партии в Вологодской области вспоминает о собрании, на котором высокий партийный функционер обещал: «Товарищи! К 2000 году коммунизм победит во всем мире! Вы должны быть готовы занять руководящие посты в Европе, Азии, Африке и Америке!»⁵⁰

Горбачев, как и каждый вновь избранный генеральный секретарь, наталкивается на сопротивление аппарата. Не вообще аппарата, ибо без него партия (и советское государство) не существуют. Он встречает сопротивление командных кадров своего предшественника, знающих, что они обречены, ибо на их места претендуют «свежие силы». Как нельзя кстати цитирует Горбачев в докладе о кадровой политике ленинские слова: «аппарат для политики ...а не

[89/90]

политика для аппарата». Новому генеральному секретарю нужен новый «кадровый корпус» партии, с его помощью он сможет — как твердо рассчитывает — преобразить партию, дать ей возможность — снова — управлять. Когда советский политолог констатирует, что «в нынешнем состоянии советская система больше существовать не может», он повторяет ленинскую формулу революционной ситуации — невозможность для господствующих классов сохранить «в неизменном виде свое господство».

Политический вывод: изменить «нынешнее состояние», изменить, в первую очередь, кадровый корпус. Это, по мнению генерального секретаря, первая причина кризиса, того, что «верхи» не могут.

Исторический анализ кризиса «верхов» позволяет сделать и другой вывод. Тоталитарную систему строили революционеры, верившие в проект утопии, о характере которой они ничего не знали, хотя верили, что знают. Система, которую они сооружали, ставила своей целью формирование нового человека. Они верили, что творят человека, который нужен тоталитарной системе. И достигли значительного успеха. Парадокс тоталитаризма заключается в том, что люди, им сформированные, прежде всего «кадры», «верхи», потеряли динамику, энтузиазм строителей и не могут обеспечить жизнеспособность породившей их системы. Генетический механизм тоталитаризма включает в человеке силы, пробуждающие в нем, в свою очередь, чувства, которые Горбачев назвал «социальной коррозией».

Главный персонаж романа Александра Бека «Новое назначение», написанного в 60-е годы, опубликованного в Советском Союзе в эпоху «гласности», — идеальный образец апостола тоталитаризма. Его девиз: «Не рассуждать»⁵¹, его основное правило: «Приказ, и никаких разговоров»⁵². Он считает себя — солдатом Сталина. Министр тяжелой промышленности, он выполняет приказы Сталина не рассуждая, как солдат: «Поведение Сталина он воспринимал, как непререкаемый высший закон», «превыше всего дисциплина, верность Сталину, каждому его слову, указанию»⁵³.

[90/91]

Герой Бека «пришел в Систему со стороны» (т. е. с дореволюционным воспитанием), — замечает Г. Попов, — и «пока в Системе сохранялись эти кадры (с их нормами нравственности), она функционировала»⁵⁴. Нравственность «апостолов тоталитаризма» еще помнила мораль «старой религии» и строилась на вере в новую Идею. Ради Идеи они не щадили себя и тем менее не щадили других, выполняя приказы носителя Идеи — Вождя. Их бесчеловечность могла сравниться только с их преданностью Вождю. Из любви к дальним они безжалостно истребляли ближних, строя Новый мир, реализуя Идею.

Прежде чем их ликвидировать, ибо вера апостолов была не нужна Системе, которую они строили, Сталин потребовал, чтобы они сами подыскали себе заместителей. На свое место апостолы искали не верующих, но исполнительных. Апостолы могли еще переживать сомнения, когда нормы «старой морали» приходили в столкновение с приказом. Их заместителям сомнения были совершенно чужды. Апостолы были нередко аскетами и фанатиками. Им на смену пришли заместители, жадно пользующиеся своими привилегиями. Переход тоталитаризма на новую ступень провозгласил Никита Хрущев, объявивший со свойственной ему живописностью: «Идеи Маркса — это, конечно, хорошо, но ежели их смазать свиным салом, то будет еще лучше»⁵⁵. Хрущев имел в виду улучшение положения населения страны, но «верхи» всегда улучшали свое положение задолго до того, как повышался уровень жизни народа. Как горько шутили: рабочий класс пьет шампанское устами своих руководителей. Апостолы могли обходиться без сала, оставляя без него и народ. Их заместители обещали народу сало, сами лопаясь от жира.

Признание в необходимости, в желательности смазки салом Идеи знаменовало переход тоталитаризма на новую ступень. Узаконивалось двоемыслие — неизбежный итог столкновения реальности и Идеи, реальности, которая продолжала существовать в реализуемой утопии. «Два мира уживались в нашем сознании, — пишет советский философ. — Мир повседневных реальностей давал практические

[91/92]

ориентиры, мир показного благополучия — надежду на улучшения, на более достойную жизнь в будущем... Сочетанием двух миров усугублялось двоемыслие»⁵⁶.

Феномен «двоемыслия», как элемента строившегося нового мира, был замечен сразу же некоторыми наиболее проницательными мыслителями. В 1920 г. пишет о «двоемыслии» и «двоеречии» Е. Замятин. В последующие годы этот феномен анализировал Орвелл, некоторые наиболее смелые и независимые наблюдатели коммунизма. Сегодняшнее открытое признание «двоемыслия» как составной части «догматического мышления», т. е. советской идеологии, — важный признак кризиса «верхов». Наличие «дневного» и «ночного» сознания мешает функционированию тоталитаризма в его чистой форме: приказ-выполнение. А. Бек рассказывал, что в сознании его железного героя происходили «сшибки»: столкновения в мозгу двух импульсов — приказа вождя и приказа нравственной нормы. В сознании преемников этих «солдат Сталина» столкновение происходило, пользуясь терминологией Хрущева, между идеей и салом. Личные интересы играют все большую роль в поведении представителей «верхов».

Знаменитый термин Маркса «отчуждение» приобрел сегодня широкую популярность. Публицисты говорят о минувших годах как о времени, когда произошло «отчуждение» крестьян от земли, рабочих — от производства. Но также — аппарата партии от массы членов партии. В дискуссиях о кризисе «верхов» раздавались даже голоса, ставившие под вопрос необходимость номенклатуры: должна ли она существовать в условиях перестройки? Заместитель заведующего Отделом организационно-партийной работы ЦК КПСС Г. К. Крючков отвечает: «Политическое понятие номенклатуры означает, в сущности, то, что партия — ее органы держат в поле зрения какие-то ключевые должности в обществе. И, наверное, партия не уйдет и не может уйти от того, чтобы сознательно направлять этот процесс. Разве есть в мире какие-либо политические организации, которые исключили из арсенала кадровую политику как рычаг проведения своего курса?»⁵⁷

[92/93]

Вывод не оставляет сомнений. Причина кризиса «верхов»: кадры. Рецепт выхода из кризиса: кадры! Смерть Брежнева подвела черту: его преемники получили в наследство больную систему; организм, в котором мозг отдавал приказы, но мускулы выполняли их выборочно, по своему желанию. Горбачев начинает «перестройку», кадровую революцию, с целью заменить линии коммуникации, задерживающие либо искажающие приказы, идущие из «головы». Главная трудность в реализации «революции» заключается в наличии только одного «материала» для замены старых кадров: новые кадры воспроизводятся из того же самого «тоталитарного сырья». Анализ изменений на министерских постах убедительно подтверждает факт. Менее чем за три года было сменено 60 руководителей центральных министерств и ведомств, более 70% общего числа. Средний срок пребывания в должности руководителей этого ранга превышал 18 лет. Теперь они — ушли. Кто же занял их место? Примерно 50% новых назначений приходится на заместителей ушедших министров. Более 25% вновь назначенных занимали руководящие посты в партийных органах⁵⁸. Центральный аппарат — в данном случае хозяйственный, но это целиком относится и к главному, т. е. партийному, — воспроизводит сам себя.

Кризис «верхов» — это кризис системы власти, обнаружившей свою неспособность выполнять функции, которые она считает принадлежащими только ей. Политолог объясняет сегодняшние «сложности» тем, что «основоположники марксизма уделили недостаточное внимание проблемам формирования механизмов политической власти в послереволюционном социалистическом обществе»⁵⁹. Историк убежден, что «актуальным для социализма остается вопрос о научно обоснованном и демократическом способе реализации власти»⁶⁰. Партийный руководитель считает, что усиление «авангардной роли КПСС» гарантирует «обновление общества»⁶¹. Усиление авангардной роли партии может быть осуществлено лишь усилением власти лидера партии. На этом пути идут поиски преодоления

[93/94]

кризиса верхов, поиски новых методов управления старой машиной.

По мере того, как процесс «перестройки» неминуемо вел к углублению кризиса, свидетельствуя о невозможности реформировать нереформируемую систему, становились заметнее трсшины на монолите партии. Росло недовольство аппарата изменениями, которые, ничего не давая «кадрам», вели к хаосу и потере партией авторитета. Повышение жалованья работникам аппарата осенью 1988 г. не привело к улучшению «партийно-воспитательной работы», на что рассчитывал Горбачев, и, конечно, не повысило престиж КПСС. Выборы народных депутатов должны были пробудить энтузиазм масс, расширить резервуар новых кадров, осуществить чистку старого аппарата «демократическим путем».

