«И воскресшаго в третий день по Писанием.».
Пятой частью Символа веры считаются слова о воскресении Иисуса «в третий день согласно Писаниям».
«Писания» — это книга пророка Осии. За восемь веков до Иисуса. О воскресении там есть две фразы, к Иисусу не имеющие отношения, они про «народ» и его судьбы, и «три дня» там, конечно, цифра совершенно символическая, в смысле, «потерпите ещё немножко».
Тем не менее, «Писания» появляются совершенно не случайно. Воскресение Христово не существует вне текста, вне культуры слова фиксируемого, передаваемого, читаемого. Эта культура появилась всего за 3 тысячи лет до рождества Христова, когда появились не только письменные договора и заклинания, но и сказания, стихи, молитвы.
«Илиада» существовала веками в устной форме, как и легенды древних евреев, пока не были «зафиксированы» на письмо (примерно в одно и то же время). «Фиксация» вовсе не есть механический, количественный процесс. Слово, которое записали на бумаге, подобно человеку, который родился на свет.
Неверующий скажет, что вера в Христа и Его воскресение есть один из многих феноменов «осевого времени» — так называют как раз ту эпоху, когда слова стали записываться, когда Платон, Будда, Иисус стали теми, о ком можно читать, а не просто слушать о них рассказы. Это качественно новые отношения со словом: меньше искажений, больше подлинности, возможность вновь и вновь возвращаться к слову без риска искажений памятью. Это и качественно новая возможность понимания слова и того, о чём слово, и того, чьё слово. Это новый этап в развитии человека, огромное возрастание личного начала. Письменная фиксация слова увеличивает свободу человека в восприятии и произнесении слова.
Верующий — во всяком случае, верующий с Библией — скажет, что это всё так, как и с происхождением человека от обезьяны, только само «осевое время» есть не только результат внутреннего саморазвития, но и результат взаимодействия Бога и людей. Бог не выдуманный Сократом и Платоном собеседник, не приём, полезный на определённой стадии умственного развития. Бог «строит спасение», помогая родиться «осевому времени», «личному сознанию». Человек есть явление двойного происхождения и двойного предназначения — как рот, который может и есть, и говорить. Развитие человека идёт одновременно и извне, в мире материальном, в мире культуры, и изнутри, в мире Божьем.
«Строит спасение» — не очень удачная метафора, сравнение из обихода человека не пишущего, а строющего, работающего не пером, а молотком. Вернее сказать, что Бог «пишет спасение», Бог фиксирует в человечестве методы и средства, которые и должны провести людей от коллективизма к единству, от рабства к свободе.
Где коллектив, там нет понимания и понимания не требуется, там есть лишь подчинение. Подчинение же есть рабство, а не свобода. Подчинение есть ложное согласие — согласие без понимания, согласие из необходимости, «свобода как осознанная необходимость», то есть свобода как неосознанное рабство друг у друга. В коллективизме нет понимания ни себя, ни другого, есть лишь жажда выживания и поставление выживания, количества жизни и жизней, главным критерием жизни.
Личность ищет понимания — чтобы её понимали и чтобы она понимала других. Понимание противоположно подчинению, исключает подчинение.
Как соотносятся понимание и любовь? Важно, что подчинение — враг любви, враг безусловный и опасный. Подчинение и враг понимания. Понимание и любовь друг с другом дружат, друг друга взращивают, но друг друга оберегать как отдельные явления.
Понимание вовсе не равно знанию, особенно там, где речь идёт о человеке и Боге. Знание закрывает пробелы, понимание открывает горизонты. Знание — словно частицы, понимание — накрывает человека словно волна и выносит в неизведанное. Тот, кто был ясен, в понимании становится бесконечно загадочнее, таинственнее. Любовь не упрощает любимого, напротив — она даёт понимание того, насколько любимый не может быть познан, как может быть познано всё материальное. Особенно контрастируют невозможность познать Бога и возможность Бога понять и, главное, быть понятым Богом. Религиозный опыт — просветление, экстаз, благодать — есть опыт понимания Богом и понимания Бога. Это понимание не отменяет и не заменяет знания, но даёт то, что знание дать не может.
Понятно и то, что в таком понимании отсутствуют все те гарантии, которые присутствуют в знании как человеческом усилии и труде. Встречи с Богом — не эксперименты в лабораториях. Эти встречи выражаются в текстах, но эти — не отчёты о проделанной работе, о наблюдениях и выводах. Сами люди первоначально не понимают этой особенности религиозной жизни и пытаются сделать религиозную жизнь слепком с других сфер деятельности, где всё проверяемо, подчинено авторитету, где действуют механизмы коллективных решений, одобрений или наказаний. Это, может быть, самый опасный «антропоморфизм» — когда не Бога уподобляют человека, а веру в Бога уподобляют Академии наук.
Христианство с самого начало было очень «книжным» явлением, как и современные ему философские движения греков и римлян, как и другие явления, существовавшие внутри еврейской культуры. Это количественно другой уровень фиксации религиозного опыта, чем все предыдущие пласты библейской и околобиблейской литературы. Конечно, «количество» не гарантирует «качества» — качества в духовной жизни ничто не гарантирует. Многие схожие движения среди евреев (и других народов) были и исчезли, не оставив после себя письменных следов.
С точки зрения римлян и греков, литература первых последователей Христа была провинциально убогой. Апостол Павел не написал и сотой доли того, что написал современник Иисуса Сенека. Все четыре евангелиста написали в десять раз меньше того, что в одиночку написал их современник Плутарх, а ведь был ещё и Тацит, и Плиний, даже два Плиния, «старший» и «младший».
