Вера в деталях: грехопадение

Ранее

Последствия грехопадения: от сверхверы к неверию и недоверию

Человека, который стал жертвой преступления, неумно и даже грешно обвинять в том, что он вёл себя неблагоразумно. Грех целиком на воре, а не на том, кто не обезопасил себя от вора. Ведь абсолютно обезопаситься от вора невозможно и технически, и онтологически. Иначе следовало бы всю вину за кражу известного плода с известного древа переложить с прародителей на Творца. Что, собственно, Адам с Евой и попытались сделать. Мол, «кто не обезопасился, я не виноват».

Однако, было бы неумно, хотя и не грешно, утверждать, что благоразумие — не добродетель. Красным Шапочкам лучше ходить к бабушкам не через чащу, а по более длинной, но и более безопасной дороге. Волкам лучше заранее наготовить себе консервов из крольчатины, чтобы не оказаться перед необходимостью кушать бабушек. Это не означает, что волкам разрешено нападать на девочек в лесу или есть бабушек в минуту продовольственного кризиса. Запрещено! Однако, не всё, что запрещено, не существует или невозможно. Более того: запреты, советы и предупреждения вызваны именно тем, что зло реально существует, грех возможен, шит шитсвует.

Бог не виноват, что Адам и Ева украли яблоко. Виноваты Адам и Ева. Бог не виноват, что не огородил запретный плод — нет такой изгороди, через которую не прорвался бы человек, коли уж захотел согрешить. Бог проявил неблагоразумие только тем, что создал человека. Любовь вообще неблагоразумна.

Любовь, пожалуй, и есть единственное оправдание неблагоразумия. Ходить же в мини-юбке по казарме, где спят солдаты, неблагоразумно, хотя и не преступно и даже не греховно.  А уж границу между благоразумием и любовью каждый проводит в меру своего разумения и своей любви.

Следствием грехопадения не было изгнание из рая! Бог не выгнал нас — мы ушли сами. Прочтите внимательно рассказ Библии — в нем нет слова «изгнал», «запретил возвращаться». Да, у входа в рай поставлен архангел с огненным мечом — неужели для того, чтобы не пускать нас? А кто пробовал вернуться? Кого прогнал этот архангел? Когда ударили кого огненным мечом? Никто, никого, никогда! Нет в мировой культуре даже намеков на желание людей вернуться в рай. Башню вавилонскую — строили. Бессмертия себе у богов — пытались выпросить. А просто попросить прощения и вернуться — никогда. Без Христа так бы до такой простой возможности и не дошли. Бог не только не изгнал нас — Он проводил нас и не бросает нас, Он дал нам в дорогу целую вселенную, Он пришел на землю, чтобы вернуть нас.

Изгнанию из рая часто подражали. Когда большевики в 1922 году выслали из России семьдесят великих, но свободных людей — Николая Бердяева, Сергея Булгакова и прочих — они демонстрировали всему миру, что считают страну Советов раем. Изгнание из этого, земного рая — страшнее расстрела, ибо расстрелянный ничего не чувствует, а изгнанный мучается (по крайней мере, должен мучаться) ужасами капиталистического окружения и страстно жаждет возвращения в социалистический Эдем. Та же идея в совсем уже клоунском варианте вдохновляла тех, кто изгнал из России Солженицына, не веря, разумеется, ни на полкопейки, ни в коммунистический рай, ни в капиталистический ад. Впрочем, изгнанники не обсуждали проблему, где лучше — на Руси или за границей. По-настоящему их, как и всяких нормальных людей, мучало одно: ну по какому праву большевики изгоняют из России русских?

В самом начале катехизиса мы встречаемся с той же проблемой, которая появляется и в конце. Идет ли речь об изгнании из рая или о страшном суде, мы одинаково обидчиво вопрошаем: по какому праву? Да, мы натворили — но Он сотворил, и несправедливо наказывать нас за то, что мы такие, какие мы. Эта обидчивость особенно усиливается, когда речь заходит об аде — как-де справедливый и добренький боженька может устроить подобное заведение! Но древние иудеи не верили ни в ад, ни в рай, и все-таки мучались, как и все люди, потому что оставалась убежденность в том, что и те маленькие — по сравнению с вечными муками — неприятности, которыми мы подвержены на земле, все-таки несправедливы.