Развал коммунистических партий в странах «социалистического лагеря» вызвал, с одной стороны, защитную реакцию аппарата КПСС, а с другой, толкнул на размышления о судьбах коммунистической партии Советского Союза. Андрей Сахаров на съезде народных депутатов первым заявил на всю страну о необходимости отмены статья 6-й конституции. Его слова вызвали бурю негодования, но очень скоро стали лозунгом, приобретшим такую популярность, что Горбачев согласился на отказ от прежней формулы. Он справедливо заметил, что сама по себе отмена статьи сути не меняет. В первых двух советских конституциях (1918 и 1924 гг.) партия не упоминалась.

Формальный отказ от монопольного положения в стране привел к оживлению политической дискуссии, возникновению множества малочисленных, но нередко громогласных партий — от анархо-синдикалистской (насчитывавшей в мае 1990 г. тысячу членов) до православной конституционно-монархической (число членов неизвестно)⁶², к появлению коммунистов-реформаторов, к выходу из партии. XXVIII съезд КПСС отверг все предложения об изменении характера партии (сохранился, например,

[94/95]

ленинский принцип демократического централизма).

Кризис «верхов», «верхи не могут» — один из элементов революционной ситуации. Второй элемент — «низы не хотят».

Б. «НИЗЫ НЕ ХОТЯТ»

Советская история дает достаточно примеров, позволяющих сделать вывод о справедливости ленинского наблюдения относительно очередности событий: сначала кризис «верхов», затем недовольство «низов». К этому выводу можно, видимо, прийти и на основании иного исторического материала. История социалистического лагеря многократно убедительно демонстрирует этот же феномен на сравнительно коротком отрезке исторического времени. Каждый кризис «верхов», связанный до сих пор только со сменой вахты в Кремле, сопровождался разрешением говорить о недостатках. Это неоднократно влекло за собой вспышки недовольства, принимавшие различные формы: от восстаний в лагерях после смерти Сталина до забастовки, расстрелянной властями в Новочеркасске в 1962 г., от рабочих волнений в Восточном Берлине в 1953 г. до пражской весны 1968 г. и польской Солидарности 1980 г.

Недовольство и возмущение «низов» в Советском Союзе необычайно редко принимало острые формы открытых выступлений. Этому препятствовали могучая полицейско-репрессивная система и память о сталинском терроре. Во время разговора со Сталиным леди Астор с американской прямотой спросила его: когда вы перестанете убивать

[95/96]

людей? На что Сталин со свойственной ему откровенностью ответил: когда это перестанет быть необходимым. Неизвестно, понимал ли первый генеральный секретарь, что, убивая миллионы советских граждан, он оставляет своим преемникам замечательное наследство: страх, гарантирующий на десятилетия стабильность системы». Мы живем в эпоху великого страха», — говорил в 1931 г. герой пьесы А. Афиногенова «Страх». Герой романа, написанного в 1988 г., не может прийти в себя: «Я бит много раз! В моем роду многие биты. По головам, железными палками!.. И от этого никуда не уйти. Это в подкорке на многие поколения... Социальный страх — я поражен социальным страхом!»⁶³

Жители империи страха нашли особые формы выражения своего недовольства и возмущения. Они — перестали работать. В XIX в. социалисты открыли «всеобщую забастовку» как могучее оружие борьбы с капитализмом: рабочие складывают руки на груди — и капиталисты вынуждены пойти на уступки. Мечта о «всеобщей забастовке» осуществилась в первом в мире социалистическом государстве. «Народ перестал верить, народ перестал работать», — охарактеризовал ситуацию делегат XIX партконференции В. Стародубцев⁶⁴. Народ перестал работать! Бесчисленные статьи в газетах и журналах приводят поразительные и перестающие поражать в своей обыденности примеры плохой работы всех и всюду. Взрыв в Чернобыле, дома в Спитаке, сложенные на песке вместо цемента и развалившиеся как карточные домики — были наглядным свидетельством торжества плохой работы.

«Народ перестал работать», — констатировал делегат партконференции. Но кто это — народ? Кого следует отнести к «низам», которые «не хотят» и свое нежелание выражают отказом от работы? Татьяна Заславская предложила «стратегию социального управления перестройкой», исходя из тонкого анализа структуры советского общества. Она выделила одиннадцать социальных групп, представляющих «главные силы перестройки»: 1) передовой в профессионально-квалифицированном и социально-политическом

[96/97]

отношениях слой рабочего класса; 2) основной (наиболее многочисленный) слой рабочих средней квалификации; 3) слой рабочих, развращенных длительной практикой получения незаработанного дохода и привыкший давать обществу меньше, чем берет от него; 4) колхозное крестьянство; 5) научно-техническая интеллигенция (специалисты народного хозяйства, ученые естественно-технического профиля); 6) хозяйственные руководители сферы материального производства; 7) ответственные работники торговли и бытового обслуживания населения; 8) мелкие социалистические предприниматели; 9) социальная и гуманитарная интеллигенция (педагоги, врачи, журналисты, писатели, художники, ученые общественного и гуманитарного профиля); 10) ответственные работники аппарата политического управления, т. е. партийных, государственных и общественных органов; 11) политические руководители общества. Социолог добавляет еще, не желая обойти молчанием, «группы организованной преступности», объединяющие коррумпированных работников аппарата управления, дельцов теневой экономики, ответственных работников торговли и бытового обслуживания, а также разложившуюся часть рабочих и служащих⁶⁵. Если отставить в сторону «группы организованной преступности», мафию, как сегодня принято говорить в СССР, все социальные группы недовольны, ибо все они работают плохо. Долгие годы основой исторического оптимизма советской идеологии была знаменитая формула Ленина: «Производительность труда, это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя... Капитализм может быть окончательно побежден тем, что социализм создаст новую, гораздо более высокую производительность труда...»⁶⁶ Летом 1986 г. один из авторов экономической стратегии перестройки Абель Аганбегян констатировал: «Уровень производительности труда у нас почти в два раза ниже, чем в Соединенных Штатах»⁶⁷. По более позднему источнику производительность труда в СССР составляет примерно треть от американской, а в сельском хозяйстве — менее 15 % к уровню США»⁶⁸.

[97/98]

Поразительно низкая производительность труда. Невероятно низкое качество изделий, породившее удивительное советское словосочетание «борьба за качество» «Что это за продукт без качества?» — спрашивает юморист Михаил Жванецкий. — Что такое сыр низкого качества? Может это уже не сыр? Или еще не сыр?» Не юморист, но газета «Правда'' публикует передовую статью, озаглавленную: «Эксперимент на транспорте. Цель — доставить грузы в срок и без потерь»⁶⁹. То, что более ста лет является смыслом существования железнодорожного транспорта, представляется в стране зрелого социализма объектом экспериментов. Та же газета, центральный орган КПСС, сообщает, что «качество цветных телевизоров — их ахиллесова пята». В чем их достоинства — газета не говорит. Но информирует, что министерство промышленности средств связи, выпускающее телевизоры, обещало увеличить их надежность к 1985 г. на 300%, а увеличила всего на 1,3 раза⁷⁰. В 1989 г. на выставке достижений советского народного хозяйства, открытой еще в сталинское время, вход на которую стерегут Рабочий и Колхозница — знаменитая скульптура В. Мухиной, быта открыта экспозиция предметов плохого качества. Многочисленные посетители не удивлялись, ибо все это могли видеть ежедневно в магазинах. Некоторое оживление вызывала только мышь в бутылке минеральной воды. Этот экспонат мог бы стать гербом выставки плохой работы. Низкое качество — определение, относящееся к деятельности всех социальных групп: работают медленно и плохо рабочие, колхозники, чиновники, врачи, учителя, писатели, ученые. Читатель пишет в газету «Известия»: «Германию вытоптали танками, Японию рвали атомными бомбами, а мы, страна с передовым общественным строем, с неисчислимыми природными и людскими ресурсами, страна-победительница, живем чуть ли не хуже всех»⁷⁰.

Все работают плохо и подавляющее большинство населения живет очень плохо, хуже, чем во всех других социалистических странах, за исключением, возможно, Румынии. Живут плохо, потому что работают плохо? Работают

[98/99]

плохо, потому что живут плохо? Ответ на эти вопросы найти проще, чем отгадать знаменитую загадку: что было раньше — курица или яйцо?

Население Советского Союза живет очень плохо. Это утверждение до недавнего времени позволяли себе высказывать лишь те западные специалисты, которые пренебрегали обвинениями в «антисоветизме», «антипрогрессизме», в противодействии «разрядке». Еще в 1980 г., например, один из виднейших американских советологов Северин Бялер подводил итог эпохи Брежнева: «Я вижу 60-е и 70-е годы как очень благоприятный период в советской истории. Вполне возможно, что будущие историки скажут, что это был величайший, лучший период в их истории. Это было общество, которое впервые оказалось способным дать одновременно пушки и масло, слегка повысить жизненный уровень и достичь военного паритета с Западом. У них было много проблем, но ни одна из них не развилась в систематический кризис. Следовательно, это был в целом исключительно успешный период в их истории и это не был короткий период. Брежнев занимал свой пост дольше, чем Рузвельт. Это целая эра»⁷².

