Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Анна Комнина

АЛЕКСИАДА


К оглавлению

В фигурных скобках внутри текста номера страниц; текст на странице предшествует ее номеру.


Примечания к кнн. 11-15

КНИГА XI

1. Боэмунд и все другие графы, соединившись с Готфридом в том месте, откуда им предстояло отплыть в Кивот, ожидали Исангела 1063. Но латинян было бесчисленное множество, продовольствия не хватало, и поэтому они не могли там задерживаться. И вот, несмотря на свое решение дождаться императора и Исангела (латиняне намеревались принести клятву Алексею и затем отправиться к Никее), они разделились на две части и двинулись к Никее — одни через Вифинию и Никомидию, другие — через Кивотский пролив. Так они подошли к Никее. Распределив между собой башни и соединявшие их стены, они решили штурмовать их в определенном боевом порядке, дабы, соревнуясь друг с другом, сделать осаду еще более ожесточенной; ту часть, что пришлась на долю Исангелу, они оставили незанятой 1064 в ожидании его прибытия. В то же время самодержец прибыл в Пелекан; в мыслях у него, как сказано выше, была Никея.

Варвары, находившиеся в Никее, много раз обращались к султану 1065 за помощью. Пока он медлил, осада города продолжалась уже много дней от восхода до заката. Видя свое тяжелое положение, варвары отказались от прежних намерений и предпочли лучше обратиться к императору, чем попасть в руки кельтов. Поэтому они позвали к себе Вутумита, который во многих посланиях обещал им всяческие блага от самодержца, если они сдадут ему Никею. Тот совершенно недвусмысленно сообщил им о дружелюбии императора, показал письменные обещания на случай, если они сдадут ему крепость, и был с радостью принят турками, которые отказались {293} уже от мысли противостоять такому множеству врагов и решили, что лучше добровольно отдать город императору и получить взамен деньги и титулы, чем стать жертвой мечей.

Вутумит не провел в городе и трех дней, как прибыл Исангел и стал штурмовать стены заранее приготовленными гелеполами 1066. В это время разнесся слух о приближении султана. Узнав об этом, турки ободрились и тотчас выслали Вутумита из города. Султан же, выделив часть войска, послал его для наблюдения за действиями Исангела, приказав своим воинам не уклоняться от боя, если они встретятся с кем-либо из кельтов. Воины Исангела, издали заметившие турок, завязали бой. Тогда и остальные графы, в том числе Боэмунд, получив известие о нападении варваров, взяли у каждого графа по двести воинов и, составив из них большой отряд, тут же послали его на помощь Исангелу. Настигнув варваров, кельты преследовали их до самого вечера.

Но султан не пал духом. На рассвете он вооружился и занял со всем своим войском долину у стен Никеи. Кельты, узнав об этом, хорошо вооружились и, как львы, бросились на него. Завязалась тяжелая и страшная битва. В течение целого дня бой шел с равным успехом, когда же солнце «склонилось ко мраку» 1067, турки обратились в бегство и ночь положила конец сражению. Много воинов пало с той и с другой стороны: немало было убито, но большинство — ранено 1068.

Кельты, одержав блестящую победу, возвращались, наколов головы врагов на копья и неся их наподобие знамен, чтобы варвары, издали завидев их, испугались такого начала и отказались от упорства в бою. Так поступили и такое замыслили латиняне. Султан же, видя бесчисленное множество латинян» отвагу которых он испытал в сражении, передал туркам — защитникам Никеи — следующее: «Поступайте впредь, как сочтете нужным». Он наперед знал, что они предпочтут отдать город императору, чем попасть в руки кельтов.

Тем временем Исангел, преследуя прежнюю цель, соорудил круглую деревянную башню, со всех сторон покрыл ее кожами, в середине оплел прутьями и, защитив ее отовсюду, приблизил к башне под названием Гонат. Это название башня получила давно, когда знаменитого Мануила (отца императора Исаака Комнина и его брата Иоанна, моего деда по отцу) император Василий назначил стратигом-автократором всего Востока, чтобы положить конец вражде со Склиром, либо применив силу, либо склонив Склира к заключению мирного договора. Но воинственный и кровожадный Склир всегда предпочитал миру войну и ежедневно завязывал бой, ибо не только {294} не желал мира, но стремился взять Никею при помощи мощных гелепол. Пробив стену, Склир разрушил башню в основании, поэтому она осела вниз, как будто опустившись на колени; из-за этого башня и получила такое название 1069.

Такова история этой башни. Исангел же, с большим искусством построив уже упомянутую башню, которую опытнейшие в сооружении машин люди называют «черепахой» 1070, поместил внутри нее вооруженных воинов, дробителей стен и других, умеющих железными орудиями расшатывать башни в основании; первые должны были сражаться с защитниками стены, вторые — под их прикрытием подкопать башню. Вместо вынутых камней они заложили деревянные балки, а добравшись до другой стороны стены (им был уже виден проникавший оттуда свет), они подожгли их. Когда балки сгорели дотла, Гонат склонился еще больше и оправдал свое название 1071. Окружив остальную часть стены таранами и «черепахами» и вмиг наполнив землей наружный ров (он сравнялся с прилегавшим к нему с обеих сторон полем), латиняне бросили все свои силы на осаду города.

2. Император тщательно все обдумал и пришел к выводу, что латиняне, несмотря на их невероятное множество, ни в коем случае не смогут взять Никею. Поэтому он велел соорудить разного рода гелеполы, причем большую часть не так, как обычно эти машины сооружают, а по своему собственному замыслу (этим он вызвал всеобщее восхищение) и послал их графам. Как уже было сказано, император, переправившись через пролив с имевшимися у него войсками, находился в Пелекане, недалеко от Месампел 1072, где некогда был воздвигнут храм великомученика Георгия.

Самодержец хотел выступить вместе с латинянами против безбожников-турок. Но понимая, что неисчислимое войско франков нельзя даже сравнить с отрядом ромеев, и зная непостоянство латинян, он, взвесив все обстоятельства, отказался от своего намерения. Да и не только поэтому: он наперед видел, насколько латиняне ненадежны, не верны слову, как Еврип, устремляются от одной крайности к другой и из корыстолюбия готовы продать за обол своих жен и детей. Вот из каких соображений самодержец воздержался в то время от исполнения своего намерения. Он решил не идти вместе с кельтами, а помогать им так, как если бы он был с ними 1073.

Зная прочность стен Никеи, он считал, что латиняне не смогут овладеть городом. Когда же он узнал, что султан по прилегающему к Никее озеру легко доставляет туда большие военные силы и всевозможное продовольствие, он решил {295} овладеть озером. Построив такие челны, какие могли держаться на воде озера, он доставил их на повозках и спустил на воду у Киоса. На челны же он погрузил вооруженных воинов во главе с Мануилом Вутумитом и, чтобы они производили впечатление большого войска, дал им больше, чем надо, знамен, а также трубы и барабаны.

Так распорядился самодержец относительно озера 1074. С суши он призвал к себе Татикия и Циту с двумя тысячами отважных пельтастов и послал их к Никее, приказав сразу же по высадке на берег захватить крепость кира Георгия, погрузить на мулов весь запас стрел, спешиться вдали от стен Никеи, дойти пешком до башни Гонат, разбить там лагерь, а затем вместе с латинянами по общему сигналу штурмовать стены. Татикий, прибыв со своим войском к Никее, сообщил кельтам план императора. Они все тотчас же вооружились и с громкими криками бросились на приступ.

Воины Татикия слали множество стрел, часть кельтов пробивала стены, часть непрерывно метала камни из орудий. И вот варвары, напуганные зрелищем императорских знамен на озере и звуками труб Вутумита (он тем временем послал к ним вестников напомнить про императорские обещания), пришли в такое смятение, что не отваживались даже выглянуть из-за зубцов городских стен. Потеряв уже надежду на помощь султана, они решили, что лучше всего сдать город самодержцу и вступить в переговоры с Вутумитом, который сказал им все, что положено, и показал хрисовул, врученный ему прежде императором. Выслушав текст хрисовула, где император обещал не только простить их, но и щедро одарить деньгами и титулами сестру и жену султана 1075 (которая, как говорили, была дочерью Чакана), а также вообще всех никейских варваров, они, ободренные обещаниями, позволили Вутумиту войти в город. Он немедленно известил Татикия письмом: «Добыча уже в наших руках, нужно готовиться к штурму стен, пусть и кельты делают то же самое, но не доверяй им ничего, кроме круговой атаки стен; скажи им, что с восходом солнца нужно окружить стены и начинать штурм».

К этой хитрости Вутумит прибег для того, чтобы кельтам казалось, будто город взят им с боя, и чтобы задуманный самодержцем план передачи города остался в тайне. Император не хотел, чтобы кельты узнали о действиях Вутумита. На другой день с двух сторон раздались боевые крики: кельты с жаром кинулись на приступ на суше, а Вутумит, взобравшись на предстенное укрепление, утвердил там скипетр и знамена {296} и приветствовал самодержца звуками горнов и труб. Так все ромейское войско вступило в Никею 1076.

Вутумит, зная, что кельтов огромное множество, что нрав их изменчив, а натиск неудержим, опасался, как бы они не ворвались в крепость и не овладели ею. Видя к тому же, что у сатрапов в городе войска больше, чем у него самого, и они могут, если захотят, схватить и убить его, он немедленно забрал себе ключи от городских ворот. Только одни ворота были в это время открыты для входа и для выхода, остальные же он закрыл, опасаясь близкого соседства кельтов. Теперь, имея ключи от этих ворот, Вутумит решил каким-нибудь способом уменьшить число сатрапов в городе, чтобы легче было справиться с ними, если они замыслят против него что-либо дурное. Для этого он позвал их к себе и посоветовал отправиться к самодержцу, чтобы получить у него много денег, великие почести и ежегодные выплаты 1077. Он уговорил турок и ночью, открыв ворота, стал переправлять их по прилегающему озеру 1078 небольшими группами, через короткие интервалы к Радомиру и полуварвару Монастре, расположившимся вблизи городка, названного по имени кира Георгия. Радомиру и Монастре он велел отправлять сатрапов к самодержцу сразу же, как только те сойдут на берег, и не задерживать их даже на мгновенье, чтобы они не соединились со следующей группой турок и не замыслили что-либо недоброе.

Это было настоящее предвидение и бесспорная проницательность — результат большого жизненного опыта этого человека. Пока Радомир и Монастра быстро отсылали прибывающих турок к самодержцу, они были в безопасности и ничто им не угрожало, но как только они ослабили бдительность, над ними нависла опасность со стороны варваров, отправку которых они задержали. Число варваров увеличилось, и они замыслили ночью напасть на Радомира и Монастру и одно из двух — или убить их или связать и доставить султану. Все сошлись на последнем. Ночью, как и было решено, они напали на ромеев, связали их и увели с собой. Турки достигли вершины холма Азала 1079 (это место находится в... 1080 стадиях от стен Никеи), а оказавшись там, конечно, спешились и дали передышку коням.

Монастра был полуварваром и знал турецкий язык, Радомир же, взятый когда-то турками в плен, прожил с ними немало времени и тоже кое-что понимал на их языке. Оба они не раз пытались убедить варваров речами: «Зачем, — говорили они, — готовите вы нам смертельный напиток, если вам нет в этом никакой выгоды! Все другие получат от самодержца {297} богатые дары и ежегодные выплаты, вы же сами себя их лишаете. Итак, не злоумышляйте против самих себя; имея возможность избавиться от всех опасностей, вернуться домой богатыми людьми и, возможно, владельцами земель, вы сами подвергаете себя явной опасности. Вы можете даже попастгь где-нибудь в засаду к ромеям, — тут они рукой указывали на ручьи и болота, — и погибнуть ни за что, потерять жизнь. Ведь вас подстерегает множество врагов: не только кельты и варвары, но и неизмеримое число ромеев. Если же вы послушаетесь нас, мы вместе, повернув коней, отправимся к самодержцу. Клянемся богом, вы получите от императора несметные дары, и вас беспрепятственно отпустят куда захотите как свободных».

Их слова убедили турок. Обменявшись клятвами, они отправились к императору. Когда они прибыли в Пелекан, самодержец, увидев Радомира и Монастру, ласково на них взглянул — а ведь в душе он был очень сердит на них — и отправил их отдыхать.

На другой день те из турок, которые захотели остаться на службе у императора, получили бесчисленные награды, но и те, которые надумали вернуться домой, тоже сподобились немалых даров, и им разрешили поступать по их желанию 1081. Лишь после этого император стал сурово бранить Радомира и Монастру за неблагоразумие; но видя, что они не могут смотреть ему в лицо от стыда, он изменил тон и поспешил ободрить их уже иными речами. Вот все о Радомире и Монастре.

Кельты обратились к Вутумиту, которого самодержец назначил дукой Никеи, с просьбой впустить их в город, чтобы посетить в нем храмы и поклониться им. Но он, как уже было сказано, хорошо знал нрав кельтов и не согласился впустить их всех скопом, а разрешил входить по десять человек в открытые ворота.

3. Самодержец, все еще находясь под Пелеканом и желая получить клятву от графов, которые не поклялись ему, написал Вутумиту, чтобы тот посоветовал всем графам не трогаться в путь на Антиохию, не вступив в договор с императором 1082, — в этом случае они получат еще более щедрые дары. Раньше всех других, едва услышав о деньгах и подарках, склонился на предложение Вутумита Боэмунд, который посоветовал и другим отправиться к императору: такова была его неудержимая страсть к наживе. Когда графы прибыли в Пелекан, самодержец торжественно встретил их и удостоил своей заботы 1083. Затем, собрав их, он сказал: «Вам известно, {298} какую клятву вы мне принесли, если вы ее еще не нарушили, посоветуйте принести клятву тем, кто этого не сделал». Графы тотчас же позвали тех, кто еще не клялся; те собрались и принесли клятву.

Однако племянник Боэмунда, Танкред 1084, отличавшийся независимостью характера, твердил о том, что он обязан верностью только одному Боэмунду и намерен хранить ее до самой смерти. Все окружающие, и даже родственники императора, принялись убеждать его, а он с притворным равнодушием взглянул на палатку, в которой сидел самодержец (подобной по величине никто никогда не видел), и сказал: «Если ты дашь ее мне, полную золота, и к тому же все, что ты дал остальным графам, то и я принесу клятву». Палеолог, очень ревностно относившийся к императору, не смог стерпеть притворных слов Танкреда и с презрением оттолкнул его. Неукротимый Танкред бросился на Палеолога. При виде этого император сошел с трона и встал между ними. Боэмунд тоже удержал племянника и сказал: «Не подобает бесстыдно нападать на родственников императора». Тогда Танкред, устыдившись, что он точно пьяный бросился на Палеолога, уступил уговорам Боэмунда и тоже дал клятву 1085.

Когда все латиняне принесли клятвы, император дал им Татикия, в то время великого примикирия, с войском, чтобы он во всем помогал латинянам, делил с ними опасности и принимал, если бог это пошлет, взятые города. И вот кельты снова переправились через пролив и на следующий день выступили по дороге на Антиохию 1086. Император догадывался, что не все в силу необходимости уйдут с графами, и дал знать Вутумиту, чтобы он нанял для охраны Никеи кельтов, отставших от войска.

Татикий с войском и все графы с бесчисленной толпой кельтов за два дня дошли до Левк 1087. Боэмунду по его просьбе позволили идти в авангарде, остальные двигались за ним медленным шагом, сохраняя строй 1088. Когда Боэмунд проходил равнину Дорилея, его увидели турки и, решив, что они наткнулись на все кельтское войско, исполнились презрения и сразу же завязали бой 1089. Тот самый надменный латинянин, который дерзнул сесть на императорский трон 1090, расположился, забыв совет самодержца, на краю строя Боэмунда, потерял выдержку и выехал вперед. При этом погибли сорок его воинов, а он сам, смертельно раненный, обратил врагам тыл и бросился в середину строя; дело показало, насколько разумен был совет императора, которым пренебрег этот латинянин. {299}

Боэмунд, видя, с каким упорством сражаются турки, послал за помощью к кельтским отрядам. Они быстро подоспели, и началась тяжелая и страшная битва. Победу одержало ромейское и кельтское войско. Построившись отрядами, они отправились дальше. Возле Гебраики 1091 навстречу им попались султан Данишменд 1092 и Хасан 1093 во главе восьмидесяти тысяч гоплитов. Завязался упорный бой 1094, где участвовало много войск с обеих сторон и ни одна их них не хотела уступить другой. Турки храбро сражались с врагами; Боэмунд, который командовал правым флангом, видя это, отделился от остального войска и отважно напал на самого султана Килич Арслана, — «как лев, могуществом гордый», по словам поэта 1095. Устрашенные турки обратили кельтам тыл. Помня советы самодержца, кельты не стали далеко преследовать врага, а захватили траншеи и, отдохнув там немного, снова настигли турок у Августополя 1096, напали на них и обратили в бегство. Варварское войско было разгромлено, те же, кто спасся, рассеялись кто куда, оставив жен и детей. После этого они уже были не в состоянии противостоять латинянам и искали спасения в бегстве.

4. Что же было потом? Латиняне вместе с ромейским войском подошли к Антиохии 1097 по так называемому «Быстрому потоку» 1098, оставив без внимания окрестные области. Они выкопали ров у городских стен, сложили снаряжение и начали осаду города, продолжавшуюся три месяца 1099. Турки, напуганные нахлынувшим на них бедствием, обратились к султану Хорасана 1100 с просьбой прислать им большое войско, чтобы помочь антиохийцам и прогнать латинян, осаждающих город.

На одной из башен некий армянин охранял часть стены, доставшуюся Боэмунду 1101. Он часто выглядывал из-за стены; Боэмунд умаслил его и, прельстив множеством обещаний, уговорил предать город 1102. Армянин сказал: «Когда пожелаешь, дай мне знак, и я сразу же передам тебе эту башню. Будь же со своими людьми наготове и имей при себе лестницы. Не только сам будь наготове, а пусть все войско вооружится, чтобы турки, видя, как вы с боевыми кличами взбираетесь на стены, испугались и обратились в бегство».

Этот план Боэмунд до поры до времени хранил в тайне. Пока он его обдумывал, явился вестник с сообщением, что уже приближается из Хорасана огромное множество агарян под командованием военачальника Кербоги 1103. Боэмунд не хотел отдавать город Татикию во исполнение клятвы императору, он сам домогался Антиохии, а узнав об агарянах, задумал дурную {300} думу: волей или неволей принудить Татикия отступить от города. И вот Боэмунд пришел к нему и сказал: «Заботясь о твоей безопасности, я хочу открыть тебе тайну. До графов дошел слух, который смутил их души. Говорят, что войско из Хорасана султан послал против нас по просьбе императора. Графы поверили и покушаются на твою жизнь. Я исполнил свой долг и известил тебя об опасности. Теперь твое дело позаботиться о спасении своего войска». Татикий, видя, что начался сильный голод (бычья голова продавалась за три золотых статира) 1104, отчаялся взять Антиохию, снялся с лагеря, погрузил войско на ромейские корабли, стоявшие в порту Суди 1105, и переправился на Кипр 1106.

После его ухода Боэмунд, все еще державший в тайне обещание армянина и питавший сладкие надежды обеспечить себе власть над Антиохией, сказал графам: «Смотрите, сколько уже времени мы здесь бедствуем и не только ничего не достигли, но и вот-вот падем жертвой голода, если чего-нибудь не придумаем для своего спасения». На вопрос, что именно он имеет в виду, Боэмунд ответил: «Не все победы бог дает одержать нам, полководцам, оружием, и не всегда они добываются в сражении. То, что не дает бон, нередко дарит слово, и лучшие трофеи воздвигает приветливое и дружеское обхождение. Поэтому не будем понапрасну терять время, а лучше до прихода Кербоги разумными и мужественными действиями обеспечим себе спасение. Пусть каждый на своем участке постарается уговорить стража-варвара. А тот, кому первому удастся это, если хотите, станет командовать в городе до тех пор, пока не придет человек от самодержца и не примет от нас Антиохию. Но, возможно, мы сумеем добиться успеха как-нибудь иначе» 1107.