Даже самое мягкое наказание, если оно исходит от Бога, несправедливо! — это подсказывает нам не худшая, а лучшая часть нашей натуры. И тут бессмысленно иезуитски оправдывать Бога как педагога — Он в этом не нуждается. Ибо с самого начала надо твердо уяснить себе: наказание справедливо не потому, что мы его заслужили. Наказание вообще не справедливо. Оно действительно не должно исходить от справедливого Бога — и не исходит. Оно исходит от нас, оно есть простое механическое следствие нашего греха. Скалы не виноваты в том, что как аукается — так и откликается; виноват аукающий. И лучший, поистине библейский — хотя в Библии не встречающийся — образ, показывающий это единосущие греха и наказания создал М.Гершензон: «Божья кара не сверху падает на грешника, — она зарождается в нем самом и восходит над ним, подобно тому, как испарения земной влаги скопляются над землею в грозовой туче.» (Ключ веры. Петербург: Эпоха, 1922. С. 67-68).

Адам и Ева очутились в мире сем словно в заточении. И беда была не в том, что Вселенная маленькая (она великая). Просто желания людей с момента грехопадения направлены не на Вселенную, а друг на друга. Двум джиннам невозможно ужиться в одном кувшине (поэтому в сказках в одном кувшине обязательно один джинн), а двум людям невозможно ужиться во Вселенной — поэтому в мир входит смерть как избавление от неуживчивости, горыдни, взаимных претензий.

* *  *

Извращенная психология падшего человека, психология вечной претензии, побуждает нас не верить в существование Единого Бога. От зависти мы мучительно недоумеваем: как можно быть единым и при этом — распахнутым, открытым всем, преизобилующим любовью, творящим новое. Никакой логики в нашем недоумении нет, а есть простое недоумение падшего, гордого человека, ибо самое грехопадение заключалось в попытке быть «как боги», добиться божественной единственности — только огородившись от всех, изолировавшись. Мы чувствуем себя единственными, когда унижаем, словно уничтожаем окружающих мир. Бог является единственным, потому что не одинок и не уничтожает, а, напротив, творит мир. В грехопадении мы пытались обожиться, стать богоподобными — только направление выбрали с точностью до наоборот.

Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей» (Быт 3.16), — сказано Еве после грехопадения. То, что дальше сказано — о влечении к мужу и подчиненности ему — понятно: патриархат есть действительно наказание Божие, «любовь зла — полюбишь и козла» — действительно проклятие. Но родовые муки? в чем их смысл? И что означает «умножу скорбь в беременности», когда на самом деле довольно многие женщины — если не большинство — вынашивают детей достаточно бесскорбно?

Физические скорбь, мука и боль деторождения — лишь проявления какого-то огромного внутреннего, духовного дефекта человечества после грехопадения. Многие толкователи подчеркивали, что без грехопадения все равно были бы роды, только бесскорбные и безболезненные. Но как совместить хотя бы и безболезненные роды с легчайшим намеком Христа на то, что в раю — вечной жизни, Царстве Небесном — нет ни мужского пола, ни женского, что там не женятся и не выходят замуж?

Вечная жизнь — жизнь без времени, здесь и объяснение. В Царстве Небесном нет разворачивания событий последовательного, в скольжении по проклятой шкале «прошлое/настоящее/будущее». В нем нет времени, которое есть мерило распада, разрушения, энтропии — так что самые верные часы те, которые точнее всего измеряют распад вещества: атомные. В нем все совершается, с нашей, падшей точки зрения, в мгновение ока, растянутое на бесконечность. Абсурд? Но это лишний раз означает, что наша точка зрения не в силах понять вечность.

Мы можем лишь понять, что с грехопадением мы многое потеряли и — ничего не приобрели. Радость любви — первой, зрелой, мудрой — будет и в вечности. Восторг перед полнотой человечества, осуществляемой через нас, в нас, сверх нас — будет и в вечной жизни. Там не будет всяких аксессуаров вроде обручальных колец, ленточек, пустышек, взаимной усталости, разочарования, ссор, примирений, разводов, скандалов, старческого равнодушия к собственному потомству. Там останется лишь суть, которая постоянно улетучивается из наших пальцев здесь, на земле, и которую мы как раз и пытаемся связать свадебными церемониями и празднованиями дня рождения.