Американский советолог прав, говоря о достижении в эпоху Брежнева военно-стратегического паритета с США. Он мог бы добавить, что в эту же «эру» Советский Союз создал себе третью империю — в Азии, Африке, Латинской Америке. Все остальное в его заявлении — плод фантазии, питаемой советской статистикой, отвергнутой сегодня как ложь даже советскими статистиками. В числе наиболее фантастических фантазий — утверждение о решении, наконец, вечной проблемы «пушек и масла».

В 1928 г. герой пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца» просил у советской власти разрешения говорить: «Нам трудно жить». Он уверял власть, что «нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить». 60 лет спустя просьба была услышана. Разрешение говорить о трудностях жизни раскрыло шлюзы: на страницы газет и журналов, в радиоэфир, на телеэкраны хлынул поток фактов, Цифр, свидетельств о жизни в СССР. Каждый из фактов,

[99/100]

каждая цифра, каждое свидетельство обнажало бесстыдную ложь всего того, что официально утверждалось раньше. Каждое слово, сказанное Борисом Сувариным в 1938 г., было подтверждено полвека спустя: «Пятилетние планы, статистика, итоги: ложь. Тексты и цифры: ложь. Займы, подписки: ложь. Доказательства: ложь. Фотографии: ложь. Свидетели, свидетельства: лживые свидетели, лжесвидетельства...»⁷³.

Было бы ошибкой считать, что сегодня, в эпоху «гласности», говорится «только правда» и «вся правда». Делается все возможное и все необходимое, чтобы ограничить поток правдивой информации, разбавить ее ложью, приспособить к текущим нуждам. Действенным средством ограничения «разговоров» о трудностях жизни является разрешение на публикации в газетах и журналах, изданиях эфемерных, и преграждение информации на пути в книгу. При публикациях в книгах нередко происходит то, что случилось со статистическим сборником «Население 1987». Впервые за 60 лет появился в печати сборник, трактующий так серьезно демографические проблемы СССР, дающий такое обилие информации о рождаемости, смертности, населении и т. д. Но численность населения страны в 1939 г. указана на основании сфальсифицированной сталинской переписи. В итоге все остальные цифры сборника теряют свой смысл. К тому же отсутствуют данные за 1923 — 25, 1927 — 38 и 1941— 1949 гг.

Несмотря на ограничения, поток информации, не принося ничего нового по сравнению с тем, что было известно на Западе, подтверждает наличие кризиса. «...В конечном счете, — констатирует экономист, — невозможно примириться с ситуацией, когда страна, самая богатая в мире по природным богатствам, существует в условиях хронического дефицита с одним из самых низких в Европе уровней жизни»⁷⁴.

Уровень жизни в СССР не только один из самых низких в Европе, он один из относительно низких во всем мире. По объему потребляемых на душу населения товаров и услуг страна «зрелого социализма» занимает 50—60-е место

[100/101]

в мире (в зависимости от набора сравниваемых элементов потребления)⁷⁵. Основа социалистической политэкономии была сформулирована, кажется, во всех социалистических странах одновременно: они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем. Подлинность первого члена этой формулы подтверждает советский экономист. Он приводит данные о доле фонда заработной платы в национальном доходе развитых стран Европы. В США в 1870 г. она составляла 65%, а в 1980 г. — 64%. В России в 1908 г. цифра была сходной — 54,8%, в последний год нэпа, в 1928 г., доля заработной платы поднялась до 58,1 %. А к 1985 г. упала до 36,6 %⁷⁶. Министр финансов СССР Борис Гостев аргументировал свое резко отрицательное отношение к кооперативам, где можно зарабатывать по тысяче рублей в месяц, тем, что обычный советский «рабочий вкалывает по 10 часов и зарабатывает 200 рублей»⁷⁷. Министр слегка преувеличил, говоря о десяти часах работы, но был точен, сообщив, что средняя заработная плата в СССР в 1988 г. была 205руб. Летом 1989 г. она составляла уже 236 руб. За это время оплата труда колхозников увеличилась со 153 до 166руб. Машины, печатавшие деньги, работали все быстрее.

Содержание средней заработной платы станет понятным, если принять во внимание, что в начале 80-х годов граница бедности, или «малообеспеченности», как выражаются на советском языке, составляла 70—80 рублей и — по плану — достигнет в ближайшее время 100руб. в месяц на члена семьи. По последним данным «десятки миллионов человек» (точная цифра не дается) имеют средний доход до 75 руб. в месяц⁷⁸. В стране — 58 миллионов пенсионеров. Средняя пенсия у рабочих и служащих — 84руб., у колхозников — 53руб. Следовательно, все они живут в лучшем случае на границе или ниже границы бедности. Минимальная пенсия с 1 октября 1989 г. поднялась с 45руб. до 60руб. По официальным данным в 1989 г. 41 млн. человек имели в Советском Союзе доход ниже прожиточного минимума (78 руб.)⁷⁹. В США, где порог бедности — это годовой доход в 11.612 долларов на семью

[101/102]

из 4 человек, насчитывалось в 1987 г. 32,5 млн. человек, живших в бедности¹⁴⁰.

Средние цифры, как обычно, скрывают больше, чем показывают. В СССР имеются семьи, где в месяц на человека приходится 40, 30 и даже 20 рублей⁸¹.

В свое время смешил анекдот: в Советском Союзе ничего нет, зато все дешево, на Западе все есть, но очень дорого. Публикуемые сегодня цифры свидетельствуют, что в Советском Союзе действительно ничего нет, но зато — все очень дорого. По подсчетам советского экономиста в США семья тратит на питание 15% заработной платы, во Франции — 25%, в Советском Союзе — 71 %⁸². К 200-летию французской революции в советский язык уверенно вошло знаменитое слово: дефицит (200 лет назад французскую королеву называли «мадам Дефицит», сегодня с еще большим основанием можно называть Генерального секретаря — «товарищ Дефицит»). Прежде всего — дефицит продовольственных товаров. Причем таинственным образом на протяжении последних пяти лег продовольственный кризис не перестает обостряться. Требования колбасы, обращенные к Горбачеву, во время его визита в Сибирь осенью 1988 г., были достаточно ярким проявлением. Несколько раз в последнее время Горбачев высказывал одно и то же недоумение: «Почему в памяти сохранились впечатления магазинного достатка прошлых лет, а сегодня сплошь и рядом ощущается нехватка продуктов? Я в то время⁸³ работал вторым секретарем Ставропольского крайкома партии, отвечал, в частности, за пищевую и легкую промышленность. Кто в то время работал на хозяйственной, советской работе помнит, какая проблема стояла: куда девать масло... Так в чем же дело, товарищи?»⁸⁴ Естественно было бы обратить вопрос к нему, это он долгие годы руководил всем советским сельским хозяйством, это он 5 лет ведет страну вперед. Генеральный секретарь прежде всего спрашивает «товарищей». Они отвечают по-разному.

Всесоюзный научно-исследовательский институт конъюнктуры и спроса, изучив ситуацию в первую половину

[102/103]

1988 г., констатировал, во-первых, что «фактический уровень потребления продуктов питания значительно отстает от рекомендуемого и еще больше — от уровня потребления в развитых странах... Продолжается рост средних розничных цен на хлеб, мясо, плоды и овощи... Недостаток продуктов питания и разница в их потреблении (по регионам и социальным группам) приобретает все более негативный характер... Наибольший дефицит продуктов питания в государственной торговле наблюдается в малых городах, которые составляют 75% всех городских поселений страны, а наименьший — в крупных и крупнейших (свыше 100 тыс.), которых всего 13%»⁸⁵. Население констатирует, что важнейшие продукты — мясо, масло, сахар продаются — более 40 лег после войны — по карточкам, которые официально называют «талоны». В Российской республике мясо продается по талонам в трети областей. А там, где нет талонов, значит, и по ним не было бы мяса. Даже в Москве введены талоны на сахар⁸⁶.

«Верхи» дают на вопрос Горбачева привычные ответы. Секретарь ЦК КПСС Александра Бирюкова, ведающая вопросами продовольствия, сказала в беседе с корреспондентом «Правды», что «ЦК КПСС, Политбюро постоянно заботятся об удовлетворении потребностей населения в товарах». Она подчеркнула: «...мы вплотную взялись за решение этой проблемы»⁸⁷. Некоторые специалисты утверждают, что причиной дефицита товаров является отсутствие «инфраструктуры», магазинов, продавцов. Отсюда, в частности, чудовищные очереди. По недавним подсчетам на покупки советские граждане потратили 65 миллиардов человеко-часов в год⁸⁸. Высказывается, в частности Горбачевым, мнение, что советские граждане слишком много едят, поэтому им не хватает еды. Генеральный секретарь объясняет резкое увеличение потребления продуктов повышением покупательной способности населения и тем, что «к потреблению высококачественных продуктов (мясо, молоко, масло) подключились многие миллионы людей, для которых в прошлом они были недоступны». Он приводит цифры: в 1987 г. на душу населения

[103/104]

приходилось 64 кг мяса, 341 л молока, 18 кг рыбы, 272 яйца⁸⁹. Директор института конъюнктуры и спроса Андрей Орлов обнажает «среднюю цифру», говоря о колоссальной разнице в потреблении между «богатыми» (доход на душу свыше 200 руб.) и «бедными» (доход до 50 руб.), добавляя: «10 миллионов человек у нас потребляет в месяц всего 200 г масла, 1,7 кг мясопродуктов, 300 г рыбы, 6 штук яиц, всего 5 л молока»⁹⁰.