Так сказал хитрый Боэмунд, который жаждал власти не ради латинян и общего блага, а ради собственного честолюбия. Его замыслы, речи и обман не остались безрезультатными, но об этом я скажу ниже. Все графы дали свое согласие и приступили к делу 1108. На рассвете Боэмунд подошел к башне, и армянин согласно уговору открыл ворота. Боэмунд со своими воинами сразу же, быстрей, чем слово сказывается, взобрался наверх 1109; стоя на башне на виду у осажденных и осаждающих, он приказал подать трубой сигнал к бою. Это было необычайное зрелище: охваченные страхом турки тотчас бросились бежать через противоположные ворота, и лишь немногие смельчаки остались защищать акрополь; кельты же, следуя по пятам Боэмунда, взбирались по лестницам и быстро захватили город Антиоха 1110. Танкред сразу же во главе большого отряда {301} кельтов стал преследовать бегущих; многие были убиты, многие ранены.

Между тем Кербога с многотысячным войском прибыл на помощь Антиохии и, обнаружив, что она уже взята, разбил лагерь, выкопал ров и, сложив свое снаряжение, решил осаждать город 1111. Но едва он приступил к делу, как на неги напали вышедшие из города кельты и завязалась большая битва. Победу одержали турки; латиняне оказались запертыми за воротами, и им пришлось сражаться на два фронта: с защитниками акрополя (его удерживали варвары) 1112 и с турками, расположившимися за стеной. Боэмунд, человек ловкий, желая присвоить себе власть в Антиохии, вновь обратился к графам и сказал под видом совета: «Не следует нам одновременно сражаться на два фронта — с теми, кто внутри и кто снаружи. Разделимся на две неравные части в соответствии с числом врагов и так будем вести бой с ними. Если вы согласны, я буду сражаться с защитниками акрополя, остальные схватятся в жестоком бою с врагами, наступающими извне».

Все согласились с Боэмундом. Он сразу же приступил к делу и быстро соорудил напротив акрополя поперечную стену 1113, отделившую его от всей Антиохии, — надежнейший оплот на случай, если бы война затянулась. Он сам стал неусыпным стражем этой стены и при малейшей возможности храбро вступал в бой. Другие графы тоже прилагали большие усилия, и каждый на своем участке неустанно охранял город, следил за предстенными укреплениями и зубцами, чтобы варвары не взобрались как-нибудь ночью по лестницам и не захватили Антиохию и чтобы кто-нибудь из жителей не поднялся тайком на стену и, договорившись с варварами, не предал город.

5. Вот все об Антиохии. Самодержец в это время очень хотел прийти на помощь кельтам, но его вопреки желанию удерживали грабеж и полное разорение, которым подверглись приморские города и земли. Чакан, как собственной вотчиной, распоряжался Смирной, а некто по имени Тэнгри-Бэрмиш 1114 — городом эфесян у моря, где был некогда сооружен храм апостола Иоанна Богослова 1115. Другие сатрапы захватывали крепость за крепостью, обращались с христианами, как с рабами, и все грабили. Они овладели даже островами Хиосом, Родосом и всеми остальными и сооружали там пиратские корабли. Поэтому самодержец решил прежде всего заняться делами на море и Чаканом, оставить на материке необходимое войско и изрядный флот, чтобы сдерживать набеги и отгонять прочь варваров, а уж затем со всем остальным войском направиться {302} к Антиохии и по пути при любой возможности сражаться с варварами.

Самодержец позвал к себе Иоанна Дуку, своего шурина, передал ему войска, набранные в различных областях, и флот, достаточно сильный для осады приморских городов; он передал ему и дочь Чакана, взятую в плен со всеми, кто оказался в то время в Никее; Алексей велел Иоанну повсюду объявлять о взятии Никеи, а если ему не будут верить, показывать дочь Чакана турецким сатрапам и живущим на побережье варварам, чтобы те, которые владели названными выше городами, увидя ее и удостоверившись во взятии Никеи, отдали города без боя. Снабдив Иоанна всем необходимым, император отослал его. Какой трофей воздвиг Иоанн в память победы над Чаканом и каким образом он прогнал турка, покажет мой дальнейший рассказ.

Иоанн Дука, мой дядя по матери, простившись с императором, выступил из столицы, переправился в Авид и, призвав к себе человека по имени Каспак 1116, поручил ему командование флотом и управление всей морской экспедицией в целом, обещав, если он будет хорошо сражаться и возьмет Смирну, сделать его правителем города со всеми окрестностями. Итак, Иоанн отправил Каспака, как я сказала, по морю в качестве талассократора флота, а сам остался на суше как тагматарх 1117. Когда жители Смирны увидели, что к ним приближаются одновременно по морю Каспак с флотом, по суше — Иоанн Дука (в то время как Каспак вошел в гавань, Иоанн разбил лагерь на некотором расстоянии от городских стен), они, зная уже о взятии Никеи, отказались от всякого сопротивления и предпочли вступить в мирные переговоры, пообещав сдать Смирну без боя и кровопролития, если Иоанн Дука поклянется, что предоставит им возможность невредимыми вернуться на родину. Дука согласился на предложение Чакана и обещал все точно исполнить. Изгнав турок из Смирны мирным путем, он передал всю власть в ней Каспаку. В это время произошел следующий случай.

Когда Каспак возвращался от Иоанна Дуки, к нему подбежал житель Смирны и стал обвинять одного сарацина в том, что тот отнял у него пятьсот золотых статиров. Каспак велел увести обоих и разобрать спор. Когда потащили сарацина, тот решил, что его ведут убивать; отчаявшись спастись, он обнажил кинжал и всадил его Каспаку в живот, а затем, повернувшись, ранил в бедро и его брата. Поднялась паника, сарацин убежал, а все моряки и даже гребцы беспорядочной толпой ворвались в город и стали безжалостно убивать всех без раз-{303}бора. Это было ужасное зрелище — в один миг было убито около десяти тысяч человек. Иоанн Дука, погоревав над Каспаком, вновь ушел в заботы о крепости 1118. Выйдя из Смирны, он осмотрел стены, разузнал у сведущих людей о настроении жителей и, так как на пост дуки Смирны требовался мужественный человек, он назначил Иалея, которого считал лучшим из людей, — это был очень воинственный муж.

Оставив весь флот для охраны Смирны, Дука с войском отправился к Эфесу, который был в руках сатрапов Тэнгри-Бэрмиша и Марака 1119. Видя его приближение, варвары вооружились и выстроили свои фаланги боевыми рядами на равнине перед крепостью. Не медля ни мгновения, войска Дуки, сохраняя боевой строй, устремились на них. Завязалась битва, занявшая большую часть дня. Сражались обе стороны, и исход, битвы был неясен, но затем турки обратили тыл и устремились в паническое бегство. При этом многие были убиты, а в плен взяты не только рядовые воины, но и многие сатрапы; всего пленных было две тысячи. Узнав о пленных, император приказал рассеять их по островам. Остальные турки отправились по реке Меандр в Поливот. Настроены они были высокомерно и считали, что совсем отделались от Дуки. Но вышло все не так: оставив дукой города Пенея, он со всем войском гоплитов, следуя советам самодержца, отправился за турками не беспорядочно, а в хорошем строю, как и подобает идти на врага опытному полководцу.

Как уже было сказано, турки, держа путь по Меандру и расположенным вдоль него городам, достигли Поливота. Дука же не устремился за ними по их следам, а отправился кратчайшим путем, с налету занял Сарды и Филадельфию и поручил их охрану Михаилу Кекавмену. Затем он подошел к Лаодикии, где все жители сразу вышли к нему навстречу. За то, что они сделали это добровольно, Дука безбоязненно разрешил им самим распоряжаться городом и не назначил своего правителя. Потом он, пройдя через Хому, прибыл в Лампи 1120 и здесь назначил стратигом Евстафия Камицу. Дойдя до Поливота, он застал там множество турок, стремительно напал на них в тот момент, когда они складывали снаряжение, наголову разбил их, многих убил и взял большую добычу, соответствовавшую численности врага.

6. В то время как Дука сражался с турками и еще не вернулся, самодержец уже был готов выступить на помощь кельтам в Антиохии. Он прибыл со всем войском в Филомилий, убив по дороге много варваров и разорив много городов, прежде ему подвластных. В Филомилии к нему из Антиохии {304} через Тарс явились Вильгельм Грантмесниль 1121, Стефан, граф Франкии 1122, и Петр, сын Алифы 1123, спустившиеся на веревках 1124 со стен Антиохии; они уверяли, что кельты находятся в очень тяжелом положении, и клялись, что их ждет неминуемая гибель.

Поэтому император решил еще быстрей двигаться на помощь кельтам, хотя все и удерживали его от этого. В то же время повсюду разнеслась весть, что несметное число варваров, выступивших против самодержца, уже совсем близко. Дело в том, что султан Хорасана, узнав о намерении самодержца оказать помощь кельтам, послал против него собственного сына, по имени Исмаил 125. Султан собрал огромные силы в Хорасане и в отдаленных областях, хорошо вооружил всех воинов и отправил их с приказом настичь самодержца, прежде чем он дойдет до Антиохии. Таким образом, самодержец стремился выступить на помощь кельтам и поскорей уничтожить кипевших яростью турок вместе с их предводителем Кербогой, но его удержало сообщение прибывших франков 1126 и известие о выступлении Исмаила. Размышляя о наиболее вероятном ходе событий, император считал невозможным спасти город, недавно захваченный кельтами, которые, еще не успев там утвердиться, сразу же были осаждены агарянами — ведь кельты потеряли надежду на спасение, хотели оставить неприятелю беззащитные стены и думали лишь о бегстве.

И в самом деле, наряду с другими свойствами племя кельтов отличается своеволием и нежеланием слушать советы; оно никогда не придерживается ни дисциплины, ни военной науки. Во время боя гнев рычит в них, и все они — рядовые воины и предводители — делаются неукротимыми, врываясь во вражескую фалангу. Они неудержимы, если только их противник хоть немного дрогнет, но если неприятель устроит засады но правилам военной науки и искусно будет с ними бороться, их отвага переходит в другую крайность. В общем первый натиск кельтов неудержим, но затем их очень легко одолеть из-за их тяжелого оружия и бешеного, безрассудного нрава.

Вот почему самодержец, не имея достаточных сил для борьбы с таким множеством врагов и будучи не в состоянии изменить нрав кельтов или добрым советом склонить их к разумным действиям, решил не двигаться дальше, дабы, спеша на помощь Антиохии, не потерять и самого Константинополя. Алексей опасался, что его настигнут несметные полчища турок и тогда жители окрестностей Филомилия станут жертвой варварских мечей, поэтому он решил повсюду объявить о нашествии агарян; тотчас же было объявлено, чтобы все мужчины {305} и женщины ушли до нашествия врагов, спасая жизнь за добро, которое можно унести с собой.

Все сразу же решили следовать за императором, не только мужчины, но даже и женщины...1127. Так распорядился самодержец относительно пленных. Он выделил часть воинов и, разделив их на несколько групп, разослал в разных направлениях, с тем чтобы, наткнувшись на какой-нибудь отправившийся в набег отряд, они сразились с ним и в упорном бою задержали наступление агарян. Сам же Алексей со всей: толпой пленных варваров и присоединившихся: к нему христиан вернулся в царственный город 1128.

Когда архисатрап Исмаил узнал, что самодержец по выходе из Константинополя совершил много убийств, начисто разграбил по пути все селения, взял большую добычу, многих увел в плен и возвращается в царственный город, ничего не оставив ему, Исмаилу, он понял, что птичка улетела от него, и растерялся. Обратившись в другую сторону, он решил осаждать Паиперт 1129, который незадолго до того взял знаменитый Феодор Гавра. Дойдя до реки близ Паиперта, Исмаил расположил там все свое войско. Узнав об этом, Гавра замыслил напасть на него ночью. Но чем кончилось дело у Гавры, каков он был и откуда родом, об этом пойдет речь в соответствующем месте, а сейчас продолжим рассказ 1130.

Латиняне, сильно страдая от голода и непрерывной осады, обратились к своему епископу Петру, который, как уже было сказано, потерпел до этого поражение под Еленополем 1131, и попросили у него совета. Он же сказал им: «Вы дали обет хранить чистоту до тех пор, пока не будете в Иерусалиме. Боюсь, что вы нарушили этот обет, поэтому бог теперь не помогает вам, как прежде. Обратитесь к господу, покайтесь в своих грехах; облекшись во вретище, осыпав себя пеплом, явите свое раскаянье горячими слезами и всенощными. Тогда и я постараюсь вымолить вам милость у бога». Они последовали наставлениям епископа. Через несколько дней епископ созвал по божьему внушению наиболее знатных графов, велел им копать справа от алтаря и найти таи святой гвоздь. Они сделали то, что им было приказано, но, ничего не найдя, налет духом, вернулись и сообщили о неудаче. Тогда епископ еще ревностней сотворил молитву и приказал с еще большим усердием возобновить поиски. Они вновь исполнили повеление, нашли то, что искали, и, объятые ликованием и дрожъю, побежали с находкой к Петру 1132.

Этот свято чтимый гвоздь они доверили с тех нор носить в сражениях Исангелу как чистейшему из всех. На следующий {306} день через потайные ворота они выступили против турок. При этом граф Фландрский просил остальных уступить ему в единственной просьбе — позволить первому, всего с тремя воинами, напасть на турок. Его просьба была удовлетворена. В то время как фаланги, выстроившись поотрядно, стояли друг против друга и готовились начать сражение, граф Фландрский сошел с коня и, трижды простершись на земле, воззвал к богу о помощи; Все воскликнули: «С нами бог!», а он во весь опор устремился на самого Кербогу, стоявшего на холме. Быстро метнув копья, они повергли наземь встретившихся с ними лицом к лицу турок. Устрашенные турки, вместо того чтобы вступить в бой, видя, что божья сила помогает христианам, обратились в бегство. Во время бегства большая часть варваров была подхвачена водоворотами рек и утонула, а их тела образовали как бы мост для бежавших позади 1133.

После длительного преследования кельты повернули назад и заняли турецкий лагерь, где нашли все снаряжение варваров. Они хотели тут же забрать с собой всю собранную турками добычу, но она была столь велика, что лишь в течение тридцати дней ее с трудом удалось перенести в Антиохию. Здесь кельты ненадолго задержались, чтобы передохнуть от тягот войны; в то же время они, беспокоясь об Антиохии, искали человека для охраны города 1134. Им оказался не кто иной, как Боэмунд, домогавшийся этого еще тогда, когда город не был взят. Предоставив ему всю власть в городе, они сами отправились в Иерусалим 1135. По дороге они захватили много приморских городков; те же, которые были лучше укреплены и требовали более длительной осады, они, спеша к Иерусалиму, пока не трогали. Окружив его стены и приступив к осаде, они после месяца непрерывных штурмов взяли город 1136 и убили много жителей — сарацин и евреев 1137. Когда же все покорились и уже никто не оказывал сопротивления, они вручили всю власть Готфриду и назвали его королем 1138.

7. Когда властитель Вавилона 1139 Америмн 1140 узнал о походе кельтов, о том, как был взят ими Иерусалим и что даже Антиохия и многие другие окружающие ее города захвачены кельтами, он немедленно собрал и выслал против них большое войско из армян и арабов, из сарацин и агарян. Кельты, узнав об этом от Готфрида, тотчас же вооружились, подошли к Яффе и стали ожидать их прибытия. Затем они перешли оттуда в Рамлу, где принял муку великомученик Георгий, встретились с войском Америмна и вступили с ним в бой. Победу быстро одержали кельты. {307}

На следующий день вражеский авангард напал на них сзади; латиняне были разбиты и спаслись бегством в Рамлу. Только графа Балдуина не было с ними: он бежал еще раньше — не из трусости, а чтобы позаботиться о своем собственном спасении и достать войско для борьбы с вавилонянами. Вавилоняне же подступили к Рамле, осадили ее со всех сторон и вскоре взяли. При этом много латинян было убито, еще больше было пленниками уведено в Вавилон. Затем все вавилонское войско поспешно обратилось к осаде Яффы. Так всегда поступают варвары. Балдуин же, о котором было сказано выше, объехал все захваченные франками селения и собрал там немало всадников и пехотинцев; он составил из них значительное войско, напал на вавилонян и нанес им сильное поражение 1141.

Император, услышав о поражении латинян под Рамлой, был очень огорчен пленением графов 1142. Зная их цветущий возраст, силу и славное, как у древних героев, происхождение, он не мог стерпеть, чтобы они оставались пленниками на чужбине. Поэтому он позвал к себе некоего Вардала, послал его в Вавилон, дал ему много денег для выкупа и вручил ему письмо к Америмну относительно графов 1143. Прочтя письмо самодержца, Америмн отпустил всех графов охотно и без вознаграждения, за исключением Готфрида 1144. Его он еще раньше вернул за выкуп его брату, Балдуину. Император принял с почетом прибывших в столицу графов, дал им много денег и, когда они хорошо отдохнули, довольными отправил на родину. Готфрид же, восстановленный в сане короля Иерусалима, послал своего брата Балдуина в Эдессу 1145.

Тогда же самодержец приказал Исангелу поручить Лаодикию 1146 Андронику Цинцилуку, а Мараклею 1147 и Валан 1148 — людям Евмафия (в то время дуки Кипра), самому же двинуться дальше и по мере сил стараться овладеть остальными крепостями 1149. Исангел, повинуясь письму императора, исполнил приказание 1150. Передав крепости вышеназванным лицам, он отправился к Антараду 1151 и овладел им без боя. При этом известии Атабег Дамасский 1152 собрал большие силы и выступил в поход против Исангела. Поскольку у Исангела было слишком мало сил против такого огромного войска, он решился на решение скорее разумное, чем храброе. Доверившись местным жителям, он сказал им: «Я укроюсь, где-нибудь в этой огромной крепости, а вы, когда придет Атабег, не открывайте ему правды, а уверьте его, что я в испуге бежал».

Атабег, придя, спросил про Исангела. Поверив, что тот убежал, он, усталый с дороги, разбил свою палатку вблизи {308} стен крепости. Поскольку жители проявили к нему полное дружелюбие, турки, ничего не подозревая и не опасаясь никаких враждебных действий, выпустили коней на равнину. В полдень, когда солнце отвесно бросает свои лучи, Исангел хорошо вооружился и, внезапно открыв ворота, ворвался со своими воинами (их было около четырехсот) в середину турецкого лагеря. Не щадя жизни, вступили с ним в бой те из турок, кто привык мужественно сражаться, а остальные пытались найти спасение в бегстве. Но широкая долина, где не было ни болота, ни холма, ни оврага, отдала их в руки латинян. Все они стали жертвой мечей; в плен были взяты немногие. Так, хитростью победив турок, Исангел отправился в Триполи 1153.

Быстро придя туда, Исангел сразу же занял вершину холма, который возвышается около Триполи и составляет часть Ливанских гор. Он хотел использовать его как укрепление и в то же время перехватить воду, текущую с Ливана в Триполи по склону этого холма. Затем он сообщил обо всем случившемся императору и просил его соорудить надежное укрепление, до того как из Хорасана подойдут еще более крупные силы. Император поручил строительство этой крепости дуке Кипра и приказал ему срочно отправить с флотом в указанное Исангелом место все необходимые материалы и строителей. Вот все, что случилось к этому времени 1154.