Библейские слова о скорби, связанной с деторождением, однако, грозят чем-то намного худшим, нежели наша неспособность неугасимо и возвышенно любить жену, мужа или ребенка. Они указывают на причину, из-за которой самая драгоценная, центральная часть нашей жизни — семейная, брачная — более всего и извращена. «Умножая умножу» и означает, что человечество изгоняется — или, может быть, лучше сказать «переносит себя»? — во время, где только и возможно умножение как процесс, как длительность. Вместо немыслимо короткого и вечного мгновения, когда по замыслу Божию человечество двух, Адама и Евы, должно было развернуться в бесконечность человечества многих миллиардов — люди оказываются в нудном, напряженном пространстве времени. Бог хотел, чтобы человечество родилось, как рождается сверхновая звезда — а мы предпочли появляться на свет, словно зубная паста из пересохшего, изможденного тысячью лапаний тюбика. Возникла первая и самая печальная очередь в истории человечества: очередь на появление в свет.

Болезненность беременности и родов есть венец несчастья, но не само несчастье. Так аборты есть видимая верхушка огромного ледяного айсберга нерожденных людей. Тех, кого вытравили, вырезали, извергли — меньшинство. Большинство не рожденных не родились по той простой причине, что их родители не обрели друг друга. Человечество ведь превратилось из тела в какую-то глисту, вереницу — и перебежать из одного поколения в другое нет возможности, нет райского состояния быть одновременно всюду и со всеми. И вот, те, кто Самим Богом предназначен друг другу, могут быть разделены столетиями и тысячелетиями. Да что столетие! Они могут родиться в одной стране, в один год, в одном городе, — но до дня их встречи перебежит им дорогу какая-нибудь случайная, ложная влюбленность, и все (если, конечно, они порядочные люди). Встретятся в тридцать лет, поймут, что созданы друг для друга — а уже у каждого семья и дети... И возникает самая ужасная ситуация, когда нет и не может быть верного шага и выбора, а есть только то, о чем сказано: «Умножая умножу скорбь...».

«В болезни рождать детей» — значит, болеть не только телом, но душою, сердцем о том, что ждет детей: вместо безграничного цветущего поля — узкая труба истории, по которой лезут люди, не в силах ни толком понять тех, кто впереди, ни, тем более, увидеть тех, кто позади. Разрыв поколений — вот самое страшное проклятье для человечества, столь огромное, что большинство людей даже его не замечают или замечают только в какие-то совсем уж вопиющие моменты: когда сын покидает мать или оскорбляет отца. Разрыв поколений — и вместо того, чтобы навалиться разом, человечество вечно мечтает то о прогрессе, то о прошедшем Золотом Веке. Оказывается, что если три абстрактных человека могут выкопать колодец быстро, то, если эти три человека — дед, отец и внук, на рытье понадобится много-много лет, но в конечном счете, все равно стенки осыпятся, и колодец исчезнет. Само возникновение истории как дела, которое приходится делать людям, разбитым на поколение, есть величайшее наказание за гордыню, есть прямое следствие гордыни и причина ее бесплодия, причина суетности всякого исторического делания. Спасение же приходит, прежде всего, как объединение вокруг Рождества и в Рождестве, как соединение людей в Теле Христовом, в Котором нет ни старших, ни младших, ни умерших, ни долженствующих родиться, а есть та, преданная Адамом и Евой, единая полнота человечества.

Разрыв человечества на поколения не только следствие грехопадения, не только источник трагического. Творец и эту трагедию обращет в средство спасения — или, точнее, в одно из возможных средств спасения. Если бы все люди жили на земле одновременно — прокормить нас земля смогла бы, но зависть, ненависть, смертоносная конкуренция друг с другом, и без того отравляющие человеческое существование, в этом случае просто не оставили бы места никакому творчеству. Бах, Орфей, Моцарт, разнесенные во времени и сосуществующие лишь в абстрактной «памяти человечества», находятся друг с другом в мирных отношениях. Но если бы они находились не в воображаемом, а в реальном Пантеоне, и были принуждены вместе жить — почти, может быть, невероятно было бы им творить, не косясь друг на друга.

Если бы все люди жили на земле одновременно, они бы лишились и той сладости, и той горечи, которые заключены в смене поколений и которые равно могут быть лекарствами для души. Сладость — сладость семейной любви: материнства, отцовства, сыновства, сладость семейной любви (впрочем, семью легко может превратить человек и в топливо для ненависти — почему даже семья не есть гарантированное средство введения личности в опыт любви). Горечь — горечь от постоянного возобновления семьи, от постоянного повторения ее, дающего самый, может быть, острый опыт суетности: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки» (Екклес 1, 4). Что было со мною, будет и с другим, и нет ничего нового под солнцем, и начинает казаться, что нет вообще личности, а есть только набор стандартных функций: родиться, пососать грудь матери, побунтовать против родителей, получить образование, поработать, пойти на пенсию...