Все эти объяснения содержат в себе рациональное зерно: «инфраструктура» смехотворна, процесс урбанизации позволил новым горожанам увидеть, а иногда и попробовать, продукты, которых в деревнях вообще нет. Но «объективные причины» не объясняют, почему продовольственное положение стало резко ухудшаться в последние годы, становясь хуже и хуже с каждым днем. Накануне нового, 1989 г., советские газеты недоуменно перечисляли: нет сахара, колбасы, картошки, исчезло мыло и стиральный порошок, электрические лампочки и зубная паста... Летом 1990 г. положение еще больше ухудшилось. Исчезли, вдруг, папиросы и в разных городах страны вспыхивали «табачные бунты» под лозунгом: «Партия, дай покурить!»

В числе причин резкого ухудшения продовольственного положения в стране — решения, принимаемые для его улучшения. Плохо подготовленные декреты усилили традиционную советскую административную неразбериху до невообразимых размеров. Недаром самым коротким определением состояния советского аппарата в период «перестройки» стало сравнение с пожаром в публичном доме во время наводнения. Реформы подготовляются и реализуются без убеждения, что они дадут положительные результаты. Получаемые негативные результаты утверждают сомнения в пользе реформ. Понимание всеми экономистами, что только радикальная реформа цен позволит начать необходимые изменения, сочетается со страхом, связанным с неизбежным резким снижением жизненного уровня, прежде всего «малообеспеченных» слоев населения. Кнут и морковка — два главных метода побуждения человека

[104/105]

работать. В годы «перестройки» кнут был отложен в сторону, но морковка еще даже не посеяна.

Ухудшение продовольственного положения — наиболее демонстративный знак сопротивления системы перестройке. Философ Вячеслав Карпов справедливо замечает, что «дефицит во всех его проявлениях необходим застойному обществу, так как препятствует расшатыванию его основ раскрепощенным сознанием»⁹¹. В этом верном наблюдении есть лишь один недостаток. Карпов говорит о «застойном обществе», т. е. использует термин, обозначающий брежневскую эпоху. История СССР безапелляционно свидетельствует, что дефицит, за исключением нескольких лет нэпа, является неотъемлемым элементом советской экономики, а в еще большей степени идеологии. По словам польского философа Лешека Колаковского, «нищета — это бессмертная душа коммунизма». Экономика контролируемой нищеты, дефицита, как говорят сегодня, активно сопротивляется горбачевским реформам не потому, что они радикальны, а потому, что они недостаточно радикальны, не затрагивают структуры системы. Слабость реформ оборачивается силой сопротивления. Отказ от дефицита будет означать желание подлинных перемен. «Верхи» не хотят менять систему, которая дает им возможность оставаться «верхами», и не могут осуществить частичного ремонта, ибо ослабла система управления. «Низы» против перемен, ибо боятся дальнейшего ухудшения положения. Анализируя отношение выделенных ею одиннадцати социальных групп к «перестройке», Заславская обнаружила, что социальная база перестройки необычайно узка. Рабочий класс — это, по определению социолога, «ведущая и наиболее массовая группа нашего общества»⁹². В целом перестройка отвечает его интересам. Но перемены несут с собой «минусы»: повышение цен, увольнения в результате сокращения неэффективных и ненужных рабочих мест. В итоге выясняется, что только «передовой» слой рабочего класса может поддержать перестройку, ибо «квалифицированным, инициативным, творческим и политически активным рабочим» преобразования

[105/106]

грозят меньше, чем другим. Самый многочисленный слой рабочих — средней квалификации, а также те, кто «занят в привилегированных учреждениях и ведомствах» (имеется в виду военная промышленность. — М Г.), кто обладает дефицитной профессией, кто имеет возможность получать «левые» доходы, кто привык плохо работать и т.д. и т.д., — против перестройки, ибо она грозит устоявшейся жизни, предвещает ухудшение положения⁹¹. Колхозное крестьянство, уверяет Т. Заславская, в целом выигрывает от перестройки. Но «у заметной части колхозников перестройка вызывает серьезные опасения». Нынешние экономические отношения неэффективны, колхозы не имеют никаких прав. Но зато они имеют определенные, пусть ничтожные, социальные гарантии и не несут ответственности за результаты своей работы, не подвергаются экономическому риску⁹⁴. Научно-техническая интеллигенция, знаменитые «технократы», на которых возлагают столько надежд западные эксперты, должны, по мнению Т. Заславской, выиграть от перестройки. Но поскольку общественное сознание этого слоя «сильно заражено скептицизмом», многие специалисты «не верят, что механизм торможения можно сломать»⁹\ Значительная группа научно-технической интеллигенции «привыкла к теплым местечкам, солидным окладам, фактическому отсутствию какой-либо ответственности за результаты труда».

Группа хозяйственных руководителей, т.е. директора предприятий, производственных объединений, строительных и транспортных организаций, совхозов, колхозов, все те. кто непосредственно руководит экономической жизнью страны, в своем большинстве против перестройки. Заславская приводит результаты опроса. На вопрос, в какой мере оправдываются позитивные ожидания в результате экономической реформы, только 9% ответили «в основном оправдываются», «частично оправдываются» — 49%, «совсем не оправдываются» — 21 %, затруднились ответить — 21%. 82% представителей этой группы считают, что решения о реформе на уровне предприятий проработаны слабо или только в общих чертах⁹⁶. В то же время

[106/107]

сегодня хозяйственные руководители получают высокую заработную плату, имеют широкий круг привилегий. Реформы означают изменение привычных методов руководства, требуют 01 руководителя инициативы, способности к риску, связанного с повышенной ответственностью.

Естественно, противниками перестройки являются ответственные работники торговли, общественного питания, бытового обслуживания населения. Это они практически реализуют поли гику дефицита и широко пользуются возможностями, которые открывает контролируемая нищета, для тех, кто ее контролирует. Группа «мелких социалистических предпринимателей» — плод перестройки, разрешившей кооперативную и «индивидуально-семейную трудовую деятельность». Это — союзники перестройки, — пишет Т. Заславская. Но выделяет в этой группе «крыло, озабоченное быстрейшим самообогащением, нередко без оглядки на право и мораль»⁹⁷.

Социально-гуманитарная интеллигенция (педагоги, врачи, работники культуры и искусства, ученые гуманитарно-общественного профиля) — казалось бы, служат важнейшей опорой перестройки. Но Т. Заславская обнаруживает множество связей этой группы с «дореформенной эпохой». Низкая общественная оценка труда врачей и педагогов в «период застоя» обернулась коррумпированием этой группы частной платой за услуги. Возникла «организованная система поборов, взимаемых по определенной таксе и за госпитализацию больных, и за проведение обследований, операций и пр.»⁹⁸. Бесплатная советская медицина превратилась в откровенно, хотя и неофициально, платную. «Организованная система поборов» существует и в школе. Гуманитарная интеллигенция не забывает, что принимала активное участие в формировании «сложившейся обстановки в обществе», часть ее не желает ничего менять. Наконец, большинство «ученых-обществоведов и преподавателей идеологических дисциплин внутренне связано своими прежними высказываниями и публикациями». Это, по мнению Т. Заславской, «одно из

[107/108]

оснований консерватизма немалой части социально-гуманитарной интеллигенции»⁹⁹.

Группа ответственных работников аппарата и управления, те, кого сейчас привычно называют номенклатурой, живет «много лучше большинства населения», имеет «большие материальные, социальные и культурные привилегии». Кроме того, «в период общественного застоя работники аппарата располагали огромной политической властью». Наконец, «ответственные работники аппарата являются, пожалуй, наиболее стойкими носителями идеологических взглядов поры застоя»¹⁰⁰. Совершенно очевидно, что аппарат — против перестройки, которая грозит лишить их части привилегий, а, главное, нарушает привычное спокойствие и угрожает лишением места, на которое давно уже есть претенденты — люди нового Хозяина.

Заключив, что социальные группы советского общества, в своем подавляющем большинстве, не желают изменений, Т. Заславская обращается к последней (или первой?) из них, к группе политических руководителей, к высшим представителям власти, руководителям ее политической жизни. Социолог перечисляет: члены и кандидаты в члены ЦК КПСС, депутаты Верховного Совета СССР, министры, высший генералитет, крупнейшие дипломаты, партийные и советские руководители республик, областей, крупных городов. Это список должностей (номенклатура), назначение на которые производится по решению ЦК и Политбюро. Они — правят страной.

Хотят ли они изменений, нужна ли им «перестройка», которая начата по инициативе «сверху»? Т. Заславекая выделяет два компонента, определяющие поведение членов правящей группы: общественный и личный. Общественный интерес заключается в «выведении советского общества из состояния застоя, ускорении его социально-экономического развития, наращивании его могущества и обеспечении надежной обороноспособности». Личный интерес проявляется прежде всего «в стремлении сохранить и укрепить свое служебное положение и власть»¹⁰¹.