Исангел разбил свой лагерь возле Триполи и, пустив в ход все средства, неустанно стремился овладеть городом. Боэмунд, узнав, что Цинцилук вошел в Лаодикию, перестал скрывать ту вражду к самодержцу, которую питал в глубине души, и послал своего племянника Танкреда с крупными силами для осады Лаодикии. Как только слух об этом дошел до Исангела, он без малейшего промедления прибыл к Лаодикии, встретился для переговоров с Танкредом и всяческими доводами стал убеждать его снять осаду крепости. Но после долгого разговора, увидев, что он не сумел склонить Танкреда на свою сторону и поет песни глухому, Исангел удалился оттуда и вернулся к Триполи. Танкред же отнюдь не отказался от осады. Цинцилук, видя упорство Танкреда и трудность своего собственного положения, запросил помощи с Кипра. Но так как на Кипре медлили, он оказался в отчаянном положении и, мучимый осадой и голодом, предпочел сдать крепость 1155.

8. Тем временем, место Готфрида 1156 ввиду его смерти должен был занять новый король. Те латиняне, что были в Иерусалиме, тотчас же призвали из-под Триполи Исангела 1157. Но он все время откладывал свой отъезд. Когда же он отправился в столицу 1158 и в Иерусалиме поняли, что он {309} там медлит, они послали за Балдуином, находившимся тогда в Эдессе, и сделали его королем Иерусалима 1159. Император радостно встретил Исангела. Узнав о том, что власть в Иерусалиме получил Балдуин, он удерживал у себя Исангела до тех пор, пока не прибыло войско норманнов под предводительством двух братьев, которых звали Бьяндраты 1160.

Император много раз советовал им двигаться тем же путем, что и предыдущие отряды, идти на Иерусалим вдоль берега и таким образом соединиться с остальным войском латинян. Но он не смог убедить их, так как они и не собирались соединяться с франками, а хотели идти другой дорогой, на восток, напрямик подойти к Хорасану и захватить его 1161. Император, зная неудобства этого пути и не желая гибели такого большого войска (а их было пятьдесят тысяч всадников и сто тысяч пехотинцев 1162), стал, как говорится, действовать другим путем. Убедившись, что они его не слушаются, он позвал Исангела и Циту и отправил их вместе с норманнами, чтобы они давали им добрые советы и по возможности обуздывали их неразумные порывы 1163. Переправившись через Кивотский пролив и стремясь к Армениаку, норманны подошли к Анкире 1164 и с ходу овладели ею. Затем они переправились через Галис и подошли к одному городку. Его жителями были ромеи, и священники, надев священное облачение, неся в руках кресты и евангелия, смело вышли к христианам-норманнам. Но норманны бесчеловечно и жестоко убили не только священников, но и остальных христиан и беззаботно продолжали свой путь по направлению к Амасии.

Турки, опытные в военном искусстве, заняли все селенья на пути норманнов и сожгли все продовольствие, а затем с силой напали на них самих. Победу одержали турки. Это было в понедельник 1165. Турки разбили шатры, устроили лагерь и сложили все снаряжение. На следующий день войска сразились снова. Турки окружили кельтов шатрами и не давали им ни выйти за продовольствием, ни вывести вьючный скот и лошадей на водопой. Кельты, уже предвидя гибель, не жалели больше жизней и на другой день — это была среда, — хорошо вооружившись, завязали бой с варварами. Турки взялись было за копья и луки, но не стали ими сражаться, а выхватили из ножен и обнажили мечи, бросились в рукопашный бой и сразу же обратили норманнов в бегство. Норманны, добравшись до своего лагеря, стали искать чьего-нибудь совета.

Но благородного самодержца, их лучшего советчика, которым они пренебрегли, не было с ними. Им оставалось лишь «спросить мнение Исангела и Циты; при этом они осведомились, {310} нет ли поблизости какой-нибудь территории, подвластной самодержцу, чтобы там укрыться. Оставив в лагере снаряжение, палатки и всех пехотинцев, они сели на коней и как можно быстрей помчались к приморской части Армениака и к Павраку 1166. Турки же все разом ворвались в лагерь и полностью его разграбили. Затем они бросились преследовать норманнов, настигли и уничтожили пехоту, а некоторых воинов взяли в плен и увезли в Хорасан, чтобы показать их своим 1167.

Вот какие подвиги совершили турки в борьбе с норманнами. Исангел и Цита с немногими уцелевшими всадниками прибыли в царственный город 1168. Самодержец принял их, дал много денег и, когда они отдохнули, спросил, куда они намерены теперь отправиться. Они пожелали в Иерусалим. Самодержец щедро одарил латинян и отправил их морем, предоставив все на их усмотрение. Исангел покинул столицу 1169 с намерением вернуться к своему войску и вновь подошел к Триполи в жажде овладеть этим городом 1170. Но потом на него напала смертельная болезнь, и, прежде чем испустить последний вздох, он позвал к себе своего племянника Вильгельма1171, передал ему как бы в наследство все завоеванные им крепости и назначил его предводителем своих войск. Узнав о смерти Исангела 1172, самодержец сразу же отправил дуке Кипра письмо с приказом 1173 послать к Вильгельму Никиту Халинца с большой суммой денег, дабы склонить Вильгельма на сторону самодержца и побудить его принести присягу в том, что он будет хранить нерушимую верность императору, как хранил ее до самой своей кончины его покойный дядя Исангел.

9. Самодержец, узнав, что Лаодикия взята Танкредом, отправил Боэмунду письмо следующего содержания: «Тебе известны клятвы и обещания, которые давал Ромейской империи не ты один, но все вы. Теперь же ты, первый нарушив клятву, завладел Антиохией и наряду с другими крепостями подчинил себе даже Лаодикию. Итак, уйди из Антиохии и изо всех других городов, как требует справедливость, и не навлекай на себя новую войну». Боэмунд прочел императорское письмо и, не имея возможности прибегнуть к обычной своей лжи — факты с полной очевидностью свидетельствовали об истине, — сделал вид, что согласен с содержанием письма, а виновником всех зол, свершенных им самим, объявил императора и написал ему так: «Виноват в этом не я, а ты. Обещав следовать за нами с большими силами, ты не захотел подтвердить свое обещание делом. Мы же, подступив к Антиохии, три месяца 1174 сражались с неприятелем, терпя много лишений, и испытали такой голод, какой не испытывал еще никто из людей, так что многие {311} из нас ели даже мясо, запрещенное законом 1175. В то время как мы стойко переносили все это, тот, кого ты дал нам в помощники, верный слуга твоего владычества Татикий, бросил нас среди всех опасностей и ушел 1176. Мы вопреки всякой вероятности взяли город и даже обратили в бегство пришедшие на помощь антиохийцам войска из Хорасана. Справедливо ли, чтобы мы так легко оставили то, что добыто нашим потом и страданиями?» 1177

Когда император по возвращении послов прочел письмо Боэмунда, он понял, что это по-прежнему тот же самый Боэмунд, нисколько не изменившийся к лучшему; он понял, что необходимо стеречь границы Ромейской империи и по мере возможности пресекать необузданные замыслы Боэмунда. Поэтому он послал с Вутумитом в Киликию большое войско, в том числе отборных представителей воинского сословия — отважных людей, щитоносцев Арея; среди них выделялись Барда и главный виночерпий Михаил, оба во цвете лет и с первым пушком на щеках. Еще с детства самодержец взял их к себе, обучил воинскому делу и вручил их Вутумиту как самых преданных людей вместе с тысячью других отважных кельтов и ромеев. Они должны были сопутствовать Вутумиту и во всем ему подчиняться, но в то же время секретными письмами постоянно извещать императора обо всех событиях. Император спешил захватить всю Киликию, чтобы облегчить себе затем поход против Антиохии.

Вутумит выступил со всем войском и достиг Атталии. Там Вутумит обнаружил, что Варда и главный виночерпий Михаил не подчиняются его воле, и тогда, чтобы не взбунтовалось войско, а все труды не оказались напрасны и ему бы не пришлось покинуть Киликию безо всякого результата, он немедленно сообщил обо всем самодержцу и просил избавить себя от их присутствия. Самодержец, зная, какой вред приносят обычно подобные вещи, быстро обратил их обоих и всех других казавшихся ему подозрительными к другим начинаниям. Он в письме приказал обоим юношам немедленно отправиться на Кипр, находиться при Константине Евфорвине, получившем в то время власть дуки острова Кипра, и во всем ему подчиняться. Они были рады письму и быстро отплыли на Кипр. Однако юноши и к дуке Кипра все то недолгое время, что у него провели, относились со своим обычным бесстыдством. В результате и он стал косо смотреть на них. Оба юноши, помня постоянную заботу о них императора, в письмах постоянно нападали на дуку и просили отозвать их в Константинополь. Самодержец, который вместе с ними отправил на {312} Кипр и других знатных людей, казавшихся ему подозрительными, распечатав их письма, испугался, как бы юноши не заразили своим недовольством и других, поэтому тотчас же приказал Кантакузину взять их с собой. Тот прибыл в Киринию, вызвал их и забрал с собой.

Вот все про Варду и про главного виночерпия Михаила. Что же до Вутумита, то он с Монастрой и с оставшимися при нем отборными командирами прибыл в Киликию. Обнаружив, что армяне уже заключили договор с Танкредом, Вутумит миновал их земли и, дойдя до Мараша, овладел им и всеми соседними городками и селеньями. Он оставил большое войско для охраны всей этой территории под началом полуварвара Монастры, о котором упоминалось во многих местах моего повествования, а сам вернулся в царственный город 1178.

10. Выступившие в поход на Иерусалим франки, стремясь к завоеванию сирийских городов, многое обещали епископу Пизы за поддержку в достижении их цели. Их уговоры подействовали, и оп, заручившись поддержкой еще двоих епископов, живших у моря, не стал медлить. Снарядив диеры и триеры, дромоны и другие самые быстроходные суда, числом около девятисот, он направился к франкам 1179. При этом он отделил значительную часть своих кораблей и отправил их грабить Корфу, Левкаду, Кефалинию и Закинф.

Император, получив об этом известие, приказал строить корабли во всех областях Ромейской империи 1180. Немало кораблей стал он сооружать и в самом царственном городе. Сам же он время от времени совершал объезды на монере и указывал строителям, что и как следует делать. Зная опытность пизанцев в морских боях и опасаясь сражения с ними, император поместил на носу каждого корабля бронзовую или железную голову льва или какого-нибудь другого животного, — позолоченные, с разинутой пастью, головы эти являли собой страшное зрелище. Огонь, бросаемый по трубам в неприятеля, проходил через их пасть, и казалось, будто его извергают львы или другие звери. Устроив все таким образом, он позвал к себе Татикия, только что вернувшегося из Антиохии, передал ему корабли и назвал его «светлейшая голова». Общее командование флотом он поручил Ландульфу и назначил его, как самого опытного в морской войне, великим дукой.

Покинув столицу в апреле 1181, они с ромейским флотом прибыли к Самосу, причалили к суше и сошли на берег, чтобы покрыть корабли асфальтом и увеличить этим их прочность. Узнав, что мимо прошел пизанский флот, они отчалили и поспешили вслед за ним в направлении Коса. Пизанцы до-{313}стигли острова утром, ромеи — к вечеру. Не застав пизанцев, ромеи отправились на Книд, расположенный у восточного материка. Приплыв туда, они снова упустили добычу, но нашли небольшое число оставшихся там пизанцев и спросили у них, куда направился пизанский флот. Те сказали, что к Родосу. Они тотчас же отчалили и вскоре настигли пизанцев между Патарами и Родосом. Увидев их, пизанцы выстроились в боевом порядке и приготовили к бою не только мечи, но и сердца. Когда ромейский флот подошел, один комит 1182, родом из Пелопоннеса, по имени Перихит, искусный мореходец, едва увидев пизанцев, окрылил веслами свою монеру и как можно быстрей помчался на них. Он, как огонь, пронесся сквозь ряды пизанских кораблей и вернулся к ромейскому флоту.

Между тем ромейский флот не вступил в бой с пизанцами в правильном боевом строю, а напал на них быстро и беспорядочно. Сам Ландульф первым подплыл к пизанским кораблям, но неудачно метнул огонь 1183 и достиг лишь того, что огонь рассеялся. Комит по имени Элеимон отважно атаковал с кормы большой корабль, однако его судно зацепилось за руль вражеского и не смогло отплыть. Элеимон попал бы в плен, если бы немедленно не кинулся к снарядам, не бросил в пизанцев огонь и не поразил цель. Затем он быстро повернул корабль и тотчас же поджег еще три огромных варварских корабля. Между тем внезапно разгулявшийся ветер взволновал море, стал трепать корабли и грозил вот-вот потопить их (волны бушевали, реи скрипели и паруса рвались). Варвары, испуганные огнем (ведь они не привыкли к снарядам, благодаря которым можно направлять пламя, по своей природе поднимающееся вверх, куда угодно — вниз и в стороны) и устрашенные бурей, решили обратиться в бегство.

Так поступили варвары; ромейский же флот пристал к островку Севтлосу. На рассвете они ушли оттуда и причалили к Родосу. Сойдя с кораблей, они вывели на берег своих пленников, в том числе и племянника самого Боэмунда, и стали угрожать им, что продадут их всех в рабство или убьют. Но видя, что пленники невозмутимы и не боятся рабства, ромеи тотчас же перебили их.

Уцелевшая часть пизанского флота занялась грабежом попадавшихся им на пути островов, в том числе и Кипра. Евмафий Филокал, который был там в то время, выступил против них. Оставшиеся на кораблях, поддавшись страху и не заботясь более о тех, кто отправился в набег, бросили большую часть своих на острове, а сами в беспорядке отчалили и поплыли к Лаодикии, имея намерение соединиться с Боэмун-{314}дом 1184. Прибыв туда, они явились к нему и сказали, что стремятся к дружбе с ним. Верный себе, Боэмунд принял их с радостью. Когда же те, кто был занят грабежом и брошен на острове, вернулись и не нашли своего флота, они в отчаянии бросились в море и утонули.

Талассократоры ромейского флота, в том числе и Ландульф, прибыли на Кипр и, собравшись, решили начать переговоры о мире. Все пришли к единому мнению, и к Боэмунду был отправлен Вутумит. Боэмунд принял его и продержал у себя целых пятнадцать дней. Поскольку Лаодикию уже охватил голод, а Боэмунд оставался Боэмундом, нисколько не изменился и не научился ценить мир, он позвал к себе Вутумита и сказал ему: «Ты пришел сюда совсем не ради мира и дружбы, а чтобы поджечь мои корабли. Уходи отсюда; хватит с тебя и того, что остался цел».

Вернувшись от Боэмунда, Вутумит застал тех, кто его посылал, в гавани Кипра. Из слов Вутумита они еще ясней поняли, что Боэмунд из-за своего дурного нрава ни в коем случае не примирится с самодержцем, поэтому они подняли паруса и поплыли по водяным дорогам в столицу. Но около Сики 1185 на море поднялось сильное волнение, разразилась большая буря, и все корабли, кроме тех, которыми командовал Татикий, полуразбитые, были выброшены на берег.

Так обстояли дела с пизанским флотом. Боэмунд же, человек по природе чрезвычайно дурной, испугался, как бы император раньше него не захватил Курик, не ввел в гавань ромейский флот, не установил на Кипре свой контроль и не стал задерживать союзников Боэмунда, прибывавших к нему из Лонгивардии по анатолийскому побережью. Рассуждая таким образом, он сам решил отстроить Курик и удержать порт. Некогда хорошо укрепленный город, Курик в последнее время был сильно разрушен. Но самодержец, заботясь о том же и разгадав замыслы Боэмунда, послал евнуха Евстафия, возведенного с должности каниклия 1186 на пост великого друнгария флота, с поручением спешно занять Курик и как можно скорей его отстроить. Он велел также отстроить расположенную в шести стадиях от Курика крепость Селевкию 1187, оставить в обоих городах крупные военные силы и назначить дукой Стратигия Страва, человека малого роста, но большого знатока военного дела. Кроме того, он приказал ввести в гавань большой флот, поручив ему помогать Кипру и бдительно подстерегать тех, кто будет идти на помощь Боэмунду из Лонгивардии.

Итак, вышеназванный друнгарий флота отправился в путь и, предупреждая замыслы Боэмунда, восстановил Курик и {315} привел его в прежнее состояние. Сразу после этого он отстроил Селевкию, окружил ее рвом, оставил в обоих городах значительные силы под началом дуки Стратигия, спустился в порт, оставил там, согласно указаниям императора, сильный флот и вернулся в столицу, где удостоился больших похвал и щедрых даров самодержца 1188.

11. Вот все о Курике. Год спустя 1189 император узнал, что генуэзский флот тоже готовится выйти на помощь франкам. Алексей предвидел, что и генуэзцы могут нанести немалый ущерб ромейской империи, и поэтому по суше отправил с крупными силами Кантакузина, а с флотом спешно снарядил и послал Ландульфа, которому приказал без промедления прибыть к южному побережью 1190 и завязать бой с генуэзцами, когда те будут проходить мимо. Когда флот плыл к месту назначения, разразилась жестокая буря, повредившая много кораблей. Их вытащили на берег и тщательно осмолили.

Между тем Кантакузин узнал, что генуэзский флот, плывущий вдоль южного побережья, находится где-то поблизости. Исполняя приказ самодержца, он поручил Ландульфу отвести восемнадцать кораблей (это все, что осталось в море; остальные были вытащены на берег) к мысу Малея 1191, поставить их там на якорь, а когда мимо будут проходить генуэзцы, немедленно завязать бой — если Ландульф на это отважится — или спасать себя, корабли и матросов и укрыться в Короне. Ландульф отправился, но, увидав большой флот генуэзцев, отказался от боя и поспешно прибыл в Корону.

Кантакузин же собрал, как и нужно было, весь ромейский флот, погрузил своих людей и на всех парусах поспешил вдогонку за генуэзцами. Не догнав их, он направился в Лаодикию, чтобы обратить все свои помыслы на войну с Боэмундом. Приступив к делу, он захватил гавань и, не прекращая осаду ни днем, ни ночью, штурмовал стены 1192.

Впрочем, он ничего не достиг; тысячу раз наступал, тысячу раз терпел неудачу: то он пытался примириться с кельтами, но не мог убедить их, то вступал в бой, но терпел поражение. Наконец, он за трое суток построил между берегом и стенами Лаодикии небольшую круглую стену из нецементированных камней и под ее прикрытием внутри в короткий срок воздвиг укрепление из камней, скрепленных цементом, чтобы использовать его как опорный пункт для дальнейшего штурма. Кроме того, с двух сторон у входа в гавань он построил по башне и протянул между ними железную цепь, чтобы преградить путь кораблям, которые должны были прийти на помощь кельтам. В это же время он захватил много небольших прибрежных {316} городков: Аргирокастр 1193, Маркаб 1194, Гавал 1195 и другие, вплоть до окрестностей Триполи. Прежде эти города платили дань сарацинам, позднее самодержец потом и кровью присоединил их к Ромейской державе 1196.

Император решил, что Лаодикию необходимо осадить не только с моря, но и с суши, ведь он, способный мгновенно постичь нрав человека, уже давно был знаком с коварством и кознями Боэмунда и в точности изучил его хитрость и непокорство. И вот Алексей позвал Монастру и послал его с большим войском по суше, чтобы он вместе с Кантакузином — один с моря, другой с суши — осадил Лаодикию. Но Кантакузин еще до прибытия Монастры овладел и гаванью и самим городом; акрополь же, который теперь вошло в обычай называть «кула», еще удерживали кельты — пятьсот пехотинцев и сто всадников.

Боэмунд, услышав о взятии прибрежных городов и узнав от графа — защитника акрополя Лаодикии — о нехватке продовольствия в городе, соединил все свои отряды с войсками своего племянника Танкреда и Исангела, нагрузил мулов всевозможными припасами, прибыл в Лаодикию и быстро доставил продовольствие на кулу. Затем Боэмунд вступил в переговоры с Кантакузином и сказал ему следующее: «С какой целью ты строишь все это?» Тот ответил: «Вы, как известно, обещали служить самодержцу и клятвенно обязались вернуть взятые вами города. А теперь ты сам преступил клятву и нарушил условия мира; взяв этот город, ты передал его нам, а теперь передумал и вновь владеешь им 1197, видно, я напрасно явился сюда, надеясь принять города, завоеванные вами». Боэмунд сказал: «Золотом или железом собираешься ты взять у нас эти города?» Тот ответил: «Золото я дал моим спутникам, чтобы храбрей сражались». Тогда Боэмунд сказал с гневом: «Без денег, да будет тебе известно, ты не получишь и маленькой крепости». И тотчас приказал своей коннице приблизиться к самым воротам города.