Но с точки зрения современного читателя, литература первых верующих в Воскресшего качественно иная, чем литература «талмудическая», создававшаяся уже после того, как евреи были изолированы от культуры греков и римлян. О современниках Иисуса и Павла в этих сказаниях уцелели отдельные фразы, точность биографий не выше, чем у сказок, это своего рода отступление на века назад.
Существование христианства внутри античной цивилизации не гарантирует истинности христианства, но даёт огромное количество текстов, по которым можно достаточно уверенно о христианстве этих первых веков судить, и это количество постоянно росло, достигнув пика в IV-V столетиях, так называемые «золотые века» христианского богословия, века «святых отцов». Конечно, это был расцвет внутри достаточно архаической, по современным меркам культуры, где авторитетом часто — не всегда! — становилась физическая сила, государственная власть, социальные институты. Именно в ходе дискуссий этих столетий появился и Символ веры, появился и «канон Священного Писания» — то есть, отобранный и закреплённый комплекс текстов, признанных абсолютно верными в описании веры. В ходе богословской полемики были написаны — и сохранены! — тысячи книг. Можно критиковать ту эпоху за смешение веры с политикой, но можно и понимать, что смешение было и раньше, до христианства, а в христианстве этот малорадостный союз начал распадаться. Само разнообразие текстов и споров свидетельствует о нарастании личной свободы. Потом, в Средние века это разнообразие исчезло вместе с породившей его цивилизацией, но оно воскресло и продолжает воскресать всегда, когда воскресает свобода людей творить, веровать, познавать.
Вселенские соборы, постановления, которые одни тексты называют «ересь», другие — «догматы», каноны — правовые нормы Церкви, — всё это не что-то уникально христианское. Это реализация в античном христианстве античной культуры, культуры очень мощной, иногда чересчур мощной — организация в очередной раз брала верх над творчеством. Тем не менее, это был прогресс, и современная цивилизация — преемница этого прогресса, и возврат к эпохе Мления, которая предшествовала эпохе Понимания, был бы катастрофой.
Может быть, нигде так не выражено своеобразие христианства (не путать с сутью) как в разговоре апостола Филиппа с эфиопом:
«Понимаешь, что читаешь?» — «Как могу понять, если кто-то не объяснит?»
Читающий уже понимает — и про воскресшего Иисуса, и про всё-всё-всё. Бог уже дал ему то же самое понимание, которое двигало и Филиппом, и Павлом, и любым верующим в Воскресение. Но это понимание сути, понимание не интуитивное, но понимание, пробудившее интуицию, — это понимание как раз и пробудило в нём сознание непонимания.
«Я понимаю, что я не понимаю». Привычные тексты, зазубренные традиции, штампованные слова вдруг ожили и заплясали, показывая куда-то вдаль.
Вот в чём сила записанного текста — он площадка для диалога. Вот почему главные неприятели Иисуса — «книжники», начётчики, не ищущие понимания, а навязывающие.
Непониманий воскресения может быть множество. Конечно, базовое — то, с которым имел дело Сам Христос — это отождествление воскресения с судьбами сверхличных (и потому абсолютно бесчеловечных) понятий. Воскреснет государство, воскреснет («восстановится») Израиль, традиция. Воскреснут дети Авраама — значит, Авраам воскресе!
Аврааму Бог может изготовить детей из чего угодно — может, как в Торе написано, из горсти пыли, а может, как сказал Иисус, из гальки. Это был такой специфический горьковатый юмор Спасителя — из гвоздей, что ли, делали этих людей, или из камней… Но все эти дети — не Авраам!
Непонимание более простительное — непонимание тех неверующих историков, которые бездумно сводят веру в воскресение Иисуса к вере в погибающего и воскресающего бога плодородия. Редукционизм не может воскреснуть, потому что он не умирает никогда. Свести всё к самому примитивному. Как свести «Я помню чудное мгновенье» к диагнозу: «У автора проблемы с памятью».
Впрочем, воскресение Христа для большинства современных неверующих нимало не проблема уже потому, что они твёрдо знают — чудес не бывает, Бога не бывает, да и человек всего лишь много возомнивший о себе примат. Души нет, эмоции и сознание продукт биохимических процессов, свобода есть фантазия. Зачем воскрешать такое существо, для которого и любовь, и вера, и свобода всего лишь глюки?
Есть, конечно, и другие современные люди, которые смотрят на мир иначе, менее категорично. Это очень трудно — не быть категоричным. Слишком много в мире суеверий, лжи, обмана и самообмана вольного и невольного, слишком агрессивно ханжество и пустословие. Им надо давать отпор, и тут хочется просто полить огнемётом всё, что позволяет себе хотя бы намёк на непознаваемое научным путём — но именно научное мышление как раз на это огнеметание не решится, потому что знает сложность мира.
Всё это — о возможности воскресения, но нимало о смысле воскресения. Между тем, главное в воскресении Иисуса — именно смысл. Современники Иисуса вообще не считали воскресение мёртвых чем-то необычным, но они же не веровали «в Лазаря» или в кого-то другого, воскрешённого Иисусом. Что в этом воскресении особенного, кроме личности воскресшего? Ничего! А что особенно в этой личности? Здесь — точка разрыва и точка благодати, точка, где кончается земное и начинается вечное. Точка разочарования или точка веры. Точка непонимания и конца или точка понимания, дающего начало огромному, бесконечному процессу воскресения собственной личности. Евангелие оказывается не благой вестью о «небесном царстве», о «реставрации Израиля», а благой вестью о личности, которая — да, говорила об этом царстве и уклончиво отвечала на вопросы об Израиле, тронах, суде — но которая прежде всего оказалась Личностью, восставшей и продолжающей восставать ежедневно, ежеминутно, воскресшей и продолжающей воскресать и воскрешать каждого человека в отдельности и всё человечество к пониманию в Боге.