Естественно возникают противоречия между теми, для

[108/109]

кого общественный интерес важнее личного, и теми, кто прежде всего защищает свое положение. Иначе, между революционерами и консерваторами. Вспыхивает борьба за власть. В этой борьбе общественные интересы представляют «М. С. Горбачев, его ближайшие помощники, а также некоторые другие лидеры». Они обладают — «по признанию народа» — замечательными качествами: «высочайшими политическими, экономическими и социальными знаниями, огромным гражданским мужеством, несгибаемой волей и глубочайшей убежденностью в исторической необходимости перестройки»¹⁰².

В начале века Ленин писал: узок круг революционеров. Из анализа Т. Заславской следует, что необычайно узок круг революционеров — инициаторов перестройки и сегодня. Это — вершина «верхов». В числе выдающихся достоинств, которыми обладают они, вернее Он, единственный названный по имени: высочайшие знания, огромное мужество, глубочайшая убежденность и, что необходимо подчеркнуть, «несгибаемая воля». Это качество представляет особый интерес, ибо оно было важнейшим атрибутом другого генерального секретаря. В августе 1934 г. Горький, на первом съезде советских писателей, говорил: «Мы выступаем в стране... где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина».

Если «М.С. Горбачев, его ближайшие помощники, а также некоторые другие лидеры» составляют вершину советской пирамиды, то, естественно, все другие группы будут ниже, будут «низами». Если перевернуть пирамиду вершиной вниз, то, как свидетельствует анализ Т. Заславской, окажется, что основанием пирамиды является ее вершина, т. е. фундамент перестройки — узкий круг ее инициаторов. Такая картина представляется неверной. Есть все основания полагать, что значительная часть «реально правящего ядра КПСС и советского государства»¹⁰³ понимает необходимость изменения методов управления, видит нужду в ослаблении центральной власти. Разногласия вызваны различными представлениями о темпах

[109/110]

изменений, которые продиктованы прежде всего борьбой за власть.

В итоге: все общество недовольно. В начале 1988 г. Горбачев признавал: «Кое-кому не нравится наша перестройка. Хотят ей помешать. Стараются посеять в сознании людей сомнения: нужна ли перестройка? Рабочему классу, мол, навязывают хозрасчет, госприемку. Продажу водки ограничили. Интеллигенцию обидели, переведя науку на хозрасчет. Аппарат управления сокращают»¹⁰⁴. Все недовольны, «низы не могут».

Для определения «низов» в Советском Союзе необходимо обратиться к формуле Джорджа Орвелла, несколько ее переиначив: в СССР все «низы», но некоторые гораздо ниже других. Мало стран в мире, где социальная дифференциация носит такой острый характер, где она «усугубляется»¹⁰⁵. В одном из своих самых первых выступлений Горбачев объявил о «необходимости последовательно проводить линию на укрепление социальной справедливости»¹⁰⁶. Советские публицисты начали говорить о «социальной несправедливости». Она выражается прежде всего в гигантском диапазоне заработной платы. Поскольку уровень средней заработной платы упал ниже предела, за которым зарплата перестает быть стимулом труда, важную роль играют привилегии, связанные с положением на социальной иерархической лестнице. Подлинные «низы» — это та часть населения (подавляющее большинство), которая не только получает среднюю, а часто значительно ниже средней, заработную плату, но и вынуждена пользоваться так называемой бесплатной медицинской помощью, жить в коммунальных квартирах, ездить общественным транспортом, приобретать товары потребления только в государственных магазинах.

Бесплатная советская медицина была в течение многих десятилетий одним из убедительнейших свидетельств заботы о человеке в СССР, преимуществ социализма над капитализмом. Землетрясение в Армении позволило всему миру открыть подлинное состояние медицины в СССР. Цифры, факты, признания министра здравоохранения, репортажи,

[110/111]

художественная литература демонстрируют, что положение в Армении — советская норма. Главное — как и во всех других областях жизни — было известно. Но, как любила говорить Екатерина II, важнее всего детали. Они страшнее всего, что можно было себе представить. Приняв в апреле 1987 г. пост министра здравоохранения, академик Чазов, долгие годы личный кардиолог Брежнева, дал множество интервью, рассказывая о состоянии советской медицины. Академик рассказывал журналистам «Правды», «Московских новостей», «Литературной газеты», других газет и журналов примерно одно и то же. В больницах на одного больного расходуется 60 коп. в день, в хирургии — рубль¹⁰⁷. На одну койку в больнице приходится 4,2 кв. м при норме 7 кв. м¹⁰⁸. Многие больницы в Средней Азии, например, до сих пор не имеют не только горячего водоснабжения, но и элементарной канализации, водопровода. Среднюю Азию министр называет «как пример» — положение примерно аналогично в других республиках. Отсутствует не только «сложная техника», «даже скальпель — и тот хирургу приходится затачивать через две операции на третью». Нет лекарств: население обеспечено ими «на 85 %, а сердечно-сосудистыми препаратами и антибиотиками — на 40—60 %»¹⁰⁹. Академик Чазов признает, что до недавнего времени предметом особой гордости советской медицины было огромное количестве врачей: больше, чем в любой другой стране мира. Сегодня министр открывает, что профессиональный уровень советских врачей низкий: «Нередко они не могут принять роды, провести простейшую операцию, разобраться в электрокардиограмме»¹¹⁰. Беда, однако, не только в этом. Даже самые высококвалифицированные врачи вынуждены выполнять план. Например, план приема пациентов: 8 в час. Следовательно, на каждого приходится — 7,5 мин., причем из этого времени 5 мин. уходит на заполнение формуляров¹¹¹. Если принять во внимание, что немало врачей хочет перевыполнить план, советская медицина бесспорно может быть названа самой быстрой в мире.

[111/112]

Цифры, несмотря на всю их выразительность, не могут еще соперничать с художественным словом. Короткая повесть Александра Великина «Санитар», очень просто, без литературных претензий, рассказывающая о рядовых днях врача московской скорой помощи, дает страшную картину положения советского больного. И нужно помнить, что это — столичный больной. Нет лекарств, простой аппаратуры, не хватает врачей и автомашин. Усталые или недобросовестные врачи, вкалывающие больному увеличенные дозы лекарства, чтобы он побыстрее успокоился. Совершенно беспомощные больные, ибо некуда больше обратиться за помощью. «Кто защитит этих беспомощных стариков от бессовестности, хамства, наглости?» — задает себе вопрос герой повести...»¹¹² Писатель не дает ответа. Он его не знает. Трудно быть здоровым в СССР. Несравненно труднее — быть больным.

Министр здравоохранения видит причину бед советской медицины в отсутствии средств. На здравоохранение выделяется сегодня 4% национального дохода и, добавляет Чазов, доля эта «имеет тенденцию к снижению»¹¹³ В абсолютных цифрах — по советским данным — это выглядит так: в середине 80-х годов в СССР было потрачено на здравоохранение 22 млрд. рублей, а в США — 174,8 млрд. долларов. Неудивительно, что хирургам приходится самим точить скальпели. Неудивительно, что в Советском Союзе только в 2000 г. планируют начать массовое производство игл одноразового пользования. До недавнего времени это не вызывало особого беспокойства. Иглы — кипятились. Но поскольку то вода плохо нагревалась, то санитары торопились, кипячение не всегда давало необходимые результаты.

В результате 13% населения Молдавии (оно составляет 4,2 млн. жителей) больны гепатитом Б. Газета «Советская Молдавия», сообщившая этот факт, добавляет, что для всего Советского Союза число больных составляет 3,8% (т.е. около 10 млн. человек)¹¹⁴. Проблема игл одноразового пользования стала предметом дискуссий не в связи с гепатитом Б, а после открытия в СССР больных СПИДом. Модная

[112/113]

болезнь встревожила советскую медицину гораздо больше, чем хорошо знакомая «желтуха».

В 1978 г. «Уолл-стрит Джорнел» опубликовал статью, подписанную английским экономистом Кристофером Девисом и американским демографом Мюрреем Фешбахом. В ней вычислялась детская смертность в СССР, сведения о которой перестали публиковать с 1972 г. Девис и Фешбах установили, что детская смертность в СССР, составлявшая в 1971 г. 22,9 на тысячу новорожденных, поднялась в 1976 до 31,1 на тысячу. Эти цифры вызвали бурное негодование многих западных экспертов, выражавших свои чувства в статьях, озаглавленных: «Детская смертность в СССР: антисоветизм в США» или «Об использовании дезинформации для возрождения холодной войны: здоровье в СССР». Еще недавно Кристофер Девис сообщал, что «обвинения в антисоветизме продолжаются»¹¹⁵. Возможно, они прекратятся теперь, после публикации советского статистического сборника «Население СССР 1987». По официальным советским данным, детская смертность в 1976 г. составляла не 31,1 на тысячу новорожденных, как утверждали «антисоветчики» Девис и Фешбах, а — 31,4 на тысячу¹¹⁶. Сегодня официально признано, что по уровню детской смертности СССР находится на 50 месте в мире после Маврикия и Барбадоса, по средней продолжительности жизни — на 32 месте. В 1979 г. на каждую тысячу женщин в возрасте деторождения приходилось 102,4 аборта. Соответствующие цифры для ФРГ — 5,9, для Великобритании — 11,4, для США — 27,5¹¹⁷. Статистический сборник показывает, что 1979 г. не был пиком: в 1976 г. на 1000 женщин приходилось 107,4 аборта. В 1986 г. число абортов сократилось до 101,2¹¹⁸.