Разумеется, такое переживание суетности не обязательно приводит к Богу, оно может привести и к отчаянию, и к цинизму, и к гедонизму. Более того: это эмоционально, но не логично, и переживание суетности и бренности мира, возникающее при взгляде на бьющую копытом молодежь, когда знаешь, что и у нее, как и у тебя, найдется кому подковать, кому вставить узду, кому погладить, кому отправить на живодерню, — это очень трогательно, но отнюдь не верно. Это мы переживаем как суетность то, что вовсе не суетно: если алмаз брошен в кучу, он не перестает быть алмазом, если жизнь человеческая воспроизводится многократно, она не перестает быть драгоценностью. Все люди проходят по одной тропе, но это не значит, что все они одинаковы — да и путь, если приглядется, тоже не один. Переживание суетности, рождающееся из созерцания всеобщей — и собственной будущей — суетности — может быть очень острым, но не может быть определяющим, последним переживанием человека. Очень быстро человек вычерпывает до дна урок смертности, свидетелем которой сделал его Господь, поставив в череду отмирающих поколений. Вычерпав же, он либо свыкается с этим опытом, живет с ним как живут с бесполезными банальностями, либо приглядывается и начинает различать в смерти не только угрозу, не только общую судьбу, но и вызов, на который каждый отвечает сам и по-своему, и который может быть источником духовно положительного, творческого прорыва через созерцание смерти — к вечной жизни.

Подлинный опыт суетности есть опыт глубоко мистический, не зависящий от возраста, он есть не разочарование в жизни, а обостренное переживание ценности жизни и того, насколько ценность жизни не соответствует тому, как мы ею распоряжаемся. На высшей ступени духовной жизни знание того, что все идут по одному пути, не подозревая о том или даже восставая против самой мысли о том, что путь — один на всех, рождает не разочарование в пути, а сострадание путникам. Более того: когда человек идет к Богу, зрелище и знание того, что перед ним и за ним есть и будет много людей, чья жизнь так же устремлена ввысь, служат ему в помощь и укрепление, а вовсе не в разочарование. Но чтобы пойти к Богу, многим нужно именно оглянуться на других, словно на зеркало, и увидеть пустоту и ничтожность своего пути именно в отражении. Это не так болезненно для самолюбия, когда мы понимаем, что заблудились не в одиночку, а с другими. Так люди друг для друга становятся наглядным пособием и указателями, а переживание жизненного пути как чего-то единственного в своем роде, уникального для твоего «я» сменяется переживанием его как единого для всех — а затем переходит в переживание двух путей жизни и двух путей спасения.

Верующие постоянно сравнивают веру с родами. Началось это, между прочим, только с Христа. От него почтенный член синедриона Никодим первым, видимо, услыхал: «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» (Ио. 3, 3). Никодим был, скорее всего, и последним, кто не уловил смысла сравнения и сказал: «Как может человек родиться, будучи стар?» Уже апостол Павел часто говорил о вере как о рождении, с родами стали сравнивать крещение, обучение христиан основам веры Павел сравнивал с кормлением грудью, а Евангелие, соответственно, с молоком.

Между тем, Никодим был не так уж глуп и туп, сравнение-то вовсе не самоочевидно. Многие люди действительно переживают обретение веры как второе рождение — глядят на мир новыми глазами, двигаются по-новому, свободнее — как родившийся ребенок свободнее, чем ребенок во чреве матери. Не случайно с родами сравнивали спокон веку и свадьбу — тут умирает и невеста, и жених, а на свет появляется «единая плоть». Но с родами свадьбу сближает еще и полная неизвестность, риск. Да точно ли появилась «единая плоть»? Может через полгода разбегутся, может, всю жизнь проживут как кошка с собакой, может, просто греются друг об друга безо всякой любви. Обретение веры похоже на роды (и на свадьбу) той же неопределенностью и необходимостью усилия не только в момент события, но и позже, до самого конца — точнее, до самой цели.