Воины Кантакузина, осаждавшие городские стены 1198, осыпали приближавшихся к стенам франков градом стрел и отбросили их на некоторое расстояние. Но Боэмунд сразу же собрал их всех снова и вошел в акрополь. Боэмунд заподозрил защищавшего акрополь графа и его кельтов, прогнал их и передал командование другому графу. Он уничтожил также все виноградники, чтобы они не мешали наступлению конницы латинян. После этого ушел в Антиохию. Кантакузин же упорно продолжал осаду города, прибегал к тысячам всяких уловок, ухищрений и осадными машинами непрерывно приводил в за-{317}мешательство латинян на акрополе. Между тем Монастра, двигаясь с конным войском по суше, захватил Лонгиниаду 1199, Тарс, Адану, Мамисту и полностью всю Киликию 1200.

12. Боэмунд, опасаясь угроз самодержца и не имея никаких средств для защиты (у него не было ни большого войска на суше, ни флота на море, а опасность уже надвигалась на него со всех сторон), задумал нечто очень низкое и очень подлое. Прежде всего, оставив Антиохию своему племяннику Танкреду, сыну Маркиза 1201, он повсюду распустил слух, что Боэмунд, мол, умер, и сам живой убедил весь мир в своей кончине.

Молва, как на крыльях, разнеслась повсюду, извещая о смерти Боэмунда. Когда Боэмунд нашел, что слухи уже достаточно распространились, он велел приготовить 1202 деревянный гроб и диеру для его перевозки; и вот живой покойник отплыл из Суди — это порт Антиохии — в Рим 1203. Так и доставляли его по морю как мертвого. Внешне казалось, что везут настоящего покойника; Боэмунд лежал в гробу, и где только они ни появлялись, варвары рвали на себе волосы и громко рыдали. А тот лежал в гробу, вытянувшись, как мертвец, вдыхая и выдыхая воздух через потайные отверстия. Так было на берегу. Но как только корабль выходил в море, Боэмунду давали еду и ухаживали за ним, а потом снова начинались слезы и шарлатанство.

Чтобы от «трупа» шел запах и все думали, что он разлагается, они не то задушили, не то зарезали петуха и подкинули его «мертвому». Уже на четвертый или на пятый день от петуха пошел дух, нестерпимый для всех, кто не потерял обоняния. Обманутым людям казалось, что этот тяжелый дух исходит от Боэмунда. Больше всех наслаждался этой гадкой выдумкой сам Боэмунд, и я удивляюсь, как его нос мог вынести такую атаку, ведь Боэмунд живой лежал рядом с мертвечиной. Из этого случая я поняла, что все племя варваров не знает удержу в своих стремлениях и готово добровольно вытерпеть любые страдания. Вот и Боэмунд живой, умерший только для вида, не побоялся жить рядом с мертвечиной. В первый и единственный раз видела наша земля подобную хитрость варвара, целью которой было ниспровержение ромейского владычества. Никогда прежде ни варвар, ни эллин не придумывали против врагов ничего подобного, да и будущие поколения, я полагаю, такого не увидят.

Достигнув Корфу, найдя там спасительное убежище и оказавшись в безопасности, мнимый мертвец воскрес, покинул гроб, насладился горячим солнцем, вдохнул чистого воздуха и пошел по городу. Жители, глядя на его чужеземную одежду,{318} спрашивали, какого он рода и состояния, кто он, откуда прибыл и куда направляется.

А он, презирая их всех, искал дуку города. Дукой был некий Алексей из фемы Армениака. Явившись к нему, Боэмунд принял надменный вид и высокомерным тоном, как это свойственно варварам, потребовал передать самодержцу следующее: «К тебе обращается тот самый сын Роберта, Боэмунд, чье мужество и упорство уже давно познали и ты и твоя империя. Бог свидетель, ни в каких случаях я не терпел зла, причиненного мне. С тех пор как я через земли ромеев дошел до Антиохии и покорил своим копьем всю Сирию, я пережил много горького из-за тебя и твоего войска; меня манили от надежды к надежде и бросали в тысячи сражений и битв с варварами.

Но знай: умерев, я снова воскрес и ушел из твоих рук. Скрывшись под видом мертвеца от всех глаз, от всех рук и подозрений, я ныне живу, хожу, дышу воздухом и шлю отсюда, из Корфу, твоей царственности ненавистные тебе вести. Ведь ты не обрадуешься, узнав, что город Антиохию я поручил Танкреду, моему племяннику (а он достойный противник для твоих военачальников), что сам я возвращаюсь на родину. И хотя тебе и твоим людям сообщали, что я мертв, я и мои люди видят меня живого и полного вражды к тебе. Живой, я умер, и мертвый, воскрес, чтобы поколебать подвластную тебе Романию. Если я переправлюсь на другой берег, увижу лонгивардов, латинян и германцев и моих франков, верных сынов Арея, я не перестану заливать потоками крови твои земли и города, пока не водружу свое копье в самой Византии». Вот до какой наглости дошел этот варвар 1204!

КНИГА XII

1. Итак, я описала события после первой переправы Боэмунда, рассказала о кознях, которые он строил самодержцу, желая добыть себе скипетр Ромейской державы, о том, какой хитрый способ возвращения придумал Боэмунд и как он достиг цели, притворившись мертвым и морем прибыв на Корфу. Пусть же мое повествование обратится к последующим делам Боэмунда.

Прибыв, как уже говорилось, на Корфу, этот испускающий зловоние «мертвец» через дуку острова разразился угрозами по адресу самодержца (об этом уже сообщалось в моем повествовании), потом отплыл в Лонгивардию 1205 и там при-{319}нялся за осуществление своего замысла: в намерения Боэмунда входило вновь занять Иллирик, и с этой целью он старался собрать больше союзников, чем раньше. Он завязал переговоры с франкским королем 1206 о браке, и король отдал одну из своих дочерей 1207 в жены самому Боэмунду, а другую отправил морем в Антиохию к племяннику Боэмунда — Танкреду 1208. Затем Боэмунд собрал отовсюду многотысячную армию, вызвал из всех областей и городов графов вместе с их войсками и ускорил переправу в Иллирик.

Когда до императора дошло известие, переданное ему Алексеем 1209, он сразу же направил письма во все области: Пизу, Геную и Венецию, заранее прося их жителей не позволить Боэмунду увлечь себя лживыми словами и перетянуть на свою сторону 1210. Ведь Боэмунд, объезжая все области и города, обрушивался с нападками на самодержца и называл его язычником и врагом христиан 1211.

Когда кельты, в бесчисленном множестве переправившись с Запада в Азию, как бич, обрушились на Антиохию, Тир и все соседние города и области, Вавилонец 1212 захватил триста графов, заключил их в оковы и бросил в тюрьму; в тюрьме их содержали строго, как в старые времена. Узнав о пленении графов и о всех выпавших на их долю несчастьях, самодержец стал терзаться душой и думать лишь об их освобождении. Призвав к себе Никиту Панукомита и снабдив деньгами, отправил его к Вавилонцу вместе с письмом 1213, в котором просил вернуть ему этих пленных графов и обещал султану всяческие блага, если только тот освободит пленников от оков и вернет им свободу. Вавилонец принял Панукомита, выслушал то, что сообщал ему самодержец, прочел письмо и сразу же освободил графов от оков и вывел их из тюрьмы. Он, однако, не предоставил им полной свободы, а передал их Панукомиту, для того чтобы тот препроводил графов к самодержцу. При этом султан не взял ничего из отправленных ему денег. Один бог знает, почему он так поступил. Может быть, сумма была недостаточной для выкупа стольких графов, может быть, султан хотел избежать подозрения в сребролюбии, чтобы не показалось, будто он отдает пленников за плату, в то время как он от чистого сердца оказывал бескорыстную услугу императору, а может быть, Вавилонец просто рассчитывал на большее 1214.

Когда император увидел прибывших графов, он был очень удивлен нравом варвара и усердно расспрашивал бывших пленников обо всем, что с ними случилось. Узнав, что они в течение стольких месяцев находились в тюрьме, ни разу не видели солнца, не снимали оков и долгое время не вкушали иной {320} пищи, кроме хлеба и воды, он, сочувствуя их страданиям, стал проливать горячие слезы. Он сразу же удостоил их многих милостей, пожаловал денег, подарил всевозможные одежды, отправил в баню и всячески старался облегчить им боль от перенесенных мук. Графы радовались благодеяниям самодержца, которые он оказал своим бывшим врагам и неприятелям, нарушившим данные ему клятвы и обещания, и ценили его незлобивость. Через несколько дней император призвал их и сказал: «На будущее я предоставляю вам право находиться в этом городе столько, сколько вы захотите. Если же кто-нибудь, вспомнив о близких, пожелает вернуться, пусть, попрощавшись с нами, беспрепятственно отправится на родину; он будет щедро снабжен деньгами и всем необходимым для дороги. Я хочу, чтобы у вас было право выбора, остаться вам или, уйти, чтобы вы поступали, как и подобает свободным людям, по своей воле». До поры до времени графы оставались с самодержцем, принимая, как было сказано, от него всевозможные знаки внимания, и всем сердцем привязались к нему.

Я уже сказала, что Боэмунд прибыл в Лонгивардию. Стремясь собрать войско больше, чем прежде, он стал объезжать все города и области и обрушиваться с нападками на самодержца, которого он во всеуслышанье называл язычником и человеком, всеми силами содействующим язычникам. Зная об этом, самодержец снабдил щедрыми дарами упомянутых графов и отправил их по домам. Сделал он это частично потому, что графы сами уже хотели вернуться в свои земли, частично, чтобы они опровергли наветы Боэмунда. Сам же он спешно отправился в Фессалонику, чтобы обучить военному искусству новобранцев и вместе с тем воспрепятствовать Боэмунду, собравшемуся, судя по слухам, переправиться из Лонгивардии на нашу территорию. И вот, возвратясь на родину, эти графы стали живыми уликами против Боэмунда, они называли его обманщиком, в словах которого нет и грана истины, и нередко в лицо укоряли его за ложь. Они обличали Боэмунда во всех городах и областях и выставляли себя как надежных свидетелей.

2. Повсюду распространялась весть о предстоящей переправе Боэмунда. Самодержец, испытывая большой недостаток в воинах и нуждаясь в войске, не уступающем кельтским полчищам и способном противостоять им, не стал медлить и колебаться, а послал за военачальниками, находившимися в Келесирии, — я имею в виду Кантакузина и Монастру, из которых первый охранял Лаодикию, второй — Тарс 1215. Вызвав их оттуда, он не оставил без защиты охраняемые ими области и {321} города: в Лаодикию он отправил с другим войском Пецея, в Тарс и все подвластные Монастре города и области — Аспиета 1216. Этот муж происходил из знатного армянского рода и, как утверждала тогда молва, был знаменит своим мужеством; правда, события не подтвердили его репутации, по крайней мере как полководца.

Дело в том, что властитель Антиохии Танкред, которого мы в своем повествовании оставили в Сирии, усиленно распространял слухи, что вскоре он прибудет в Киликию, дабы осадить ее и освободить из-под власти императора, поскольку эта страна де принадлежит ему и его оружием отвоевана у турок. Танкред не только повсюду распространял подобные слухи, но отправлял письма, содержащие еще более страшные угрозы. Эти письма ежедневно вручались и Аспиету. Танкред не только угрожал, но и осуществлял для острастки некоторые свои угрозы, а другие обещал исполнить в будущем. Он отовсюду набирал воинов — армян и кельтов, ежедневно тренировал их, обучал войско строить ряды и сражаться, а иногда и отправлял его в набеги, — это был дым, предшествующий огню; он также сооружал осадные машины и всяческим образом: готовился к осаде. Это о Танкреде.

А в это время армянин Аспиет пребывал в беспечности и устраивал у себя по ночам неумеренные попойки, будто ему некого было бояться, будто ему никто не угрожал и будто над его головой не нависла никакая опасность. И тем не менее это был мужественный человек, храбрый щитоносец Арея. Прибыв, однако, в Киликию, очутившись вдали от руки своего господина и самолично распоряжаясь всеми делами, он предался всякого рода наслаждениям. Таким образом, этот армянин превратился в женоподобного и распущенного человека и, когда настало время осады, проявил свое бессилие перед лицом неутомимого воина Танкреда. Его слух не оглушили громовые угрозы Танкреда, и он даже не взглянул на молнии, которые метал этот громовержец, явившийся, чтобы опустошить Киликию.

Танкред неожиданно выступил в поход из Антиохии 1217 вместе с огромным войском; разделив его на две части, он одних своих воинов отправил сушей против городов Мопса, а других посадил на триеры и морем повел к реке Сарос. Эта река течет с севера с Таврских гор, протекает между двумя городами Мопса 1218 — разрушенным и существующим — и впадает в Сирийское море. Отплыв оттуда, корабли Танкреда приблизились к устью этой реки и поднялись к мостам, соединяющим оба города Мопса. Таким образом, город был окружен и {322} подвержен ударам с обеих сторон. Прибывшие с Танкредом легко могли напасть на город с кораблей, а наступающие с материка — вести бой на суше. Аспиет, однако, вел себя так, как будто не случилось ничего необычного и густой рой неприятельских воинов не носился с жужжанием вокруг города; его мало заботили эти вещи, и я не знаю, о чем он только думал и почему поступал столь недостойно своего мужества. Такое поведение сделало его ненавистным всему императорскому войску. Какая судьба грозила бы киликийским городам, если бы их захватил столь грозный муж, как Танкред, который превосходил всех своих современников, был одним из наиболее опытных полководцев и к тому же никогда не знал неудач в осаде городов!

Может быть, кто-нибудь удивится, что для самодержца осталась тайной неопытность Аспиета в военном деле. Я могу сказать в защиту своего отца, что он был введен в заблуждение знатностью рода Аспиета: да, знаменитый род и славное имя этого человека сыграли немалую роль в его назначении. Ведь Аспиет был заметным человеком в роде Арсакидов 1219, и в его жилах текла царская кровь. Поэтому император и назначил его стратопедархом всего Востока 1220 и вознес на пьедестал, особенно после того как получил доказательство его мужества.

Когда, как я упоминала, мой родитель, самодержец, вступил в бой с Робертом, некий кельт, огромного роста, в пылу битвы пришпорил коня и с занесенным копьем, как вихрь, набросился на Аспиета. Аспиет схватился за меч, но получил от кельта сильный удар и был тяжело ранен копьем, которое задело его легкие и пронзило позвоночник. Тем не менее он не потерял мужества от удара и не вывалился из седла, а усевшись покрепче, ударил варвара по шлему и рассек надвое не только его шлем, но и голову. Тут же оба они падают с коней: кельт замертво, Аспиет — еще с признаками жизни. Слуги подняли истекавшего кровью Аспиета, оказали ему необходимую помощь и отнесли к самодержцу, которому они показали копье, рану и сообщили о смерти кельта.

Вспомнив тогда, не знаю каким образом, его исключительное мужество и смелость и приняв во внимание славный род его, самодержец направил Аспиета как способного полководца в Киликию для борьбы с Танкредом и назначил, как я уже писала, стратопедархом.

3. Но достаточно об этом. Военачальникам, находившимся на Западе, император направляет другие письма с приказом немедленно выступить к Сланице. Что же дальше? Может {323} быть, призвав к себе бойцов, Алексей сам оставался бездеятельным, предался легкомысленному досугу и мылся в банях, как обыкновенно поступают императоры, предпочитающие животный образ жизни? Ни в коем случае! Император и часа не мог более оставаться во дворце. Покинув Византий, он, как говорилось выше, направился в западные области и в сентябре месяце четырнадцатого индикта на двадцатом году с того момента, как он взял в свои руки бразды правления 1221, явился в Фессалонику. Вместе с собой он принудил следовать и Августу.

Императрица обладала таким характером, что не хотела быть на людях, большей частью оставалась у себя дома и занималась своими делами — я имею в виду чтение книг святых мужей, молчаливые размышления, а также благотворительность и благодеяния людям, особенно тем, которые, как она заключала по их внешности и образу жизни, служили богу и проводили время в молитвах и антифонных песнопениях 1222. Когда какие-либо обязанности императрицы по необходимости заставляли ее показываться на людях, она исполнялась стыда, и румянец сразу же покрывал ее щеки. Ведь и любомудрая Феано 1223, когда кто-то, указывая на ее обнаженную руку, сказал шутливо «Какая красивая рука», ответила: «Но она не предназначена для всеобщего обозрения» 1224. Императрица же, моя мать, воплощение достоинства, сосуд святости, не только не любила выставлять на всеобщее обозрение свою руку и лик, но даже не желала, чтобы звук ее голоса достигал слуха людей, не входивших в ее обычное окружение. Такова была ее необыкновенная стыдливость. Но так как даже боги, как говорят, не могут сопротивляться необходимости, она была вынуждена сопровождать самодержца во время его частых военных походов.

Природная стыдливость удерживала ее во дворце, а страсть и пламенная любовь к самодержцу заставляли ее против воли покидать императорские покои. К тому были разные причины. Первая из них — постигшая Алексея болезнь ног, которая требовала большой заботы о нем. Боли в ногах причиняли ему огромные страдания, и Алексей не выносил ничьих прикосновений, кроме моей госпожи и матери. Она заботливо ухаживала за ним, искусно касалась его тела и облегчала боль в его ногах. Пусть никто не обвинит меня в бахвальстве — я восхищаюсь его нравственными качествами, и пусть никто не заподозрит, что я неверно оцениваю самодержца, — я говорю истину. Император считал все, что касалось его и его особы, чем-то второстепенным по сравнению с благополучием городов. {324} Ничто не могло отвратить его от любви к христианам: ни боль, ни наслаждения, ни военные поражения и ничто другое, большое или малое, ни солнечный жар, ни зимняя стужа, ни варварские набеги 1225. Алексей был нечувствителен к подобным вещам, и хотя его тело было ослаблено целым сонмом болезней, он поднимался на защиту отечества.

Второй и главной причиной, заставившей императрицу сопровождать самодержца, было следующее: повсюду тогда возникали многочисленные заговоры, и Алексей нуждался в постоянном присмотре и поистине многоглавом страже. Ведь ночь, как и день, была полна опасностями для императора, вечер встречал его новыми бедами, и еще большими несчастиями грозило ему утро, — свидетель тому бог. Разве не нуждался император в тысячеглазом страже, когда столько негодяев злоумышляли против него: одни метали в него стрелы, другие точили мечи, а третьи, не в силах ничего предпринять, пускали в ход болтливые языки и злословие? Какого еще союзника надо было ему иметь при себе, если не ее, самой природой предназначенную быть его советчицей? Кто позаботился бы о самодержце и взял бы под подозрение заговорщиков лучше императрицы, способной найти благо для Алексея и тем более заметить козни его врагов? Моя мать была всем для моего господина и отца: ночью — неусыпным оком, днем — славным стражем, во время еды — хорошим противоядием и спасительным лекарством против зла, которое можно причинить через пищу. Таковы были причины, пересилившие природный стыд этой женщины и давшие ей смелость предстать перед глазами мужчин.