Социальная структура советского общества изучается теперь социологами с использованием новейшей научной методологии. Различить «низы» и «верхи» очень просто, взглянув на питание. Борис Ельцин, отказавшийся от привилегий поста министра и члена ЦК, рассказал, что он, после изгнания с «верха», стал есть обычную колбасу, но «зажмурившись»¹¹⁹. Ее вид (вареная колбаса, продаваемая

[113/114]

в Москве, синего цвета) вызывает у него ужас. Можно, анализируя советскую иерархию, использовать также «транспортный метод». Все, кто побывал в Советском Союзе, хорошо знают, с каким трудом удается сесть в трамвай, автобус, метро. Между тем, затраты на содержание 650 тыс. персональных автомашин в 4 раза превышает издержки на общественный транспорт и составляет 4,5 млрд. рублей. Наконец, критерием, позволяющим различить «низы» и «верхи», является медицинское обслуживание. В министерстве здравоохранения имеется 17 управлений, но одно IV управление, в просторечии именуемое «кремлевкой», забирает 50% средств, отпускаемых на все здравоохранение¹²⁰. Евгений Чазов, до его назначения министром здравоохранения, был заведующим IV управлением, поэтому он мог бы добавить, говоря о ничтожном бюджете своего министерства, что его следует поделить пополам: 50% для «верхов», для высшей номенклатуры, остальное — для «низов». В конце 1988 г. в Москве открылась «международная аптека»: иностранные граждане смогут приобрести там на свободно конвертируемую валюту лекарства, которых нет в других аптеках (кроме «кремлевской»). Журналист спросил председателя новой кооперативной аптеки: «Представьте себе, что советскому человеку срочно понадобится редкое лекарство, которое есть только в вашей аптеке». Председатель, советский человек и поэтому хорошо знающий, что вопрос не абстрактный, отвечает: «К сожалению, в этой ситуации ему нельзя помочь»¹²¹. 21 октября 1988 г. в Париже был подписан контракт о создании смешанного франко-советского общества, которое построит к лету 1990 г. в Москве больнично-гостиничный комплекс, рассчитанный на прием ежегодно 4 тысяч больных — иностранных граждан¹²².

Сегодня, кажется, только в самых отсталых странах Третьего мира иностранцы («суперверхи»?) имеют преимущества в получении медицинской помощи по сравнению с туземцами.

Нищенская зарплата, острый дефицит продуктов питания, жилищный кризис, катастрофическое медицинское

[114/115]

обслуживание. Десятилетия централизованного планового строительства социализма нанесли тяжелейший, с трудом поддающийся учету, удар по окружающей среде. Экологический кризис — один из наиболее тяжело переживаемых в Советском Союзе. Самое краткое определение экологической катастрофы дал министр здравоохранения Чазов: «В 104 городах страны концентрация загрязняющих веществ в десять и более раз превышает установленные гигиенические нормативы»¹²³. В десять и больше раз — это значит, что в 104 городах смертельно опасно дышать, пить воду, есть местные продукты. Министр не говорит, о каких городах идет речь. В 1987 г, в Советском Союзе насчитывалось 262 города с населением в 50—100 тыс. человек. Крупных городов с населением свыше 100 тысяч чел. — 161¹²⁴. В любом случае, данные Чазова свидетельствуют о катастрофе. Отравлены не только города. Советские газеты и журналы полны писем в редакции, сенсационных репортажей, ученых статей, рассказывающих об уничтожении рек, озер, внутренних морей, лесов, почвы в Средней Азии, Прибалтике, Сибири, Центральной России. «Широка страна моя родная, — пелось в знаменитой «Песне о Родине», — много в ней лесов, полей и рек...» Сегодня можно добавить: все отравлено — леса, поля, реки. В числе самых страшных проявлений планового уничтожения природы с полным презрением к человеческой жизни — использование бутифоса в Узбекистане. Известно, что американская армия использовала в ограниченных размерах дефолианты во Вьетнаме. Практика эта была, как и следует, осуждена всем цивилизованным миром. Бутифос — дефолиант, аналог американских фолекс и ДЭФ: «высоко токсичный фосфороорганический препарат». Начиная с 1964 г. им опрыскивали с самолетов кусты хлопчатника, чтобы после опадения листьев пустить уборочные машины. У американцев было оправдание — они вели войну. Советские руководители — нуждались в хлопке. Ученые знают: «При воздействии на организм человека бутифос поражает центральную нервную систему, сердце, печень. почки, нарушает иммунологическую реактивность (особенно

115

у детей)... влияет на детородную функцию женщин, давая обильную патологию беременности и родов»¹²⁵. Дети и женщины упомянуты здесь не случайно. Хлопок собирают женщины и оторванные от учебных занятий дети. Нередко поля поливались ядовитым препаратом во время уборки, если не все листья опали. В марте 1987 г. министерство здравоохранения СССР запретило использование бутифоса. Заменителя, правда, еще нет, так что вполне законны сомнения.

Борис Ельцин объявил: «Мы дошли до кризиса, дальше — яма»¹²⁶. Кризис — это недовольство «низов», которые «не хотят». Особенность «революционной ситуации» в Советском Союзе в 80-е годы в том, что если совершенно очевидно, почему не могут «верхи», сложнее определить чего «не хотят низы». Нет сомнения в их желании жить по-человечески, жить — нормально. В начале последнего десятилетия XX в. еще нет программы изменений, которые позволили бы превратить Советский Союз в нормальную страну. Это связано с многослойностью «низов»: от несчастных пенсионеров, получающих по 20 руб. на душу, до «бюрократов», дрожащих за свое место. Острое недовольство низкой зарплатой, тяжелыми условиями на производстве, продовольственными трудностями, всей советской обыденной жизнью, которая переносится нестерпимее, чем террор, ибо представляется вечной, в первые годы «перестройки» находило выражение в жалобах, которыми заливались редакции газет и журналов, в публикациях, с непривычной откровенностью говоривших о недостатках, в откровенных разговорах и публичных выступлениях на собраниях и митингах.

Всеобщее недовольство положением, жизнью нашло для выражения прежде всего — «национальный» язык. О национальных движениях будет сказано ниже. Формой выражения недовольства стал также и «экологический язык». Этому способствовали успехи защитников Байкала (впрочем, до сих пор еще недостаточно защищенного) и противников поворота северных рек в Среднюю Азию.

[116/117]

Важную роль в пробуждении «экологического сознания» сыграла катастрофа в Чернобыле.

Появление социального движения задерживалось в связи с тем, что советский человек уже очень давно открыл возможность выражать свое недовольство особым образом: плохой работой. Марк Твен шутил: человек не создан для работы и лучшее тому свидетельство — он устает от нее. Отношение к труду в СССР носит совершенно особый характер, не имеющий себе аналогии в развитых странах. Следует, видимо, добавить: в свободном обществе.

Прежде всего, трудящиеся не выходят на работу. Экономист В. Селюнин подсчитал, что ежедневно не выходит на работу 4 млн. чел., по сравнению с 1,8 млн. в США¹²⁷. Речь идет не о забастовках, но о — прогулах. «Правда» констатировала, что в 1987 г. в промышленности было потеряно 24,6 млн. рабочих часов, против 22 млн. в 1986 г.¹²⁸. В следующие годы цифра продолжала расти. Выйдя на работу, советские трудящиеся работают медленно. Советская производительность общественного труда равна примерно трети американской, а в сельском хозяйстве — менее 15% к уровню США¹²⁹. Эти данные особенно поучительны, если мы сравним их с цифрами 1929 г. В первый год пятилетки производительность советского и американского рабочего была соответственно: каменный уголь: 240 т и 929 т; цемент — 140 т и 834 т; бумага: 13 т и 85,7 т; обувь— 420 и 1737 пар¹³⁰. В 1936 г. положение улучшилось, но оставалось еще неудовлетворительным: «Производительность труда, — жаловалась газета, — в США еще в два раза выше, чем у нас»¹³¹. Следовательно, полвека назад советская производительность составляла 50% американской, а сегодня — 33%. К этому следует добавить, что в годы пятилеток на заводы и фабрики пришли крестьяне, не умевшие работать, их учили палкой и пулей, а сегодня, судя по недавним заявлениям, советский рабочий — самый грамотный в мире.