* *  *

Человек после грехопадения становится «как бы человеком». Вроде бы все то же, что вложил в нас Бог — но все соединено по-иному, точнее, не соединено, а как бы лишь соседствует. Святой Кирилл Туровский в самой знаменитой своей «беседе» использовал древнее сравнение тела с глазом, а души с двигателем (мертвое тело — как хромой, а душа без тела — слепой), чтобы описать падшего человека как странную состыковку тела и души, в котором единства не достигается. Тело спотыкается, душа заблуждается. Наше тело и наша душа еле-еле умудряются договориться друг с другом, чтобы обкрадывать Бога и людей и, главное, чтобы ускользать от покаяния, сваливая вину друг на друга. Поймают нас за руку — «Ах, — вскрикивает тело, — это у меня душа взыграла, простите невменяемого». Или душа: «Ах, это у меня тело такое прыткое, а я очень даже кроткая и ничего не алчущая». Как же призвать людей к блаженной гармонии? Кирилл смело говорит о том, что Древо Жизни растет не в раю, а на земле, что плоды его доступны всем и спасительны: корень этого дерева — вера, ветвей у него — неичислимое множество: «слезы, пост, молитва чистая, милостыня, смирение», на них же плоды: «любовь, послушанье, покорение, нищелюбие, — мнози бо суть путье спасения». Не надо ждать возвращения в рай — рай свят, как Церковь, и в Церкви открыт для всех.

«Проклятие» человека означает, что он более не соответствует ни окружающей природе, ни своему предназначению — царствовать над этой природой. Наказан именно человек, не животные: все живые существа продолжают совпадать со своими объективными условиями, с природой или обстоятельствами, и даже смерть для них гармонична, а не трагична. Животные принимают ее спокойно, смерть не будит в них возмущения, жажды бессмертия. Человек никогда не совпадает с обстоятельствами, с природой, с миром, он — нечто чуждое обстоятельствам, отличное от них. Он может выбрать смерть — но и смерть чужда ему и противна, так что на самом деле выбора нет, и человек обычно остается в ненормальной жизни, а не в ненрмальной смерти, человек принимает окружение, где он ничего не может без пота, отвращения, тоски. Но, разумеется, природа падшему человека враждебна, мучительна, навязана — так он и относится к ней, пытаясь преодолеть разрыв изменением природы. В этом преобразовании природы он добивается больших успехов, но у каждого успеха есть целый шлейф побочных обстоятельств, которые обесценивают успех, которые делают все достижения техники, культуры, цивилизации, самоубийственными для человека. Человеку, по словам Хосе Ортеги-и-Гассета, «необходимо лишь объективно излишнее» (Вопросы философии, 1993, 10, с.39 — Размышления о технике), то, что Бог оставил у Себя, когда давал мир в подмогу падшему Адаму и без чего можно просуществовать, но без чего нельзя жить.

Еще одно любопытное следствие грехопадения — поговорка: «Враг моего врага — мой друг». Нет ничего более абсурдного! Фактически, мы хотим сказать, что ненависть к кому-то может обернуться любовью к другому. Это и есть оправдание грехопадения: ненависть к Богу может-де обернуться любовью к людям. Ну уж нет! Вот, например, члены Синода люто ненавидят друг друга — что, от этого они больше любят свою паству? Ничуть. Ненависть может дать только ненависть. Враг моего врага — и мой враг!

*  *  *

А вот что действует следует за рассказом о грехопадении, так это рассказ о проклятии, о наказании. Понятно, что реакция на этот рассказ у неверия простая: как Богу не стыдно! Согрешили двое, наказаны все, согрешили быстренько, наказаны на тысячелетия. Если это Отец, то что такое тиран? Неадекватная реакция не украшает человека, тем более — Бога.

На самом деле, реакция Бога неадекватна, но совсем в другом смысле. Будь на месте Бога человек, он бы поступил исключительно разумно: стер бы ослушников с лица земли, вычеркнул бы из творения. Я тебя породил, я тебя и убью. Паршивая овца все стадо портит — долой паршивую овцу. А Бог оставляет человека жить. Он наказывает человека — то есть, дает нам урок не словами, а делом, молча показывая дорогу к истине. Он отдает людям мир — пусть они уже не умеют властвовать над ним так, как призваны, они смогут прожить в нем, они не задохнутся в вакууме. Он дает женщине труд рожать и подчиняет ее мужчине, Он дает мужчине труд пахать. Оба эти дара, урока, наказания — не дают нам войти в подлинно сатанинскую гордыню, в подлинно глубокое неверие, в настоящее богоборчество.