Тем не менее она и тогда не отказалась от своего обычного благочиния, но благодаря выражению глаз, молчаливости и всему своему поведению осталась незамеченной большинством людей. О том, что императрица следует за войском, свидетельствовали лишь носилки, установленные на двух мулах и покрытые сверху царским покрывалом; а ее божественное тело было укрыто от взоров. Всем было известно только, что больному императору обеспечен наилучший уход и что у него есть бдительный страж, неусыпное око, не дремлющее ни при каких обстоятельствах. И мы, преданные самодержцу люди, старались оберегать его и, постоянно бодрствуя, всем своим умом и сердцем в меру наших сил помогали госпоже, моей матери. Об этом я написала специально, имея в виду насмешников и клеветников. Ведь они обвиняют даже невинного (об этом свойстве человека знала уже гомеровская муза), презирают благородные дела и упрекают безупречное 1226. {325}

В происходившем в это время походе (император предпринял наступление против Боэмунда) она участвовала и добровольно и недобровольно. Ведь не следовало императрице участвовать в нападении на варварское войско. Почему? Да потому что это дело Томириды 1227, массагетки Спарефры 1228, но никак не моей Ирины. Ее мужество заключалось в другом, и она была вооружена не копьем Афины и не шлемом Аида, чтобы искусно отражать несчастия и превратности жизни (а императрица знала, сколь много их обрушивается на императоров), ее щитом, панцирем и мечом были, следуя Соломону, деятельный характер, непримиримость к страстям и искренняя вера 1229. Так была вооружена моя мать для войн подобного рода; в остальном, в полном соответствии со своим именем 1230, она была настроена весьма миролюбиво.

Так как императору предстояло сражение с варварами, он решил подготовиться к войне, возымел намерение укрепить одни крепости, усилить оборону других и вообще стремился принять все необходимые меры против Боэмунда. Вместе с собой взял он и императрицу, частично в своих собственных интересах по уже упомянутым причинам, частично потому, что еще не угрожала никакая опасность и время войны не пришло.

И вот она, захватив все имеющиеся у нее в золотой и иной монете деньги, а также другие ценности, выступает из города. В продолжение всего пути она щедрой рукой награждала на дорогах всех нищих, одетых в козьи шкуры или голых, и ни один проситель не ушел от нее с пустыми руками. И даже тогда, когда императрица достигала предназначенной для нее палатки, она, войдя в нее, не ложилась сразу отдыхать, а широко открывала двери для просителей. Ведь эти люди имели открытый доступ к Ирине и могли свободно видеть и слышать ее. Она не только снабжала бедняков деньгами, но и давала им благие советы. Если она видела, что какой-нибудь нищий обладает здоровым телом, но ведет праздную жизнь, она побуждала его заняться трудом, чтобы он добывал себе все необходимое, а не предавался лени из-за своей нерадивости и не бродил от двери к двери, выпрашивая подаяние. Ничто не могло отвлечь императрицу от этих дел. Известно, что Давид растворял свое питье слезами 1231, а императрица, казалось, ежедневно смешивала и пищу и питье с состраданием 1232.

Многое я могла бы рассказать об императрице, если бы свидетельства дочери не показались неправдоподобными и льстивыми по отношению к матери. А тем, кто питает подобные {326} подозрения, я расскажу о делах, служащих лучшими доказательствами правдивости моих слов.

4. Когда жители западных областей узнали о прибытии самодержца в Фессалонику, они устремились к нему, как тяжелые тела к центру. На этот раз приходу кельтов не предшествовало нашествие саранчи, но в небе появилась большая комета — самая большая из всех когда-либо появлявшихся прежде; одни говорили, что она была «брусом», другие — «дротиком» 1233. По-видимому, свыше был дан знак, возвещающий о каких-то новых необычайных событиях. Ведь сияние этой кометы можно было видеть в течение целых сорока суток. Она появилась на западе и двигалась к востоку. Все были устрашены ее появлением и старались отгадать, что она предвещает. Хотя самодержец мало обращал внимания на подобные явления и полагал, что они бывают вследствие естественных причин, тем не менее он обратился с вопросом к сведущим в этой области людям. Он призвал к себе Василия, назначенного недавно эпархом Византия (сей муж выказывал большое расположение к самодержцу), и спросил его о появившейся звезде. Василий же пообещал дать ответ на следующий день и удалился туда, где он остановился (это был храм, воздвигнутый в давние времена в честь евангелиста Иоанна) 1234, и после захода солнца стал наблюдать за звездой. Утомленный исследованиями и вычислениями, он случайно заснул и во сне увидел святого, одетого в священническую одежду. Василий возликовал и решил, что видит его не во сне, а наяву. Узнав святого, он исполнился страха и робко попросил его сообщить, какие события возвещает эта звезда. На это святой ответил, что звезда предвещает нашествие кельтов. «Ее сгорание свидетельствует, что они найдут здесь погибель», — сказал он. Вот что я хотела рассказать о появившейся звезде.

Император же, прибыв, как я уже говорила, в Фессалонику, готовился к переправе Боэмунда, обучал новобранцев натягивать лук, стрелять в цель и прикрываться щитом. Он также отправлял письма, намереваясь обеспечить себе чужеземных союзников, которые смогли бы, когда потребуется, быстро явиться на помощь. Большое внимание уделял он также Иллирику, укрепил город Диррахий и назначил его правителем Алексея 1235 — второго сына севастократора Исаака. Вместе с тем он приказал завершить снаряжение флота на Кикладских островах, в приморских городах Азии и в Европе. Многие тогда отговаривали его сооружать флот на том основании, что Боэмунд не спешит с переправой, Алексей, однако, не обращал на эти советы внимания и говорил, что полководец должен {327} быть неусыпным стражем и не только готовиться к непосредственной опасности, но и смотреть дальше, дабы не оказаться из-за скупости неподготовленным в нужный момент, когда уже придет весть о наступлении врага.

Распорядившись самым разумным образом, он выступает из Фессалоники и прибывает в Струмицу, а оттуда к Слопиму 1236. Узнав о поражении сына севастократора, Иоанна, высланного вперед против далматов, Алексей отправляет ему на помощь значительные силы. Однако негодный Вукан немедленно предлагает императору мир и высылает требуемых заложников. Алексей провел там год и два месяца, а затем, узнав, что Боэмунд еще находится в пределах Лонгивардии, уже зимой 1237 распустил воинов по домам, а сам прибыл в Фессалонику. В то время как Алексей совершал свой путь к Фессалонике, у императора порфирородного Иоанна 1238 в Валависте 1239 родился мальчик — первенец; вместе с ним появился на свет и другой ребенок — девочка. В Фессалонике император почтил память великомученика Димитрия 1240 и затем вернулся в столицу.

В это время случилось следующее. В центре площади Константина, на видимой отовсюду багряного цвета колонне, стояла бронзовая статуя, обращенная лицом к востоку; в ее правой руке находился скипетр, в левой — сделанный из бронзы шар. Говорят, что это была статуя Аполлона, но жители Константинополя, как я полагаю, назвали ее Анфилием. Великий император Константин, отец и властитель города, дал ей свое имя — имя самодержца Константина. Однако первоначальное название пересилило, и все продолжали именовать статую Анилием или Анфилием.

Неожиданно поднявшийся сильный юго-западный ветер сорвал статую с пьедестала и сбросил ее на землю 1241 — солнце в это время находилось в созвездии Тельца. Многие, а особенно те, кто враждебно относился к самодержцу, восприняли это как дурное предзнаменование и принялись распространять слухи, что падение статуи предвещает смерть императора. На это Алексей говорил: «Я знаю только одного господина над жизнью и смертью и не могу поверить, что падение изображений влечет за собой смерть. Если, к примеру, Фидий или какой-либо другой скульптор, обтесывая камень, создавал статуи, то разве он оживлял мертвецов и творил живых людей? Если бы это было так, что оставалось бы на долю творца всех? Ведь „я умерщвляю и я оживляю, — говорит творец 1242, — а не падение или возведение той или иной статуи“». Император возлагал все надежды на великий промысел божий. {328}

5. Новая беда опять грозила самодержцу, на этот раз уже не от простого народа. Некие мужи, чванящиеся доблестью и славой рода, снедаемые жаждой убийства, покушались на жизнь самодержца.

Дойдя до этого места своего повествования, я останавливаюсь в удивлении, откуда только свалилось на императора такое множество бед. Ведь не было ничего, поистине ничего, что бы так или иначе не обратилось против него. Непрерывно происходили внутренние волнения и вспыхивали восстания извне. Не успевал самодержец подавить внутренний мятеж, как пожар восстания охватывал все внешние области. Казалось, сама судьба как неких самородных гигантов порождала варваров и внутренних тиранов. И все это, несмотря на милосердное и человеколюбивое управление Алексея, несмотря на то, что он всех и каждого осыпал своими благодеяниями. Своих он постоянно щедро одаривал и жаловал им почетные титулы, а варварам, откуда бы они ни были, не давал никаких поводов и оснований для войн, лишь сдерживал их, когда они приходили в волнение. Только плохие полководцы во время мира умышленно побуждают к войне своих соседей. Ведь мир является целью всякой войны. Постоянно предпочитать войну миру ради...1243, постоянно пренебрегать благой целью — дело безумных полководцев, демагогов, людей, уготовляющих гибель городу 1244.

Император Алексей поступал как раз наоборот, он ревностно заботился о мире, имея...1245 старался сохранить, а не имея его, нередко проводил бессонные ночи в думах о том, как его возвратить. По природе своей он был человеком мирным и становился воинственным лишь тогда, когда его принуждали обстоятельства. Что касается Алексея, я могла бы смело сказать, что императорское достоинство на долгое время покинувшее ромейский двор, возвратилось лишь при нем и как бы впервые нашло приют в Ромейской державе.

Но, как я сказала в начале этой главы, меня поражает обилие военных забот, обрушившихся на императора. Все — можно было видеть — пришло в волнение как внутри, так и за пределами государства. Император Алексей вовремя разгадывал скрытые и тайные замыслы врагов и при помощи всевозможных ухищрений ликвидировал опасность, он боролся как с внутренними тиранами, так и с внешними врагами-варварами, благодаря своему острому уму всегда предупреждая козни заговорщиков и срывая их планы. Уже по самому положению дел я могу судить о судьбе империи в то время. Все чужеземные племена пылали злобой к Ромейской империи, и {329}отовсюду нахлынули на нее бедствия, потрясшие само тело государства. Если человека постигают бедствия, со всех сторон одолевают враги, а плоть изнуряет внутренний недуг, провидение побуждает его к борьбе с надвигающимися отовсюду бедствиями. То же самое можно было наблюдать и в этом случае.

Варвар Боэмунд, о котором я неоднократно упоминала, готовился двинуть сильнейшее войско против ромейского трона и в то же время, как уже говорилось в начале главы, поднимала голову толпа тиранов. Во главе заговора стояли всего четыре человека — братья по прозвищу Анемады, один по имени Михаил, второй — Лев, третий... четвертый...1246. Они были братьями как по рождению, так и по духу. Все они единодушно желали одного: убить самодержца и захватить императорский скипетр. К ним присоединились и другие высокородные мужи: Антиохи, отпрыски знатного рода, Эксазины, Дука и Иалий 1247, превосходившие всех когда-либо живших людей своей любовью к битвам, кроме того, Никита Кастамонит, некий Куртикий и Георгий Василаки 1248. Все это были люди, занимавшие первые места в военном сословии; из числа же членов синклита заодно с заговорщиками был Иоанн Соломон.

Михаил — главный из четырех Анемадов — лицемерно объявил, что Соломон будет помазан на императорский трон благодаря его богатству и знатности рода. Соломон занимал видное место в синклите, но был самым низкорослым и самым легкомысленным из всех, кто поддался обману вместе с ним. Он считал, что превзошел учение Аристотеля и Платона, на самом же деле был далек от философской науки, и легкомыслие помрачило его ум. И вот он, как бы подгоняемый Анемадами, на всех парусах пустился к царственному городу 1249. Но Анемады во всем обманывали его. Ведь на самом деле сторонники Михаила не имели в виду возвести его на императорский трон — куда там! — они лишь пользовались в своих целях его легкомыслием и богатством. Они выкачивали из него золото, морочили ему голову обещаниями престола и: совершенно приручили к себе. В истинные их намерения входило, если только все пойдет хорошо и судьба улыбнется им, оттолкнуть его локтем и оставить «трепыхаться на море» 1250, а самим захватить скипетр, уделив Соломону лишь малую толику славы и выгод. В разговорах, которые велись с ним о заговоре, они умалчивали об убийстве самодержца, не упоминали ни об оружии, ни о войне, ни о битвах, дабы не отпугнуть Соломона, который, как им было известно, испытывал страх перед {330} какими бы то ни было войнами. И вот такого мужа они приняли в свои объятия, как самого главного. Кроме того, к их заговору присоединились Склир 1251 и Ксир 1252, исполнявший в то время должность эпарха Константинополя.

Соломон, как говорилось выше, человек легкомысленный, вовсе не понимал намерений Эксазина, Иалия и Анемадов и считал, что Ромейская империя уже у него в руках, поэтому он стал посвящать кое-кого в свои планы и обещанием даров и титулов привлекать на свою сторону. Однажды к нему зашел «корифей драмы» Михаил Анемад и, увидев, что Соломон с кем-то беседует, спросил, о чем идет речь. Соломон же со свойственным ему простодушием ответил: «Этот человек попросил у меня титул и, получив обещание, согласился примкнуть к нашему заговору». Михаил осудил его за глупость; увидев, что Соломон совсем не умеет держать язык за зубами, он испугался и перестал посещать его дом.

6. Между тем воины — я говорю об Анемадах, Антиохах и их сообщниках — продолжали готовить покушение на жизнь императора, намереваясь осуществить задуманное убийство самодержца сразу же, как представится благоприятный случай. Так как божественное провидение не оберегало их, а время шло, то они, боясь быть уличенными, решили, что настал долгожданный случай.

Проснувшись однажды утром, самодержец почувствовал желание подсластить горечь своих многочисленных забот и стал вместе с некоторыми из родственников играть в затрикий (эта игра изобретена изнеженностью ассирийцев и от них перешла к нам) 1253. Заговорщики же, вынашивая планы убийства, взяли в свои злодейские руки оружие и собрались через императорскую опочивальню проникнуть к императору. Эта императорская опочивальня, где спали императоры, расположена в левой стороне дворцового храма Богоматери (многие называли его именем великомученика Димитрия) 1254; с правой же стороны храма находился атрий с полом, выложенным мрамором. Выходящие туда ворота храма были открыты для всех желающих. Через них-то и решили заговорщики проникнуть внутрь храма, а затем взломать двери императорской опочивальни, войти в нее и мечом заколоть самодержца. Вот что замыслили эти кровавые убийцы против человека, не причинившего им никакого зла. Но бог расстроил их планы. Кто-то сообщил самодержцу о готовящемся, и он сразу же призвал к себе всех заговорщиков. Первыми приказал император доставить во дворец Иоанна Соломона и Георгия Василаки и поместить их вблизи той комнаты, где он сам нахо-{331}дился вместе с родственниками. Он желал кое о чем допросить их, ибо, давно зная их простодушие, надеялся легко выведать у них о заговоре то, что ему было нужно. Однако, несмотря на неоднократные вопросы, они все отрицали.

В это время выступает вперед севастократор Исаак и, обращаясь к Соломону, говорит: «Тебе хорошо известна доброта моего брата-императора. Сообщи о заговоре, и ты немедленно получишь прощение, но если ты откажешься это сделать, будешь подвергнут мучительному допросу». Соломон внимательно посмотрел на севастократора и, увидев окружающих его варваров с обоюдоострыми мечами на плечах, задрожал от страха, сразу же сообщил обо всем и назвал имена сообщников, но поклялся, что ничего но знал о замышлявшемся убийстве. Затем их отдали стражникам, которым было поручено охранять дворец, и заключили каждого в отдельном помещении. Остальных заговорщиков император также подверг допросу. Они во всем сознались, не умолчали и о замышлявшемся убийстве. Когда выяснилось, что все это устроено воинами, а особенно главой заговора Михаилом Анемадом, смертельно ненавидевшим самодержца, император приговорил всех их к изгнанию и лишению имущества.

Роскошный дом Соломона был отдан Августе. Но она, оставаясь верной себе, исполнилась жалости к супруге Соломона и подарила ей этот дом, не взяв оттуда даже самой малости. Соломон находился в тюрьме в Созополе. Анемада же и его приспешников Алексей приказал, как главных виновников, с обритыми головой и бородой провести через площадь 1255, а затем выколоть им глаза. Актеры 1256 схватили их, набросили на них мешки, украсили их головы «коронами» из бычьих и овечьих кишок, водрузили на быков — не на спины, а на бока — и провезли через дворцовый двор. Впереди них прыгали жезлоносцы 1257, громко распевая насмешливую песенку, подходящую к этой процессии. Она была сложена на народном языке, и ее смысл был таков: песенка эта имела цель побудить весь народ...1258 и посмотреть на этих украшенных рогами тиранов, которые точили мечи на самодержца 1259.

Посмотреть на это стеклись люди всех возрастов. И мы, императорские дочери, скрыто вышли, чтобы полюбоваться на это зрелище. Когда собравшиеся увидели Михаила со взором, устремленным ко дворцу, с руками, в мольбе воздетыми к небу, который жестами просил отрубить ему руки и ноги и отсечь голову, ни одно живое существо не могло удержаться от слез и стенаний, а особенно мы — дочери императора. Я, желая избавить Михаила от этих страданий, неоднократно просила {332} свою мать-императрицу взглянуть на процессию. По правде сказать, я заботилась об этих мужах в интересах самодержца, чтобы он не лишился столь славных воинов, а особенно Михаила, которому был вынесен самый суровый приговор. Видя, что несчастие заставило Михаила смириться, я, как уже говорилось, стала понуждать мать выйти в надежде, что этим мужам, находившимся уже на краю гибели, удастся спастись. Ведь актеры стали двигаться медленней, стараясь дать возможность убийцам получить прощение. Но императрица медлила (она сидела с самодержцем, и они вместе пред ликом богоматери молились богу), тогда я спустилась и в страхе остановилась в дверях. Не решаясь войти, я кивком головы вызвала императрицу. Уступив моим настояниям, она поднялась наверх 1260, взглянула на процессию и, увидев Михаила, исполнилась жалости к нему; заливаясь горючими слезами, вернулась она к самодержцу и стала настойчиво просить его сохранить глаза Михаилу.

Император сразу же отправляет человека, который должен был остановить палачей. Вестник спешит и застает осужденных еще внутри так называемых «рук» 1261, никто, пройдя дальше них, не может быть избавлен от казни. Императоры, соорудив на хорошо видимом отовсюду месте, на высокой каменной арке эти бронзовые «руки», установили такое правило: если кто-нибудь, осужденный законом на смерть, окажется внутри них и в это время его настигнет весть о милосердии самодержца, то он освобождается от наказания. «Руки» символизировали объятия, в которые император вновь принимает осужденных, протягивая им руку и не выпуская их из рук своего милосердия. Если же осужденные прошли дальше этих «рук», значит, и императорское владычество как бы оттолкнуло их от себя. Таким образом, участь подлежащих наказанию людей зависит от судьбы; и я считаю, что она является божественным приговором и ее следует призывать на помощь. Весть о прощении застает их внутри «рук», и несчастные избавляются от опасности, или же они проходят дальше «рук» и теряют всякую надежду на спасение. Я целиком полагаюсь на божественное провидение, которое и тогда избавило этого мужа от ослепления. Кажется, сам бог внушил тогда нам милосердие к Михаилу. Вестник спасения быстро вошел под арку, где были установлены бронзовые «руки», передал тем, кто вел Михаила, грамоту, дарующую прощение, взял Михаила с собой, повернул назад, подошел к башне, сооруженной рядом с дворцом и запер в ней Михаила. Такой ему был дан приказ 1262. {333}

7. Еще не освободили из тюрьмы Михаила, как в Анемскую тюрьму был доставлен Григорий 1263. Это одна из башен той части городской стены, которая находится вблизи Влахернского дворца 1264. Называлась она Анемской, и это имя она как бы получила от самой судьбы, ибо первым ее узником был Анемад, который провел там много времени.