Советские трудящиеся не выходят на работу; если выходят, то работают медленно и — упорно и настойчиво

[117/118]

— работают плохо. Сегодня можно составить библиотеку из писем читателей, журналистских репортажей, публицистических анализов, касающихся плохого качества советских товаров. Смешанные чувства — смеха, негодования, отвращения, жалости к самим себе — вызывает сегодня у советских граждан вчерашний лозунг: советское

— значит отличное! Много лет назад ироничные поляки говорили, что к трем степеням сравнения русского языка — хороший, лучший, самый лучший — прибавлена четвертая: советский. Сегодня во время разговора «за круглым столом» в «Литературной газете» инженер Юрий Бровко сообщает, что, по его подсчетам, от «расхлябанности, безответственности, воровства, плохого качества производственных фондов и других подобных причин» в 1986 г. было потеряно столько же, сколько страна потеряла за 4 года Великой Отечественной войны. Причем 1986 г. не исключение, а правило. Поразительнее всего — цифра не удивила участников разговора. Редактор отдела экономики газеты Владимир Соколов сомневается только: за один год мы теряем столько же, сколько за войну, или за два или три года. Чудовищные размеры потерь представляются ему и всем другим присутствующим (среди них заместители председателей Государственного комитета цен и Государственного комитета статистики) вполне реальными¹³².

Причин особого отношения к труду в СССР много. На первое место следует поставить идеологизацию труда, формирование советского человека в убеждении, что каждый болт, который он нарезает, каждый килограмм угля, который он добывает, каждая бумага, которую он подписывает, — это шаг к Цели¹³³. Сегодня советские экономисты подчеркивают две причины. Первая — низкая заработная плата: «...уровень реальной заработной платы... — пал ниже предела, за которым зарплата перестает выполнять свои основные экономические функции: быть стимулятором качества труда и повышения его производительности; служить базой для дифференциации оплаты; быть одной из несущих конструкций трудовой этики»¹³⁴.

Потерял силу идеологический стимул, ибо цель, как линия

[118/119]

горизонта, отдаляется по мере приближения к ней. Исчез экономический стимул, перестав выполнять свои функции, в частности поддерживать трудовую этику, удовлетворение хорошо сделанной работой, ибо плохая и хорошая работа оплачиваются одинаково — плохо. В одном из первых публичных высказываний о «стратегии перестройки» Т. Заславская назвала важнейшей причиной низкой производительности труда «реальную возможность плохо работать и тем не менее не так уж плохо жить»¹³⁵. «Уравниловка», равная (почти равная) оплата квалифицированного и неквалифицированного, качественного или некачественного труда — стала одной из центральных мишеней сторонников перестройки. От Заславской до Горбачева, от писателей до экономистов — все говорят о необходимости ликвидировать «уравниловку». Она отражает один из парадоксов советской экономической модели — идеологический характер труда. Равенство, которое обещала и не дала революция, оказалось возможным подменить псевдоравенством в форме псевдоравной зарплаты. Сталин со свойственной ему смелостью первым заявил, что обещанное революцией равенство — это мелкобуржуазный предрассудок, правильное название которого «уравниловка». Само звучание неологизма было неприятным, убедительно свидетельствовавшим о вреде феномена. Ударники, стахановцы, могучий идеологический хозяйственно-административный аппарат вели ожесточенную борьбу с «уравниловкой». Вводится система вознаграждения, зависящего только от воли власти. После утверждения «Сталинской конституции» автор «Песни о Родине», ставшей неофициальным гимном, добавляет новый куплет»: «За столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден...» Зловещий подтекст этих слов, которые советский народ начал радостно петь в 1936 г., когда террор становился всеохватным, был очевиден немногим. Было зато понятно, что все принадлежат государству, которое награждает или наказывает по своей воле. Законом жизни становится не труд, а выполнение государственного плана, не повышение реальной заработной

[119/120]

платы, а «вознаграждения», привилегии стахановцам. Бухарин восторженно писал о «всесоюзных совещаниях», «съездах» стахановцев, собиравшихся Центральным комитетом: «Выборы на эти съезды — совсем особые, небывалые: это самоочевидность факта исключительной работы. Выбирают своего депутата тонны, штуки выработанной продукции...» Бухарин констатировал: «Впервые в истории осуществляется настоящая демократия, а не ее буржуазный фальсификат»¹³⁶. Сегодня официально признано то, что было известно полвека назад: выдающиеся подвиги героев труда были тщательно подготовлены, сфальсифицированы. А «герои» старательно подобраны и утверждены партийным комитетом.

«Настоящая демократия», извращение труда привели к тому, что советские трудящиеся начали «генеральную забастовку», сделали саботаж трудовой нормой. Сравнение может выглядеть парадоксальным, но имеется сходство между развалом русской экономики в 1918 г. и 70 лет спустя. Аналогия возможна, ибо сразу после Октябрьской революции и десятилетия спустя одной из важнейших причин кризиса было нежелание работать. «По существу, мы сейчас имеем дело с громадным миллионным саботажем, — констатировал на I съезде Советов народного хозяйства в мае 1918 г. Алексей Гастев. — Мне смешно, когда говорят о буржуазном саботаже... Мы имеем саботаж национальный, народный, пролетарский»¹³⁷. Нежелание работать — как в 1918, так и в 1990 г. — вызвано в значительной мере потерей деньгами их функции материального стимула. В 1918 г. причиной была инфляция, желание революционной власти вообще покончить с деньгами, как отродьем капитализма. В 1990 г. — дефицит, невозможность купить необходимые продукты даже при наличии денег, а также структура привилегий, подорвавшая «авторитет денег». Как пишет Анатолий Стреляный: «...если один за свои деньги может купить то-то и то-то, а другой за такие же деньги не может, — значит, это не такие же деньги, значит, оплачивается не только труд, а еще что-то». Публицист заключает: «Рубль, не являющийся

[120/121]

всеобщим эквивалентом, снижает материальную заинтересованность людей в труде»¹³⁸. В результате рождается убеждение: «Лучше получать 150 руб. и не работать, чем работать и получать тысячу»¹³⁹. Или, как выразился модный поэт, с нескрываемым презрением передавая психологию советского человека, сравнивающего капитализм и социализм: «Не люблю я истин прописных, лично мне хватило б в самый раз, если б я с зарплатой, как у них, — ничего б не делал! Как у нас»¹³⁹.

Всенародный «саботаж» выражает нежелание «низов» принимать социалистическую реальность и одновременно склонность приспосабливаться к жизни в «зрелом социализме». «Низы» не хотят того, что есть, но отвергают «революцию сверху», продолжая «саботаж», ибо не видят возможностей улучшения положения и твердо убеждены в возможностях его ухудшения. Особый характер отношений между «низами» и «верхами» выражается, в частности, существующим до сегодняшнего дня согласием на привилегии номенклатуры. Легкое недовольство этими привилегиями, разоблачаемыми с высоких трибун Борисом Ельциным, не может идти ни в какое сравнение с негодованием, вызванным высокими заработками кооператоров. Жажда равенства, дремавшая в душе советских людей, проснулась с неожиданной силой после разрешения кооперативной деятельности. Министр финансов СССР Борис Гостев (позднее смещенный) объяснил необходимость парализующих налогов (70% и выше с доходов сверх тысячи рублей в месяц) заботой о социалистической справедливости и равенстве: «В обществе образуется прослойка богатеев, что приведет к социальному расслоению и вызовет необратимые последствия». Министр пугал революцией: «Я не поручусь, что рабочие не выйдут на улицы...»¹⁴¹ Министр, следовательно, предвидел возможность рабочих волнений, вызванных появлением слоя неноменклатурных богатеев. Температура всеобщего недовольства новыми «богачами» подтверждает правоту министра. Она подтверждается и историческим опытом. В 20-е годы, в счастливое время нэпа, частные предприниматели,

[121/122]

нэпманы, имели возможность богатеть, но носили клеймо «антисоциалистического элемента», старательно готовились в жертву «народному гневу». Советские профсоюзы, считавшие бессмысленным защиту государственных рабочих в рабочем государстве, активно заботились о положении рабочих на частных предприятиях, организуя там забастовки, если требования пролетариата не удовлетворялись.

Лето 1989 г. взорвалось неожиданным рождением социального движения: шахтеры Западной Сибири, Воркуты, Донбасса организовали массовые забастовки. Выдвигались различные требования — от экономических (в том числе требование увеличения нормы выдаваемого мыла) до политических. Но прежде всего шахтеры требовали закрытия «грабительских» кооперативов. Были созданы стачечные комитеты — по образцу польских периода «Солидарности».

В октябре 1989 г., после второй, осенней, волны забастовок горняков, обнаруживших, что многие летние обещания не были выполнены, Верховный Совет СССР принял Закон о порядке разрешения коллективных трудовых споров. Он не исключает забастовок в случае неурегулирования конфликтов мирным путем, но запрещает их, во-первых, для некоторых категорий рабочих и служащих, а во-вторых, «по мотивам, связанным с выдвижением требований о насильственных свержении и изменении советского государственного и общественного строя...» Такое определение можно дать каждой забастовке с политическими лозунгами. Закон запретил также забастовочные комитеты, которые преобразовались в шахтерских районах в рабочие комитеты.

Василий Селюнин, побывавший в Кузбассе (Западная Сибирь), увидел в них модель альтернативной власти для всей страны¹⁴². С ним согласен Анатолий Стреляный, много ездивший по далеким от столиц районам: «Народные фронты в Прибалтике, «Карабах» в Армении, потом — забастовочные комитеты. Этот новый аппарат способен действовать,

[122/123]

потому что он чувствует, что он в своем праве, что у него есть авторитет»¹⁴³.