Конечно, в каждом человеческом поколении появляются люди, у которых достаточно денег, чтобы попытаться закутаться в гордыню, не потея, глядеть свысока на весь мир; бывают и женщины, которые не думают рожать. Но тогда приходит скука, тоска по плугу или тоска по семье — и гордыня наша обмякает и скукоживается, и, даже если гордец не признается в унынии своем людям, он принимает смерть — последний подарок Творца падшему человеку — как избавление. Слава Богу: у большинства людей всегда достаточно забот о пропитании, быте, детях, чтобы нам было просто некогда сатанински гордиться.

Господь говорит человеку: «Проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей» (Быт 3,17). Когда эти слова прозвучали, человек не оценивал их как проклятие и осуждение — он прыгал от счастья, потому что это щедрый подарок. Бог мог бы выгнать человека с пустыми руками, в безземелье, в безвоздушное пространство, даже вообще в никуда — туда, где пребывают падшие ангелы. А Ботг отдает ему райскую землю, проклиная ее этим, низводя до уровня гордыни человеческой, превращая рай в то, что мы видим вокруг себя. Недаром Сын Божий потом опишет грехопадение в притче о блудном сыне — как только сын этот заявляет о желании уйти, Отец отдает ему долю наследства, вместо того, чтобы просто дать по шее и выгнать без штанов.

Мир отправлен в ссылку вместе с человеком, из-за человека и ради человека. Гармония была не только в раю, когда мир был хорош, как человек — гармония, соразмерность сохранилась и в падшем мире. Изменился размер. Поэтому одинаково неправильно и считать, что человек хорош, а мир плох (занимаясь переделкой социального и природного мира), и что человек плох, а мир хорош (занимаясь нудным морализированием, требуя от человека «подтянуться»). Мир лежит в грехе ровно настолько, насколько грешит человек и человек остается царем миру, единственным посредником между миром и Христом в деле спасения — как он был таким посредником в деле греха.

Самым страшным последствием грехопадения — для «окружающей среды» — стало появление измерений, пространства и времени. Верх и низ, долгота и ширина, протяженность есть чисто отрицательные величины, есть выражение нашей неспособности быть вездесущими, как то возможно было для человека до грехопадения — не вездесущими, как Бог, но сущими везде, где требуется наша любовь. Время не пространство меряет и не распад вселенной, не километрами в час и не погибшими атомами его надо измерять. Время есть мера греха, мерять его надо грехами в минуту, и потому о Боге нельзя сказать «Он предусмотрел», потому Бог не во времени действует, а в вечности, что Бог вне греха. Пространство же есть мера ненависти, отчужденности нас от тех, кто в нас нуждается, и измерять его надо не километрами, а злобой человеческой.

«В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься» (3,19). Хлеб вырастает из земли — и питающийся хлебом всего лишь подкрепляет себя землею. Хлеб укрепляет человека — и хлеб служит причиной его смерти, как умирают люди, во время голода пытающиеся набить себе желудок глиной (такое бывало!). Потом, много позднее, человеку будет открыт другой источник жизни — дерево жизни, хлеб вечности. А пока человек избирает смерть — первое и, в сущности, единственное последствие грехопадения. Человек совершается самоубийство — не Бог его убивает. Смерть есть возвращение человека в состояние, в котором он был до того, как Бог вдохнул в него Духа Своего. Смерть есть результат самоудушения, самоизоляции от Духа, изгнания Духа Святого из себя.

Но проклятие «в поте лица своего будешь» — это и благословение, благословение благородное: Бог освобождает человека от труда ради Бога, но дает ему стимул к труду иной, самый могущественный из тех, которые можно выдумать в безбожном мире — инстинкт самосохранения.

Бог милостив настолько, что само «проклятие» тут же переходит в первый известный нам договор — союз, завет — Бога с человеком. Загадочная в обычном переводе фраза о том, что змей будет поражать потомков Евы в пяту, а потомки поразят змея в голову, называется иногда Первым Евангелием. Ведь речь идет о победе над сатаной, победе, обещанной всем людям — ибо все люди для Откровения Божьего потомки Евы, соучастники грехопадения. Одной фразой все сказано и о сути спасения: не над злом окружающей среды (эта фраза прозвучала еще в раю), а над источникам греха, над жалом внутри человека.