В двенадцатом индикте 1265 уже упомянутый Григорий был назначен дукой Трапезунда. Он давно вынашивал планы восстания и по дороге в Трапезунд осуществил свое тайное намерение. Встретив Даватина, который возвращался в Константинополь, поскольку сан дуки был передан Тарониту, он заключил его в оковы и бросил в тюрьму в Тивенне 1266. Так поступил Григорий не только с Даватином, но и с многими знатными жителями Трапезунда, в том числе с племянником Вакхина. Так как заключенных не освобождали от оков и не выпускали из тюрьмы, они, составив заговор, силой расправились со стражами, поставленными мятежником, вывели их за стены города, прогнали, а сами овладели Тивенной. Самодержец в многочисленных письмах то призывал Григория к себе, то советовал ему 1267, если он хочет заслужить прощение и вернуть расположение императора, бросить свои дурные замыслы, а иногда и грозил наказать его, если он ослушается. Григорий был настолько далек от того, чтобы послушаться добрых советов самодержца, что отправил ему длинное послание, в котором бранил не только лучших членов синклита и воинского сословия, но даже родственников и свойственников самодержца.

Из этого письма самодержец понял, что Григорий с каждым днем все дальше ступает по стезе зла и движется к полному безумию. Потеряв всякую надежду на исправление Григория, император в четырнадцатом индикте 1268 отправляет против него племянника — сына своей старшей сестры — Иоанна 1269, который приходился мятежнику двоюродным братом по отцовской линии. Иоанн должен был прежде всего дать Григорию спасительные советы, и император надеялся, что тот послушается Иоанна благодаря их родственной близости и общности крови. Но в том случае, если бы Григорий не захотел слушать советов, Иоанн должен был во главе большого войска вступить с ним в мужественную борьбу на суше и на море. Узнав о предстоящем прибытии Иоанна, Григорий выступил к Колонии (это хорошо укрепленная и неприступная крепость) 1270 с целью призвать себе на помощь Данишменда.

Отправляясь из города, Иоанн узнал об этом, выделил из состава своего войска кельтов и отборных ромейских воинов и {334} выслал их против Григория. Воины настигли Григория и завязали с ним упорный бой. Два храбреца, сойдясь с Григорием в бою, копьями сшибли мятежника с коня и взяли его в плен. Захватив таким образом Григория, Иоанн доставляет его самодержцу и клянется, что вообще не виделся во время пути с Григорием и не удостаивал его своей беседы. Тем не менее Иоанн неоднократно ходатайствовал за Григория перед самодержцем, ибо последний делал вид, что собирается выколоть Григорию глаза. Нехотя обнаружил самодержец свое притворство и как бы уступил просьбам Иоанна, потребовав, однако, чтобы тот никому ни о чем не рассказывал.

На четвертый день император велел наголо остричь Григория, обрить ему бороду, провести его через площадь и затем заключить в уже упоминавшуюся Анемскую башню. Но и в тюрьме Григорий вел себя неразумно и ежедневно обращался к своим стражам с безумными пророческими речами, хотя император в своей щедрости удостаивал его большой заботы, надеясь, что он изменит свой нрав и раскается. Но Григорий оставался прежним; он постоянно призывал к себе моего кесаря, ибо издавна был дружески к нам расположен. Самодержец не препятствовал Григорию, желая, чтобы кесарь утешил его в его отчаянии и подал ему благие советы. Тем не менее Григорий, казалось, очень медленно изменялся к лучшему. Поэтому время его заключения в тюрьме было продлено; затем он был прощен и получил такое количество милостей, даров и титулов, какого не имел никогда ранее. Таков был император в подобного рода делах 1271.

8. Распорядившись таким образом относительно заговорщиков и мятежника Григория, император вовсе не забыл о Боэмунде. Напротив, он призвал к себе Исаака Контостефана 1272, назначил его великим дукой флота и отправил в Диррахий, пригрозив, что выколет ему глаза, если тот не успеет прибыть в Иллирик до переправы Боэмунда. В то же время он непрерывно направляет письма дуке Диррахия Алексею 1273, своему племяннику, побуждая его постоянно быть начеку и требовать того же от наблюдавших за морем, чтобы Боэмунд не смог переправиться тайно (император хотел, чтобы его немедленно известили письмом о переправе норманна). Так распорядился самодержец.

Приказ, полученный Контостефаном, предписывал не что иное, как усердно стеречь пролив между Лонгивардией 1274, не позволять переправляться кораблям Боэмунда, высланным вперед к Диррахию для доставки с одного берега на другой всякого снаряжения, и вообще не давать Боэмунду что-либо пере-{335}возить из Лонгивардии. Однако, выступая из Константинополя, Контостефан даже не знал удобного для переправы в Иллирик места. Мало того, пренебрегая приказом, он переправился в Гидрунт — город, расположенный на побережье Лонгивардии. Этот город охраняла женщина, как говорили, мать Танкреда. Не могу сказать, была ли она сестрой неоднократно упоминаемого мною Боэмунда или нет. Ведь я точно не знаю, по отцовской или по материнской линии приходился Танкред родственником Боэмунду 1275.

Явившись туда с флотом и причалив к берегу, Контостефан атаковал стены Бриндизи и уже, можно сказать, держал в своих руках город. Но находившаяся в стенах города женщина — она обладала здравым умом и твердым характером — видела это и, как только корабли Контостефана причалили к берегу, послала гонца за одним из своих сыновей и срочно потребовала его к себе. В это время все матросы пребывали в приподнятом настроении и, полагая, что город находится уже в их руках, славословили императора. Да и она сама, оказавшись в тяжелом положении, приказала горожанам делать то же самое. Вместе с тем она направила послов к Контостефану, согласилась подчиниться самодержцу, обещала заключить с ним мирный договор и выйти для переговоров к Контостефану, чтобы последний смог обо всем сообщить императору. Эта хитрость нужна была ей для того, чтобы ввести в заблуждение Контостефана, и если прибудет ее сын, сбросить, как говорят о трагических актерах, маску и вступить в бой.

В то время как крики славящих самодержца внутри и вне стен города, сливаясь в общий гул, наполняли всю округу — как уже говорилось, эта воительница своими лживыми речами и посланиями вводила в заблуждение Контостефана, — прибывает сын, которого она ждала, вместе с сопровождавшими его графами. Он нападает на Контостефана и наголову разбивает его войско. Матросы, неопытные в сухопутных битвах, бросились к морю. Скифы же (а их было немало в ромейском войске) во время боя ринулись, как это принято у варваров, за добычей, и шестеро из них были взяты в плен. Они были отправлены Боэмунду, который, увидев их, сразу же отправился в Рим, взяв с собою скифов как самую ценную добычу. Явившись к апостольскому престолу и беседуя с папой 1276, он возбуждал в нем негодование против ромеев и раздувал старую ненависть этих варваров к нашему народу. Стремясь еще более ожесточить италийцев, входивших в окружение папы, Боэмунд показал им пленных скифов в доказательство того, что самодержец Алексей враждебно относится к христиа-{336}нам, выставляет против них неверных варваров, страшных конников — стрелков, поднимающих оружие на христиан и мечущих в них стрелы. При каждом слове Боэмунд указывал папе на этих скифов, одетых в скифские платья и имевших весьма варварский вид, и при этом то и дело, по обычаю латинян, называл их язычниками, издеваясь над их именем и видом. Как можно убедиться, Боэмунд прибег к мерзким средствам, подстрекая к войне с христианами: он воздействовал на ум первосвященника с целью убедить его в том, что имеет благовидные основания для вражды к ромеям; в то же время Боэмунд старался собрать многочисленное ополчение из числа людей грубых и глупых. Ведь какие варвары из близких или дальних краев добровольно не пошли бы воевать с нами, если бы к тому побудил их сам первосвященник и если бы справедливая, как им казалось, причина вооружила на бой каждого коня, каждого мужа и руку каждого воина? Обманутый словами Боэмунда, папа согласился с ним и одобрил переправу в Иллирик.

Вернемся, однако, к нити нашего повествования. Сухопутные воины храбро сражались, но остальных поглотили морские волны, и славная победа, казалось, была уже в руках кельтов. Однако наиболее храбрые наши воины, особенно из знати, и среди них такие доблестные мужи, как Никифор Иалий Эксазин, его двоюродный брат Константин Эксазин, именовавшийся Дукой, мужественный Александр Евфорвин и другие воины такого же сана и положения, «воспомнили бурную силу», повернули назад, обнажили акинаки, напрягая все силы души и тела, вступили в бой, приняли на себя всю тяжесть битвы, разбили кельтов и одержали над ними славную победу. Контостефан, получив благодаря этому передышку от кельтского натиска, отчаливает оттуда и вместе со всем флотом прибывает в Авлон.

Когда Контостефан впервые прибыл в Диррахий, он рассеял свои военные корабли на пространстве от Диррахия до Авлона и дальше до места под названием Химара (от Диррахия до Авлона — сто стадий, от Авлона до Химары — шестьдесят). Узнав о том, что Боэмунд уже торопится с переправой, он предположил, что скорее всего следует ожидать прибытия норманна в Авлон, ибо путь до Авлона короче, чем до Диррахия. Поэтому он решил усилить охрану Авлона, выступил из города с остальными дуками 1277 и стал усердно стеречь пролив Авлона. Он также поместил дозорных на гребне так называемого холма Ясона, чтобы они вели наблюдение за морем и подстерегали корабли. Как раз в это время с противополож-{337}ного берега прибыл один кельт, который стал утверждать, что переправу Боэмунда следует ожидать с минуты на минуту. Контостефаны 1278 узнали это и, страшась морского боя с Боэмундом (одна мысль о нем приводила их в ужас), притворились, что больны и поэтому нуждаются в бане 1279. Ландульф, который командовал всем флотом, человек, обладавший большим опытом морских боев и сражений, настойчиво советовал им постоянно быть начеку и ожидать прибытия Боэмунда. Контостефаны же, отправляясь в Химару с намерением вымыться в бане, у Глоссы, расположенной недалеко от Авлона, в качестве наблюдателя оставили так называемого второго друнгария флота 1280 с монерой-экскуссат. Что же касается Ландульфа, то он с некоторым числом кораблей остался у Авлона.

9. Приняв эти меры, Контостефаны отправились в баню (или же под предлогом бани). Боэмунд же окружил себя двенадцатью пиратскими кораблями (это были все диеры с многочисленными гребцами, поднимавшими шум непрерывными ударами весел), выстроил со всех сторон торговые суда и как забором огородил ими военный флот 1281. Глядя издали с какого-нибудь возвышенного места на этот движущийся флот, можно было принять его за плавучий город 1282. Судьба благоприятствовала Боэмунду: море было спокойно, и лишь завывающий ветер слегка щетинил его поверхность 1283 и надувал паруса грузовых судов — это позволяло им плыть по ветру. Гребные суда двигались вровень с парусными, и шум от них с середины Адриатического моря был слышен на обоих берегах. От вида варварского флота Боэмунда можно было прийти в ужас, и если воины Контостефанов испугались, то я не буду их порицать и обвинять в трусости. Ведь Боэмунда, двигающегося с таким флотом, мог бы испугаться и флот аргонавтов, не то, что Контостефаны, Ландульфы и им подобные.

Ландульф увидел Боэмунда, переправляющегося в таком устрашающем порядке с грузовыми судами, с тысячами воинов на борту — об этом подробнее говорилось выше — и, будучи не в состоянии сопротивляться такому многочисленному противнику, отошел на небольшое расстояние от Авлона, открыв Боэмунду путь к городу. Боэмунд воспользовался благоприятным случаем, переправился из Бари в Авлон 1284, высадил свое войско на берегу и прежде всего стал грабить побережье. Боэмунд вел с собой огромное франкское и кельтское войско уроженцев острова Фула, которые состояли на военной службе у ромеев, но тогда были вынуждены обстоятельствами перейти к Боэмунду, а также много германцев и кельтибе-{338}ров 1285. Боэмунд разместил всех собравшихся к нему воинов по всему адриатическому побережью, один за другим ограбил все города и напал на Эпидамн, который мы называем Диррахием 1286. В его намерения входило захватить этот город и подвергнуть опустошению всю страну вплоть до Константинополя. Искусный как никто другой в осаде городов, превосходивший в этом отношении самого Димитрия Полиоркета 1287, он думал только об Эпидамне и двинул против этого города все средства осады. Прежде всего он разместил войско кругом и осадил все селения, расположенные у самых стен или вблизи Диррахия. Иногда ромейское войско боролось с ним, иногда Боэмунд не встречал никакого сопротивления. После многочисленных битв, сражений и убийств Боэмунд, как я говорила выше, обратился к осаде города Диррахия. Однако прежде чем перейти к самой битве тирана Боэмунда за Диррахий, следует рассказать о расположении города.

Он стоит на самом берегу Адриатического моря. Это большое и глубокое море простирается вширь до берегов Италии, а вдоль, делая изгиб к северо-востоку, доходит до земли, населенной варварами-ветонами 1288, напротив которой расположена страна Апулия. Таковы границы Адриатического моря. Диррахий, или Эпидамн, древний эллинский город, лежит под Элиссом 1289 и слева от него — Элисс расположен выше и правее. Я не знаю точно, назван ли Элисс просто так или по имени какой-нибудь реки Элисс, впадающей в большую реку Дримон. Элисс — это крепость, расположенная на высоком месте и совершенно неприступная, господствующая, как говорят, над равниной Диррахия. Она настолько защищена от опасностей, что может оказаться очень полезной в обороне Диррахия с суши и с моря.

Этой крепостью Элиссом и воспользовался самодержец Алексей для поддержки города Эпидамна. Он укрепил город Диррахий как со стороны реки Дримона, которая была судоходна, так и со стороны суши и доставил по морю и по суше все необходимое — провиант для воинов и жителей города, а также оружие и военное снаряжение.

Нужно рассказать и о Дримоне. Эта река берет начало в Лихнитском озере, которое на современном испорченном языке называется Охридским 1290 и, спускаясь с Мокра 1291, течет через сто каналов, называемых «стругами» 1292. Эти отдельные реки как бы через различные истоки ста потоками вытекают из озера, в дальнейшем не исчезают, а впадают в реку, протекающую у Девры, откуда и возникло название Дримон 1293. Соединяясь друг с другом, они делают реку широкой и полно-{339}водной. Минуя крайние пределы Далмации, она течет к северу, затем поворачивает к югу и, дойдя до подножия Элисса, впадает в Адриатический залив. Вот что я хотела рассказать о расположении Диррахия и Элисса и о защищенности того и другого.

Еще находясь в царственном городе, император узнал из писем дуки Диррахия о переправе Боэмунда и поспешил выступить из столицы. Дука Диррахия, человек неутомимый, не позволявший себе ни на минуту сомкнуть глаз, узнал, что Боэмунд переправился на равнину Иллирика, сошел с корабля и разбил лагерь; он призвал к себе «крылатого», как его называли, скифа 1294 и через него сообщил самодержцу о переправе Боэмунда. Скиф застал самодержца, когда тот возвращался с охоты, подбежал к нему и, склонив голову, громогласно сообщил, что Боэмунд переправился. Все, кто там был, застыли на месте, оцепенев от одного имени Боэмунда. Но самодержец, человек мужественный и рассудительный, сказал, развязывая ремни башмаков: «Сейчас пойдем завтракать, а потом подумаем о Боэмунде».

КНИГА XIII

1. Все мы были поражены тогда величием духа самодержца. Он же, хотя перед присутствовавшими и сделал вид, что беззаботно принял это известие, тем не менее в душе был очень взволнован. Он решил вновь выступить из Византия, хотя и знал, что на родине у него отнюдь не все в порядке. Несмотря на это, Алексей, уладив дела во дворце и в царственном городе, поручив охрану того и другого великому друнгарию флота евнуху Евстафию Киминиану и Никифору, сыну Декана, в первый день ноября первого индикта 1295 выступил из Византия в сопровождении немногих спутников — людей, близких ему по крови — и остановился в пурпурной императорской палатке у стен Герания 1296.

Император испытывал опасения, что при его выходе богоматерь во Влахернах не явила обычного чуда 1297. Поэтому он задержался на четыре дня, а затем после захода солнца отправился вместе со своей госпожой назад и, скрытно войдя вместе с немногими спутниками в святой храм Богоматери, исполнил там обычные песнопения и усердно сотворил молитву. Затем, после того как свершилось обычное чудо, он с благими надеждами вышел из храма. На следующий день император отправился по направлению к Фессалонике и по прибытии {340} в Хировакхи назначил Иоанна Таронита 1298 эпархом. Этот муж происходил из знатного рода, с детства был взят к императору и в течение долгого времени служил ему секретарем. Это был человек энергичного характера, знаток ромейских законов, хваливший декреты Алексея лишь в том случае, если они были достойны величия ума императора 1299. Речь Иоанна была свободна, но, порицая, он не бранился без всякого стыда, а вел себя согласно тем наставлениям, которые дал диалектику Стагирит 1300.

Выступив оттуда, император стал одно за другим отправлять письма 1301 дуке флота Исааку и тем, кто находился вместе с ним, — я имею в виду Эксазина — Дуку и Иалия. В этих письмах он призывал их постоянно быть начеку и отражать попытки переправиться из Лонгивардии к Боэмунду. Достигнув Места, Августа выразила желание вернуться во дворец, но самодержец заставил ее продолжать путь дальше. Они оба переправились через реку под названием Гебр и разбили палатки около Псилла 1302. Император, уже избежавший одного покушения, чуть было не стал жертвой другого, если бы божественная рука не воспрепятствовала убийцам свершить свое дело.

Некий муж, который по одной линии вел свой род от знаменитых Аарониев 1303 (хотя он и был незаконнорожденным), стал подстрекать мятежные элементы к убийству самодержца. Своим тайным замыслом он поделился с братом Феодором — я не хочу говорить о том, были ли и другие мятежники посвящены в это дело. Во всяком случае для свершения убийства они наметили одного раба-скифа по имени Димитрий, хозяином которого был сам Аарон. Заговорщики полагали, что отъезд императрицы позволит им осуществить свой план, и скиф, воспользовавшись удобным случаем, вонзит меч в грудь императора, встретившись с ним в каком-нибудь закоулке или тайком подобравшись к спящему. Кровожадный Димитрий точил меч и готовил к убийству свою десницу.

Но Справедливость изменила ход действия. Императрица никак не покидала императора и изо дня в день, покоряясь его воле, следовала за самодержцем. Кровавые убийцы, видя, что неусыпный страж — я говорю об императрице — все еще медлит с отъездом, потеряли терпение, написали фамусу и подбросили ее в императорскую палатку. Подбросившие фамусу не были обнаружены (слово «фамуса» 1304 означает записку, содержащую брань). Заговорщики советовали самодержцу продолжать дальше свой путь, а Августе вернуться в Византий. Закон жестоко карает подобные действия: сама фамуса пре-{341}дается огню, а осмелившиеся ее подбросить подвергаются суровым наказаниям. Не добившись цели, заговорщики опустились до клеветнических фамус. После завтрака, когда все, за исключением манихея Романа, евнуха Василия Псилла и Феодора, брата Аарона, покинули самодержца, была найдена новая фамуса, подброшенная на императорское ложе, содержавшая жестокие нападки на императрицу за то, что она следует за императором, а не возвращается немедленно в царственный город. Ведь у заговорщиков была цель получить свободу действий. Но самодержец знал, кто подбросил ее, и сказал, исполненный гнева, обращаясь к императрице: «Фамусу подбросил или я, или ты, или кто-нибудь из присутствующих здесь». В конце фамусы стояли следующие слова: «Это пишу я, монах, которого ты сейчас не знаешь, но увидишь во сне».