Нарождающееся рабочее движение используют там, где это возможно, против попыток реформировать советскую модель экономики. Созданный в Ленинграде Объединенный фронт трудящихся начал борьбу с «ориентацией на частную собственность, прибыль, на рынок», ибо она стремительно ведет к «социальному расслоению в обществе...»¹⁴⁴ В программе Фронта — «защита интересов трудящихся». Анатолий Стреляный передает голос «низов», с которыми он общался во время своих поездок по стране летом 1989 г. Этот голос единодушен: задушить кооператора-спекулянта, чтобы все были одинаковы, мы капитализма не хотим¹⁴⁵.

Одновременно идет процесс политического развития рабочего класса. В декабре 1989 г. Андрей Сахаров в канун II съезда народных депутатов призвал объявить двухчасовую предупредительную политическую забастовку с целью побудить депутатов поставить вопрос об отмене статьи 6-й Конституции. Призыв отклика в стране почти не вызвал. Летом 1990 г. накануне XXVIII съезда КПСС шахтеры в разных районах страны провели политическую забастовку, требуя, в частности, отставки правительства Рыжкова. Идея политической забастовки перестала пугать. В летних забастовках 1989 г. участвовало около 500 тысяч шахтеров. Они создали свои региональные комитеты. В начале 1990 г. эти комитеты приложили немало усилий, чтобы объединиться. Весной (30 апреля — 2 мая) 1990 г. в Новокузнецке собрались представители более 40 независимых рабочих движений, объявивших о создании Конфедерации Труда. Рабочий класс начинает осознавать себя политической силой и вступает в борьбу за свои права. Но у родившегося рабочего движения еще нет ясной программы, многие его требования носят консервативный характер, которые пытается поставить себе на службу партийный аппарат. Очевидно одно: рабочий класс — сила, с которой придется считаться все более и более. В июле

[123/124]

1990 г. собрался 1 съезд шахтеров СССР, объявивший о своей независимости «от любых политических образований». Съезд провозгласил: «Независимые рабочие движения и организации трудящихся подчиняются только воле своих членов».

[124/125]

4. ЧТО ДЕЛАТЬ?

Вопрос этот не давал покоя русской интеллигенции со дня ее рождения. Николай Чернышевский поставил «Что делать?» в заглавие своего романа, над которым он работал в 1863 г. в Петропавловской крепости. Русский революционный демократ, властитель дум нескольких поколений интеллигенции, дал один-единственный ответ — делать революцию. В 1902 г. Ленин пишет свое «Что делать?» и дает два ответа: строить партию профессиональных революционеров и делать революцию. Михаил Горбачев, подводя итоги своего четырехлетнего руководства Советским Союзом, рассказал, что положение страны в начале 80-х годов беспокоило многих. Тогда, т. е. еще до апрельского (1985) пленума ЦК, утвердившего программу Горбачева, начались поиски ответа на все тот же вопрос. Задолго до пленума «было разработано 110 документов»¹. 110 предложений, заключений академиков, писателей, крупных специалистов, общественных деятелей. 110 ответов на вопрос: что делать? Результаты этих анализов, объяснил Горбачев, — легли в основу программы «перестройки» создали стартовую площадку для «революции сверху».

В поисках объяснений появления Горбачева советская интеллигенция обратилась к реформам 60-х гг. XIX в., обнаружив аналогию между «застоем» России при Николае I и «застоем» брежневского Советского Союза.

[125/126]

Мысль о сходстве российского «старого режима» (который насчитывал 250 лет в начале XIX в. — если иметь в виду лишь династию Романовых), и советского режима, достигшего дряхлости за 70 лет после революции, знаменательна. Поиски аналогии между близящимися к упадку режимами представляют интерес. Герцен, а затем Бакунин определили возможности, стоявшие перед Россией, как выбор между Романовым, Пестелем и Пугачевым (между добрым царем, радикальной офицерской революцией и мужицким бунтом).

Формула Герцена — Бакунина — русская по форме, универсальна по содержанию: на протяжении веков, всюду, где режим исчерпывал свои возможности, он погибал в результате восстания угнетенных либо под ударами армии, если не успевал осуществить необходимых реформ «сверху». В историческом гардеробе советского прошлого не было после гражданской войны ни «Пестеля», ни «Пугачева». Имелись зато модели «Романова». Ленин организовал крутой поворот нэпа в 1921 г. Сталин командовал «великим переломом» 1929 — 1933 гг. Можно рассматривать в категориях «революции сверху» и брежневскую эпоху: время «застоя» было периодом чудовищной перекачки всех средств в «оборонную» промышленность, создания гигантских вооруженных сил и фантастической экспансии. Историки скажут, наверное, что в эпоху «застоя» советская империя достигла предельных границ, которые потом будут только сокращаться.

Высшая точка экспансии совпала с обнаружением советскими руководителями кризиса. Слабости советской системы стали очевидными после смерти Сталина. Реформы Хрущева дали определенные результаты, которые, во всяком случае, позволили Брежневу возглавить «триумфальное шествие» коммунизма по планете: в Африке, Азии, Латинской Америке к власти приходят адепты «научного социализма», устанавливающие однопартийные режимы по образцу и подобию советского. Отсутствие сопротивления поощряло Москву: ее влияние расплывалось как масло по камню. Шла гонка между советской экспансией

[126/127]

и западным осознанием ее опасности. Пройдет время, прежде чем станет ясно, кто и что способствовали остановке: выход США из послевьетнамского шока; сопротивление афганских муджахитдинов; согласие Западной Европы на установку «Першингов»; взрыв «Солидарности», воспринятый в Москве как предупреждение; внутренние пороки советской системы, выявленные перенапряженностью экспансии. Вероятнее всего, действовал комплекс всех этих причин.

Проблему — сталинская система без Сталина — пытался решить Хрущев.» Насыщенный до предела жаждой преобразований», — по выражению биографа², Хрущев преследовал две цели: реализацию всех возможностей, которые давал пост генерального секретаря; пробуждение энтузиазма населения, необходимого для преодоления экономической отсталости, очевидной уже во второй половине 50-х годов. Первая цель была достигнута лишь наполовину: заняв бесспорное первое место среди руководителей, начав строить собственный «культ», Хрущев был свергнут, ибо недооценил своих противников. Заговор против него, как рассказывает Сергей Хрущев, было легко предотвратить, настолько неквалифицированно он готовился. К тому же сведения о заговоре дошли к Хрущеву своевременно. Он не поверил в его опасность³. Опыт Хрущева пригодился его преемникам: как строить «культ личности», не прибегая к сталинским мерам, как обезопасить себя от происков друзей и соратников. Вторая цель в значительной мере Хрущеву удалась. Новая программа партии, принятая XXII съездом (1961 г.) обещала построить коммунизм ровно через 20 лет. Программа КПСС, основанная на единственно научном, ибо победоносном и победоносном, ибо единственно научном, учении Маркса — Ленина, заверяла, что в 1980 г. Советский Союз по экономическому развитию, по благосостоянию населения достигнет уровня США, а кое в чем его превзойдет. В это поверили — как это ни кажется странным сегодня. Червь, однако, уже был в яблоке. Неутолимое желание побыстрее прибежать к коммунизму, подгонявший всех план и награды за его выполнение

[127/128]

и перевыполнение, породили первые «дела». За 20 лет до раскрытия узбекской «хлопковой аферы» стала известна рязанская «мясная афера». Чтобы перевыполнить план производства мяса и обогнать Америку, секретарь Рязанского обкома партии А. Ларионов приказал забить весь скот в области⁴.

Леонид Брежнев нашел свой вариант сталинской системы без Сталина. Оставалась неизменной цель — реализация потенциальных возможностей генерального секретаря. Помня опыт Хрущева, Брежнев расправлялся со своими противниками и возможными конкурентами без пощады, хотя, может быть, не так демонстративно, как предшественник. Вторая цель — пробуждение энтузиазма — подверглась трансформации. После неудачных, сделанных без особого желания, попыток реформировать экономику, главное внимание было уделено двум задачам. Первая — внешнеполитическая экспансия, которая убедительно свидетельствовала о силе и жизнеспособности Советского Союза, о законности его притязаний на победу социализма в мировом масштабе. Вторая — использование в невиданных еще масштабах средств массовой информации и пропаганды (СМИП), включающей газеты, журналы, радио, телевидение, кино, различные формы прямого устного общения с массовой аудиторией, для создания «имиджа» прогресса и процветания. Пожалуй, еще никогда разрыв между воображаемым миром и реальностью не был так велик. Разрыв был больше, чем в сталинское время, когда «надуманное» еще очень многим казалось достоверным. Как скажет социолог: «Все было брошено на то, чтобы заставить общество поверить в достоверность надуманного»⁵. Густота, универсальность лжи, глубина пропасти между выдумкой и фактами в брежневскую эпоху во многом объясняют эффективность лозунга «гласности», радость, эйфорию, вызванные позволением перебросить мост между ложью и действительностью.

Политика «гласности» была первым ответом на вопрос: что делать? Ответ прозвучал традиционно: В начале было слово... Задача заключалась в том, чтобы овладеть «словом»,

[128/129]

использовать его, как могучее оружие в руках нового генерального секретаря.