Некий евнух Константин, бывший еще стольником 1305 отца Алексея, а в то время прислуживавший императрице, в третью стражу ночи, находясь около палатки и творя обычную молитву, услышал чей-то крик: «Не будь я человек, если я не явлюсь к императору, не раскрою ему весь ваш замысел и не расскажу о подброшенных фамусах». Константин немедленно приказал своему слуге разыскать произнесшего эти слова. Слуга пошел, узнал в кричавшем слугу Аарона — Стратигия, взял его с собой и отвел к стольнику. Стратигий, войдя, сообщил все, что ему было известно. Константин же вместе со Стратигием отправился к самодержцу. Императорская чета в то время спала. Тем не менее Константин, встретив евнуха Василия, заставил его пойти и сообщить императору все то, что Константин рассказал ему о человеке Аарона — Сратигии. Василий немедленно вошел в палатку, введя туда и Стратигия. Тот тотчас же был подвергнут допросу, подробно поведал обо всей истории с клеветническими фамусами, рассказал, кому принадлежал план убийства и кто должен был умертвить императора. «Мой господин Аарон, — сказал он, — вместе с другими небезызвестными твоей царственности людьми, о император, готовил на тебя покушение и подослал к тебе убийцу Димитрия, моего товарища по рабству, родом скифа, человека твердого нрава и готового на все, с душой зверской и жестокой. Ему-то и вручили они обоюдоострый меч и отдали бесчеловечный приказ вплотную подойти к тебе и с бесстыдной дерзостью вонзить меч в императорское тело».

Однако император (не легко верил он подобным вещам) сказал: «Не плетешь ли ты это обвинение из ненависти к господам и своему товарищу-рабу? Раскрой мне всю правду и все, что тебе известно. Если ты будешь уличен во лжи, то не добром {342} обернутся для тебя твои обвинения». Но тот утверждал, что говорит правду, и император поручил евнуху Василию взять у Стратигия клеветнические письма. Стратигий идет вместе с Василием, вводит его в палатку Аарона, когда там все спали, берет походную сумку, полную подобных писаний, и отдает ее Василию. Уже утром император увидел эти писания, понял, что замышляется убийство, и отдал приказ блюстителям порядка в городе отправить мать Аарона в ссылку в Хировакхи, Аарона...1306, его брата Феодора — в Анхиал. Эти дела задержали императора на пять дней.

2. Император двигался к Фессалонике и, так как отряды собрались отовсюду в одно место, решил построить войско в боевой порядок. Фаланги немедленно выстроились по лохам, впереди которых встали лохаги 1307, арьергард находился позади, масса воинов, сверкая своим оружием, заполняла центр фаланги (они представляли собой страшное зрелище) и, стоя плотно друг к другу, как бы образовывали что-то вроде городской стены. Казалось, будто бронзовые статуи или отлитые из меди воины недвижно стоят на равнине, лишь потрясая своими копьями и горя желанием пронзить ими врагов. Так выстроил император войско, затем привел его в движение и стал показывать воинам, как следует двигаться влево и вправо 1308. Алексей выделил из всего войска новобранцев и назначил командирами тех, кого он сам воспитал и обучил военному искусству. Было их всего триста человек — все молодые и рослые, сильные телом, с первым пухом на щеках, все как один искусные стрелки из лука и непревзойденные метатели копий. Сыновья разных народов, они составляли отборный отряд всего ромейского войска и подчинялись стратигу-императору, ибо он был для них одновременно и императором, и стратигом, и учителем. Отобрав из их числа наиболее искусных воинов, Алексей назначил их начальниками отрядов и отправил в узкие долины, через которые должно было пройти варварское войско. Сам же он зазимовал в Фессалонике.

Как я уже говорила, тиран Боэмунд с сильным флотом переправился с одного берега на другой, высадил на наши равнины все франкское войско и в боевом порядке двинулся оттуда к Эпидамну с намерением, если удастся, первым же натиском овладеть городом, а если нет, завоевать город с помощью стенобитных машин и камнеметных орудий. Такова была его цель.

Он стал лагерем напротив восточных ворот, на которых установлена бронзовая конная статуя 1309, осмотрел местность и приступил к осаде. В течение целой зимы он строил планы и {343} выискивал уязвимое место в обороне Диррахия, а с первой улыбкой весны всего себя посвятил осаде. После переправы Боэмунд немедленно предал огню свои грузовые суда, корабли для перевозки лошадей и так называемые «стратиотиды» 1310; сделал он это частично из военной хитрости, дабы его войско не возлагало надежд на море, частично — вынуждаемый ромейским флотом. Прежде всего он расположил вокруг города варварское войско и вступил в перестрелку с врагом; со своей стороны ромейские воины обстреливали варваров то с башен Диррахия, то издали. Затем он стал высылать отряды франкского войска, атаковал и отражал атаки противника. Боэмунд захватил Петрулу 1311, крепость Милос за рекой Деволом и присвоил себе по обычаю войны все города в округе Диррахия. Вот что свершил он своей воинственной десницей.

В то же время он сооружал военные машины, строил черепахи, снабженные башнями или таранами, щиты и навесы; он трудился в течение всей зимы и лета 1312, своими угрозами и делами устрашая и без того устрашенных людей. Но не смог Боэмунд поколебать мужества ромеев. Кроме того, он встретился с трудностями в снабжении войска провиантом: все, что он захватил в окрестностях Диррахия, было потреблено, а продовольствие, которое по расчетам Боэмунда ему должны были доставить, не давали подвезти отряды ромейского войска, овладевшие долинами, проходами и самим побережьем. Поэтому голод сразу постиг как коней, так и людей, и губил тех и других, ибо у коней не было корма, а у людей — пищи. Кроме того, варварское войско было поражено некоей желудочной болезнью. Казалось, болезнь возникла от вредной пищи (я говорю о просе), но на самом деле послал ее на бесчисленное и неодолимое войско божий гнев, который губил воинов одного за другим.

3. Однако это несчастье казалось пустяком человеку, стремившемуся к тирании и грозившему уничтожить весь мир. Он и в несчастии продолжал строить свои каверзы. Сжавшись в клубок подобно раненому зверю, он, как я говорила, все свое внимание обратил на осаду. Соорудив прежде всего черепаху с тараном 1313 — некое неописуемое чудовище, Боэмунд придвинул ее с востока к городу. Черепаха представляла собой страшное зрелище; она была сооружена следующим образом: построили небольшую черепаху в виде параллелограмма, подвели под нее колеса, со всех сторон — сверху и с боков — покрыли сшитыми бычьими шкурами, соорудив, как говорит Гомер 1314, «семикожную» крышу и стены, а затем внутри укрепили тараны. {344}

Когда машина была готова, Боэмунд приблизил ее к стене с помощью множества воинов, которые шестами толкали ее изнутри и двигали к стенам Диррахия. Когда машина приблизилась и оказалась на нужном расстоянии от стен, из-под нее убрали колеса и со всех сторон укрепили кольями, чтобы крыша не сотрясалась от ударов. Затем несколько наиболее могучих воинов, одновременно с обеих сторон толкая таран, стали с силой бить им в стену. Воины разом и с силой толкали таран, тот устремлялся вперед, бил в стену, отражался от нее, возвращался назад и наносил новый удар. Так повторялось несколько раз, таран двигался туда и назад и, не переставая, долбил стену. По-видимому, древние механики, которые изобрели под Гадирой таран, назвали его по аналогии с баранами, во время драки сталкивающимися лбами 1315.

Но жители города издевались над варварами с их «козлиным» 1316 штурмом, высмеивали толкателей тарана и безрезультатную осаду. Открыв ворота, они приглашали варваров войти в город и издевались над ударами тарана. От ударов тарана, — говорили они, — не получится пробоины размером с ворота. Благодаря мужеству жителей города и храбрости стратига Алексея, племянника самодержца Алексея, попытки врагов оказались тщетными, они сами вышли из боя и во всяком случае на этот раз прекратили осаду. Мужество жителей города, открывших ворота варварам и бесстрашно встретивших их, повергло в страх неприятеля и заставило его отказаться от применения машины. Таким образом, черепаха с тараном бездействовала. Тем не менее сверху на уже бездействовавшую, неподвижную по приведенным выше причинам машину был сброшен огонь, обративший ее в пепел.

Отказавшись от этой затеи, франкское войско прибегло к помощи еще более страшного сооружения; они обратили его против северной стены, находящейся у резиденции дуки, которая называлась преторием. Расположение местности там таково: равнина переходит в холм — не каменистый, а земляной, на котором сооружена городская стена. Напротив этой стены, как я сказала, и начали воины Боэмунда весьма искусно копать ров. Это была некая новая беда, которой грозили городу осаждающие, новое средство осады, хитро придуманное против Диррахия. Копая, они продвигались под землей, как роющие норы кроты. Иногда они защищали головы и плечи от летящих сверху камней и стрел покатыми навесами, иногда подпирали столбами верхний слой земли. Таким образом, копая землю, они продвигались прямо вперед, рыли широкий и глубокий ров, и непрерывно вывозили на повозках выкопанную землю. Когда {345} у варваров получилась длинная траншея, они возликовали, как будто свершили что-то великое.

Но не дремали и осажденные: они стали рыть землю на определенном расстоянии. Выкопав большой ров, они расположились вдоль него, наблюдая за тем местом, где осаждающие должны были прокопать отверстие в наш ров. Они сразу же обнаружили в одном месте врагов, стучавших, рывших и подкапывавших основание стены. Услышав их голоса, они прорыли со своей стороны отверстие и, увидев через образовавшуюся дыру толпу врагов, огнем сожгли им лица. Этот огонь получают таким образом: из сосны или других таких же вечнозеленых деревьев добывают хорошо воспламеняющийся сок. Этот сок растирают с серой и закладывают в камышовые трубки; «трубач» сильным и продолжительным выдохом выталкивает эту массу, которая воспламеняется, коснувшись огня у конца трубки, и как молния падает на лица противников. Этим огнем и воспользовались защитники Диррахия. Оказавшись лицом к лицу с противником, они стали жечь врагам бороды и лица. Можно было видеть, как варвары, подобно рою пчел, выкуриваемых дымом, в беспорядке бросились бежать оттуда, куда они вошли в полном порядке.

Когда и эти их старания оказались тщетными и из их: замысла не вышло ничего путного, варвары придумали третье сооружение — деревянную башню — осадное орудие, которое, как говорит молва, они начали готовить не после неудачи с прежними орудиями, а за целый год до этого. Вот это орудие было настоящим, а все, о которых говорилось ранее, — пустяки.

Однако прежде скажу несколько слов о том, как выглядит город Диррахий. Стена города по высоте несколько уступает башням 1317, которые находятся по всей ее окружности и возвышаются примерно на одиннадцать футов. Башни укреплены зубцами и на них можно подняться по винтовой лестнице. Так выглядит и так укреплен город. Достойна упоминания толщина стены: более четырех всадников плечом к плечу могут безопасно ехать по ней. Я бегло описала городскую стену, чтобы сделать более ясным мой дальнейший рассказ.

Что же касается устройства этой машины, которую варвары Боэмунда соорудили в виде башни-черепахи 1318, то его трудно описать; на машину страшно было смотреть, так утверждали видевшие ее, не говоря уже о тех, к кому это ужасное чудовище приближалось. Машина была устроена следующим образом: на четырехугольном основании была построена высокая деревянная башня, на пять-шесть локтей возвышавшаяся над {346} башнями города. С этой деревянной башни можно было опустить висячую лестницу и легко сойти на городскую стену. Варвары полагали, что жители города, постоянно отбрасываемые назад, не вынесут натиска такой силы. Осаждавшие Диррахий, по-видимому, обладали знанием оптики, ибо не без ее помощи измерили они высоту стен. Если они и не знали оптики, то во всяком случае пользовались диоптрами 1319. Страшное зрелище представляла собой эта башня, но еще страшней казалась она во время движения. Многочисленные колеса поднимали над землей ее основание. Когда же находившиеся внутри воины двигали ее с помощью ломов, машина производила ужасающее впечатление, ибо источник движения не был виден и казалось, что какой-то огромный гигант движется сам по себе. Со всех сторон — от основания до крыши — машина была закрыта, она была разделена на много ярусов и по всей ее окружности находились двери, из которых падал дождь стрел. Наверху стояли в полном вооружении храбрые и готовые к защите мужи с мечами в руках.

В тот момент, как это страшное чудовище приближалось к стене, воины Алексея — стратига города Диррахия — тоже не теряли времени даром. Пока Боэмунд за стенами города сооружал свою машину — эту не знающую препятствий гелеполу, они в свою очередь в стенах города готовили ей противодействие. Заметив высоту этой самодвижущейся башни и то место, где ее установили после снятия колес, они вбили напротив этого деревянного сооружения четыре огромных бревна, поднимавшихся наподобие подмостков от четырехугольного основания. Затем они соединили настилами стоящие друг против друга бревна и подняли свое сооружение на локоть выше деревянной башни за стеной. Со всех сторон это сооружение осталось открытым (оно не нуждалось в защите) и только сверху было покрыто крышей. Воины Алексея подняли на верхний ярус открытой деревянной башни «жидкий огонь» с намерением метать его в стоявшую напротив них машину. Но ни замысел, ни его исполнение, казалось, не могли привести к полному уничтожению вражеской машины, ведь огонь, сброшенный на нее, лишь коснулся бы поверхности башни. Что же они изобретают? Они наполняют пространство между деревянной и городской башней всевозможным легко воспламеняющимся материалом и обильно поливают его потоками масла. Ко всему этому они поднесли огонь — головни и факелы. Некоторое время огонь лишь теплился, а затем после короткой вспышки разгорелся в большое пламя. Сделали свое дело и брызги «жидкого огня». Огонь охватил это целиком де-{347}ревянное сооружение; раздался треск, и страшно было глядеть на это зрелище. Огромное пламя можно было видеть на тринадцать стадий в окружности. Громкие крики и невероятная сумятица поднялась среди находившихся внутри башни варваров, одни из них, охваченные пламенем, превращались в пепел, другие бросались сверху на землю. Страшный шум и невероятная сумятица начались и среди тех варваров, которые находились вне башни 1320.

4. Это я хотела рассказать о громадной деревянной башне и штурме города варварами. Вернемся вновь к императору. С наступлением весны 1321 Августа из Фессалоники вернулась в царственный город, а самодержец, продолжая путь, прибыл через Пелагонию в Девол, расположенный у подножия тех труднопроходимых горных проходов, о которых я уже говорила.

Задумав новый план борьбы с варварами, Алексей решил отказаться от открытого сражения. Поэтому, не желая вступать в рукопашный бой, он оставил неприступные долины и непроходимые дороги в качестве нейтральной зоны между обоими войсками и расположил крупные силы под командой преданных ему людей на гребнях холмов. Он разработал новый план действий, согласно которому его люди не должны были иметь возможности легко добираться до Боэмунда и оттуда к ним не могли доставляться письма и передаваться приветы, ведь благодаря этим последним очень часто завязывается дружба. А отсутствие общения, как говорит Стагирит, разрушило много дружеских союзов 1322. Зная Боэмунда как человека, исполненного коварства и энергии, Алексей, хотя и желал, как говорится, сразиться с ним лицом к лицу, тем не менее не переставая измышлял иные способы и средства борьбы.

Мой отец-самодержец не боялся опасностей и много их испытал на своем веку. Однако он во всем руководствовался разумом и, несмотря на свое горячее желание вступить в бой, по названной уже причине стремился одолеть Боэмунда иными средствами. Ведь, как мне кажется, полководец не должен во всех случаях стремиться оружием одержать победу, но иногда, когда время и обстоятельства это позволяют, может для завоевания полной победы прибегнуть к хитрости. Насколько мне известно, полководцы часто обращаются к помощи не только мечей и сражений, но и мирных договоров. Да и вообще бывают случаи, когда врага лучше одолеть коварством. Вот и тогда самодержец, по-видимому, затевал хитрость.

Желая вызвать разногласия между графами и Боэмундом, потрясти или же вовсе разорвать их боевой союз, он, как на сцене, разыгрывает следующее. Алексей призывает к себе се-{348}васта Марина из Неаполя (этот Марин происходил из рода Маистромилиев 1323; обманутый лживыми словами и обещаниями, он в то время не слишком твердо придерживался клятвы, которую дал императору, тем не менее самодержец решился открыть ему свой тайный замысел относительно Боэмунда), вместе с ним Рожера (это знатный франк) и Петра Алифу, мужа, знаменитого своим воинским искусством, соблюдавшего непоколебимую верность самодержцу. Призвав их к себе, Алексей попросил у них совета, как лучше всего одолеть Боэмунда, а также спросил их о наиболее преданных Боэмунду людях, которых тот любит и ценит. Узнав о них, Алексей сказал, что нужно всевозможными хитростями привлечь этих людей на свою сторону. «Если нам удастся, мы с их помощью внесем раздор во все кельтское войско», — вот что сообщает император уже упомянутым мужам. У каждого из них он просит по одному человеку из числа наиболее преданных и умеющих держать язык за зубами слуг. Они сказали, что с готовностью отдадут ему своих лучших слуг.

После того как люди явились, Алексей, как на сцене, разыгрывает следующее: он составляет как бы ответные письма к некоторым наиболее близким Боэмунду людям, изображая дело так, будто бы те писали Алексею, домогались его дружбы и открывали ему тайные замыслы тирана. Он посылает им эти письма 1324, будто бы выражая свою благодарность и благосклонно принимая их преданность. Этими людьми были:

Гвидо — родной брат Боэмунда, некий славный муж по имени Коприсиан 1325, кроме того, Ричард и Принципат 1326, храбрый муж, занимавший высшие должности в войске Боэмунда, и многие другие. Этим людям направил Алексей фальшивые письма.

Ни от кого, ни от Ричарда, ни от кого другого не получал император никаких писем с изъявлениями верности и преданности. Он сам по собственному почину сочинил все письма. Эта инсценировка имела следующий смысл: если слух о предательстве столь высокопоставленных мужей, которые будто бы отвернулись от Боэмунда и перешли на сторону императора, дойдет до ушей тирана, тот сразу же придет в неистовство, проявит свою варварскую природу, станет с ними дурно обращаться и вынудит их порвать с ним. Таким образом, благодаря ухищрению Алексея они сделают то, что им самим даже не пришло бы в голову: восстанут против Боэмунда. Как я полагаю, стратиг знал, что вражеское племя сильно тогда, когда оно едино и спаяно, но бунтующее и разделенное на враждующие партии, оно становится слабее и представляет {349} собой легкую добычу для противника. Таков был глубокий замысел самодержца, и в этих письмах содержалось затаенное коварство.

Свой замысел Алексей приводит в осуществление следующим образом. Он посылает фальшивые письма, приказав гонцам вручить каждому латинянину предназначенное ему письмо. В этих посланиях он не только выражал благодарность, но и сулил подарки, царские дары и давал многочисленные обещания. Алексей увещевал их и в будущем сохранять и проявлять преданность ему и не иметь от него никаких тайн. Алексей также отправил вслед верного человека с приказом скрытно следовать за гонцами, когда те приблизятся к вражескому лагерю, обогнать их, явиться до них к Боэмунду, выдать себя за перебежчика, сказать, что перешел к Боэмунду, так как ему ненавистна мысль остаться у императора, и постараться снискать дружбу тирана. В знак своей преданности он должен был недвусмысленно уличить тех мужей, которым были направлены письма, и сказать, что де тот-то и тот-то (назвав их по имени) нарушили верность Боэмунду, стали преданными друзьями императора, заботятся о его благе и что следует остерегаться, как бы они внезапно не привели в исполнение злой умысел, который давно питают против Боэмунда. Он должен был также принять меры к тому, чтобы Боэмунд не причинил никакого зла гонцам с письмами. Ведь император заботился, чтобы посланные им люди остались невредимы, а дела Боэмунда пришли в расстройство.

Может быть, Алексей только сказал и ничего не сделал? Нет! Упомянутый нами муж является к Боэмунду, берет с него клятвенное ручательство безопасности гонцов с письмами, говорит все, что ему велел самодержец. На вопрос, где, по его мнению, должны находиться гонцы, он ответил, что они проходят через Петрулу. Боэмунд отправил людей перехватить гонцов, распечатал письма и, не усомнившись в их правдивости, почувствовал головокружение и чуть не упал.

Он распорядился заключить тех людей под стражу, а сам в течение шести дней, не выходя из палатки, мучительно раздумывал, что ему следует делать. Он мысленно перебирал различные варианты. Вызвать коннетаблей и высказать своему брату Гвидо подозрения, имеющиеся на его счет? Вызвать их после дознания или без дознания? И, наконец, кого назначить вместо них коннетаблями? Все они были людьми знатными, Боэмунд понимал, какой ущерб принесет их опала, и поэтому решил дело соответственно обстоятельствам (я думаю также, что он заподозрил скрытый смысл писем): приветливо обо-{350}шелся с ними и смело позволил им сохранить свое прежнее положение 1327.

5. Самодержец, расположив ранее по всем клисурам крупные военные силы во главе с отборными военачальниками, преградил кельтам все пути так называемыми «завалами» 1328. Михаил Кекавмен стал неусыпно стеречь Авлон, Иерихо и Канину, а Александр Кавасила со смешанным отрядом пехотинцев был послан в Петрулу. Этот последний был человеком необычайной храбрости и немало азиатских турок обратил в бегство. Девру охранял с большим войском Лев Никерит, а Евстафию Камице была поручена защита клисур в окрестностях Арванона.

Боэмунд, как говорится, с места в карьер выслал против Кавасилы своего брата Гвидо, некоего графа по имени Сарацин и Контопагана. После того как некоторые пограничные с Арваноном городки перешли на сторону Боэмунда 1329, их жители, прекрасно знавшие дороги вокруг Арванона, явились к нему, сообщили точные сведения о расположении Девра и показали тайные тропы. Тогда Гвидо разделил свое войско на две части, сам завязал сражение с Камицей с фронта, а Контопагану и графу по имени Сарацин приказал следовать за проводниками, жителями Девра, и напасть на Камицу с тыла. Оба они одобрили этот план, и когда Гвидо завязал сражении с фронта, остальные графы напали на лагерь Камицы с тыла и учинили страшную резню. Камица не мог сражаться сразу против всех, и, увидев, что его воины обратились в бегство, сам последовал за ними. В тот день пали многие ромеи, в том числе Кара, с детства приближенный к самодержцу и вошедший в число близких ему людей, и турок Скалиарий — один из наиболее славных восточных правителей, перешедший на сторону императора и принявший святое крещение. Это о Камице.

Тем временем Алиат, который вместе с другими военачальниками охранял Главиницу, спустился на равнину; один бог знает, сделал он это для того, чтобы вступить в бой или чтобы осмотреть местность. Случайно ему повстречались кельты-катафракты, доблестные воины числом пятьдесят человек. Они разделились на две части, и одни воины, пустив коней во весь опор, со страшной силой напали на отряд Алиата с фронта, а другие бесшумно зашли с тыла (местность там была болотистой). Но Алиат не заметил зашедших с тыла воинов, все свои мысли и силы обратил на борьбу с находившимся перед ним противником и не видел нависшей угрозы. Зашедшие с тыла напали на него и завязали жестокий бой. Встретившийся Алиату граф Контопаган сразился с Алиатом, ударил {351} его копьем, и тот тут же бездыханный рухнул на землю. Немало воинов Алиата пало тогда вместе с ним 1330. Узнав о случившемся, самодержец призвал к себе Кантакузина, которого знал как человека искусного в военном деле; Кантакузин, как я говорила 1331, прибыл к самодержцу, вызванный им из Лаодикии.

Военные действия против Боэмунда не терпели отлагательств, поэтому самодержец отправил Кантакузина вместе с большим войском, и сам выступил из лагеря, следуя за Кантакузином и вдохновляя его на бой. Прибыв к клисуре, именуемой на местном языке Петрой, он остановился где-то возле нее. Поделившись с Кантакузином многочисленными соображениями и военными планами, Алексей дал ему полезные советы, ободрил добрыми надеждами, отправил его в Главиницу, а сам вернулся в Девол.

Продолжая путь, Кантакузин приблизился к городку Милосу, сразу же изготовил к бою всякого рода гелеполы и осадил городок. Ромеи дерзко приблизились к стенам Милоса, причем одни из них подожгли и спалили ворота, а другие по стене быстро поднялись к зубцам. Кельты, расположившиеся лагерем на другом берегу реки Виусы, заметили это и побежали к крепости Милосу. Как только разведчики Кантакузина (это были, как уже сообщалось, варвары 1332) увидели их, они в беспорядке бросились бежать назад к полководцу и, вместо того чтобы незаметно сообщить ему об увиденном, стали издали громко кричать о приближении врагов. Воины услышали о приближении кельтов и, хотя они перевалили через стену, сожгли ворота и уже, собственно, имели город в своих руках, испугались и бросились искать коней. Ослепленные страхом, с помутившимся от ужаса рассудком, они садились на чужих коней. Кантакузин делал отчаянные попытки задержать их и, наезжая на объятых страхом людей, громко произносил слова поэта: «Будьте мужами, о други, воспомните бурную силу». Это не произвело впечатления, тогда Кантакузин искусно успокоил волнение воинов такими словами: «Нельзя оставлять врагам гелеполы, иначе они обратят их против нас. Подожжем их, а затем в порядке отступим». Воины немедленно и с большой готовностью исполнили приказание и сожгли не только гелеполы, но и лодки, стоявшие на реке Виусе, чтобы кельты не смогли переправиться с того берега. Кантакузин, немного отступив назад, оказался на равнине, справа от которой протекала река Арзен, а слева находилось топкое и болотистое место. Пользуясь им как прикрытием, он разбил там лагерь. {352}

Упомянутые уже кельты подошли к берегу реки, но лодки были сожжены, и они, обманувшись в своих ожиданиях, разочарованные, повернули назад. Брат Боэмунда Гвидо, узнав от них о случившемся, направился в другую сторону и, отобрав наиболее храбрых воинов, отправил их к Иерихо и Канине. Они достигли узкой долины, охранявшейся Михаилом Кекавменом (самодержец поставил его там стражем) и, пользуясь благоприятным для них расположением местности, смело напали на ромеев и наголову их разбили. Ведь кельт, легко уязвимый на равнине, сражаясь с врагами в узком месте, непобедим.

6. Воспрянув духом, кельты вновь двинулись на Кантакузина. Видя, однако, что место, где, как я говорила, Кантакузин разбил свой лагерь, неудобно для них, они остереглись вступать в бой и отложили сражение. Кантакузин же узнал об их приходе и в течение ночи со всем войском переправился на другой берег реки. Солнце еще не выглянуло из-за горизонта, а Кантакузин уже облачился в доспехи, вооружил все войско и занял место перед центром строя; слева от него находились турки, а алан Росмик командовал правым флангом, где стояли его соотечественники. Кантакузин выслал против кельтов скифов с приказом стрельбой из луков отвлекать на себя врагов; скифы должны были то осыпать их градом стрел, то отходить немного назад и вновь нападать на кельтов.

Скифы с готовностью отправились выполнять приказ. Но им ничего не удалось сделать, так как кельты двигались медленно, щит ко щиту и не размыкая строя. Когда оба войска сошлись на расстояние, удобное для боя, кельты с такой огромной силой набросились на противника, что скифы не смогли более стрелять из лука и повернулись спиной к врагам. На помощь скифам ринулись в бой турки, кельты, однако, даже не обратили на них внимания и с еще большим пылом продолжали битву. Видя, что скифы терпят поражение, Кантакузин приказал командовавшему правым флангом эксусиократору 1333 Росмику вместе со своими воинами (это были воинственные аланы) вступить в бой с кельтами. Однако Росмик, напав на кельтов, обратился в бегство, хотя, как лев, страшно рычал на кельтов. Когда же Кантакузин увидел, что и Росмик терпит поражение, он, как бы возбудив стрекалом свою храбрость, нападает на кельтский строй с фронта, разбивает на много частей их войско, обращает кельтов в паническое бегство и преследует их до городка Милос. Он убил большое число как простых, так и знатных воинов, взял в плен некоторых знатных графов, в том числе Гуго, брата...1334 по имени Ричард и {353} Контопагана и вернулся победителем. Желая произвести своей победой еще большее впечатление на императора, он наколол на копья головы многих кельтов и сразу же отправил их Алексею вместе с самыми знатными пленниками — Гуго и Контопаганом.

Дойдя до этого места, водя свое перо в час, когда зажигают светильники, и почти засыпая над своим писанием, я чувствую, как нить повествования ускользает от меня. Ведь когда по необходимости приходится в рассказе употреблять варварские имена и нагромождать события друг на друга, кажется, что расчленяется тело истории и разрывается последовательность повествования. Да не прогневаются на меня те, которые с благосклонностью читают мою историю.

Воинственный Боэмунд видел, в каком тяжелом положении находятся его дела: с моря и с суши наступают враги, припасы уже истощились, и он во всем испытывает недостаток. Поэтому Боэмунд выделил большое войско и отправил его с целью грабежа во все города, расположенные рядом с Авлоном, Иерихо и Каниной. Но Кантакузин не дремал, и его, как говорит поэт, «сладостный сон не покоил»; для отпора кельтам он быстро выслал Вероита во главе большого войска. Сойдясь с врагом, Вероит разбивает его и для увенчания победы на обратном пути поджигает и уничтожает корабли Боэмунда 1335. Когда жестокий тиран Боэмунд узнал о поражении посланного им войска, он ничуть не был смущен и чувствовал себя так, будто не потерял ни одного воина. Напротив, его отвага, казалось, возросла еще более, он вновь отобрал пехотинцев и конников — закаленных воинов — числом в шесть тысяч человек и отправил их против Кантакузина, полагая, что им удастся в первом же натиске пленить ромейское войско вместе с самим Кантакузином. Но у Кантакузина были наблюдатели, постоянно следившие за кельтскими полчищами, от них он узнал о наступлении кельтов, в течение ночи вооружился сам и вооружил своих воинов, горя нетерпением утром напасть на кельтов. Утомленные кельты прилегли ненадолго отдохнуть на берегу реки Виусы; там с первой улыбкой утра и застает их Кантакузин. Он сразу же нападает на них и многих кельтов берет в плен, а еще большее их число убивает. Остальные были увлечены водоворотами реки и утонули: убегая от волка, они попали в лапы льва 1336.

Всех графов Кантакузин отправил самодержцу, а затем вернулся к Тимору 1337; это — болотистое и труднопроходимое место. Он провел там семь дней и выслал в разные места нескольких разведчиков с приказом наблюдать за действиями {354} Боэмунда и добыть языка 1338, дабы получить более точные сведения о Боэмунде. Посланные случайно встретились с сотней кельтов, которые изготовляли плоты с намерением переправиться на них через реку и захватить городок, расположенный на противоположном берегу. Разведчики неожиданно напали на кельтов и почти всех их захватили в плен, в том числе и брата Боэмунда, человека десятифутового роста, с размахом плеч, как у Геракла. Странно было видеть, как этого огромного гиганта — настоящего исполина — держит пигмей, крохотный скиф. Ради забавы Кантакузин, отправляя пленных самодержцу, распорядился, чтобы этого исполина ввел в оковах к императору пигмей-скиф. Узнав о прибытии пленных, император воссел на императорский трон и приказал ввести их. Входит скиф, ведя в оковах гигантского кельта, которому он не доставал даже до ягодиц. Тотчас раздался громкий смех. И остальные графы были заключены в тюрьму...1339.

7. Не успел еще самодержец и улыбнуться успеху Кантакузина, как прибыло новое, на этот раз печальное известие о чудовищной резне, учиненной над ромейскими отрядами Камицы и Кавасилы. Но самодержец не пал духом, хотя и был в душе очень огорчен, пребывал в печали, оплакивал павших, а по временам и проливал слезы над участью этих людей. Призвав к себе Константина Гавру 1340, любезного Арею мужа, огнем пышащего в лица врагов, Алексей велел ему идти в Петрулу, чтобы выяснить, откуда проникли в долину кельты, учинившие эту резню, и преградить им путь на будущее. Гавра, однако, был недоволен и тяготился этим поручением (он был весьма высокого мнения о себе и желал браться только за великие дела), поэтому самодержец тотчас отправляет с тысячью храбрейших мужей Мариана Маврокатакалона — мужа сестры моего кесаря, человека неистового в бою, доказавшего свою храбрость многочисленными подвигами и снискавшего большую любовь самодержца. Алексей также отобрал и послал вместе с ними большое число снедаемых жаждой битв слуг багрянородных особ и моего кесаря. Мариан тоже опасался этого поручения, тем не менее он удалился в свою палатку, чтобы обдумать приказ императора.

В среднюю стражу ночи пришло письмо от Ландульфа, находившегося в то время вместе с талассократором Исааком Контостефаном. Ландульф обвинял Контостефанов — Исаака и его брата Стефана — и Евфорвина в том, что те пренебрегают охраной переправы из Лонгивардии и ради отдыха иногда высаживаются на сушу. Ландульф писал следующее: «Ты, император, не жалеешь ни сил, ни трудов, чтобы воспрепятствовать {355} набегам кельтов, а они дремлют и не охраняют переправу из Лонгивардии. Поэтому те, которые переправляются к Боэмунду и доставляют ему все необходимое, пользуются полной свободой. Вот и недавно к Боэмунду переправились лонгиварды. Они дождались попутного ветра (южные ветры благоприятны для переправляющихся из Лонгивардии в Иллирик, а северные наоборот), окрылили свои корабли парусами и смело отплыли в Иллирик. Сильный южный ветер не позволил им причалить к Диррахию, а заставил плыть вдоль диррахийского побережья до Авлона. Они пристали к берегу на своих вместительных грузовых судах, высадили большое конное и пешее войско и доставили Боэмунду необходимые припасы. Затем они повсюду устроили торги, и кельты в изобилии могли купить все, что им нужно».

Император разгневался, стал жестоко порицать Исаака, пригрозил наказать его, если он не исправится, и потребовал, чтобы Исаак все время был начеку. Но усилия Контостефана не приносили никаких результатов. Не раз пытался он помешать врагам переправиться в Иллирик, выплывал на середину пролива, но не достигал цели; видя, что кельты, пользуясь попутным ветром, стремительно плывут на всех парусах, он оказывался не в состоянии сражаться сразу с двумя противниками: с кельтами и с ветром, дующим в лицо. Ведь, как говорят, даже Геракл не мог бороться сразу с двумя. Силой ветра корабли Контостефана поворачивало назад. Самодержец был очень раздосадован таким ходом дел. Он понял, что Контостефан ставит на якорь ромейский флот не там, где следует, и ему мешают южные ветры, благоприятные для кельтских кораблей. Алексей нарисовал берега Лонгивардии и Иллирика с расположенными по обе стороны пролива гаванями и отправил эту карту Контостефану, объяснив ему в письме, где следует ставить на якорь корабли и откуда, пользуясь попутным ветром, он сможет напасть на переправляющихся кельтов 1341. Он ободрял Контостефана и побуждал его приняться за дело. Исаак воспрянул духом, подошел к тому месту, на которое ему указывал самодержец, и поставил на якорь корабли. Дождавшись случая, когда кельты с гружеными судами отплыли из Лонгивардии в Иллирик, Контостефан воспользовался дувшим в то время попутным ветром, настиг их в середине пролива и одни пиратские корабли сжег, а большинство пустил ко дну вместе с командами.

Еще не зная об этом и находясь под впечатлением письма Ландульфа и самого дуки Диррахия, император изменяет свое решение, немедленно вызывает уже упомянутого Мариана {356} Маврокатакалона, назначает его дукой флота, а охрану Петрулы поручает другому человеку. Мариан отплыл, встретил по некоей счастливой случайности переправлявшиеся из Лонгивардии к Боэмунду пиратские и грузовые суда, груженные всевозможными съестными припасами, и захватил их. Он и на будущее время остался неусыпным стражем пролива между Лонгивардией и Иллириком и совершенно не позволял кельтам переправляться к Диррахию.

8. Тем временем самодержец, расположившись лагерем у подножия клисур возле Девола, удерживал тех, кто вынашивал замыслы перейти на сторону Боэмунда и осыпал градом посланий оборонявших клисуры, предписывая каждому военачальнику, скольких воинов должен он отправлять против Боэмунда на равнину Диррахия и в какой боевой порядок выстраивать людей для битвы. Большая часть воинов должна была на конях выезжать вперед, возвращаться назад и, неоднократно повторяя этот маневр, пускать в дело свои луки; в это же время копьеносцы должны были медленно двигаться вслед за ними, принимать к себе лучников в случае, если те отступят дальше, чем нужно, и поражать кельтов, которые к ним приблизятся. Император щедро снабжал воинов стрелами и приказывал не жалеть их, но метать не в кельтов, а в их коней. Ведь император знал, что из-за своих панцирей и кольчуг кельты почти неуязвимы, а попусту расходовать стрелы Алексей считал совершенно бессмысленным.

Кельтские доспехи представляют собой железную кольчугу, сплетенную из вдетых друг в друга колец, и железный панцирь из такого хорошего железа, что оно отражает стрелы и надежно защищает тело воина. Кроме того, защитой кельту служит щит — не круглый, а продолговатый, широкий сверху, а внизу заканчивающийся острием; с внутренней стороны он слегка изогнут, а внешняя его поверхность гладкая, блестящая, со сверкающим медным выступом. Стрела, безразлично какая — скифская, персидская или даже пущенная рукой гиганта, отскакивает от этого щита и возвращается назад к пославшему ее. Поэтому-то, думается мне, император, знакомый с кельтским вооружением и стрельбой наших лучников, и приказал им, пренебрегая людьми, поражать коней и «окрылять» их стрелами, чтобы заставить кельтов спешиться и таким образом сделать их легко уязвимыми. Ведь на коне кельт неодолим и способен пробить даже вавилонскую стену; сойдя же с коня, он становится игрушкой в руках любого. Зная коварство своих спутников, император не хотел переходить через клисуры, хотя, как он неоднократно говорил мне об этом, горячо желал завя-{357}зать открытое сражение с Боэмундом. Ведь его желание сражаться было острее любого меча, и он обладал непоколебимым и неустрашимым нравом. Однако недавние события тяжело поразили его в самую душу и не дали ему исполнить свое намерение.

Между тем ромеи теснили Боэмунда с суши и с моря. Хотя император наблюдал за событиями, развертывавшимися на равнине Иллирика как зритель, тем не менее он всеми своими мыслями и чувствами был вместе со сражавшимися и разделял их труды и лишения. Более того, он побуждал к битвам и сражениям военачальников, расположившихся на холмах в клисурах, и учил, как надо нападать на кельтов. Мариан в это время охранял пролив между Лонгивардией и Иллириком, отражал все попытки переправиться в Иллирик и не позволял пробраться к Боэмунду ни трехмачтовому судну, ни большому грузовому кораблю, ни легкому двухвесельному суденышку.

Продукты питания, доставлявшиеся по морю, а также добывавшиеся на суше, кончились 1342. Боэмунд видел, что война ведется ромеями с большим искусством (если кельты выходили из лагеря ради фуража или продовольствия или выгоняли коней на водопой, ромеи нападали и убивали многих воинов). В результате численность войска Боэмунда мало-помалу сокращалась, поэтому он отправил к дуке Диррахия Алексею послов с предложением мира 1343.

Один знатный граф Боэмунда, Вильгельм Кларет, видя, как все кельтское войско гибнет от голода и болезни (воинов свыше постигла некая страшная болезнь), решил позаботиться о своем спасении и вместе с пятьюдесятью всадниками 1344 перешел к самодержцу. Император принял Вильгельма, расспросил о Боэмунде, узнал, что войско противника гибнет от голода и находится в очень тяжелом положении, возвел Вильгельма в сан новелиссима и пожаловал ему многочисленные дары и милости 1345.

В это время императору из письма Алексея стало известно, что Боэмунд прислал послов с предложением мира. Зная о постоянных кознях своих приближенных, видя, как они ежечасно поднимают восстания, и испытывая гораздо больше ударов со стороны внутренних врагов, чем внешних, император решил прекратить биться на два фронта. Превращая, как говорится, необходимость в доблесть, он предпочел заключить мир с кельтами и не отклонять просьб Боэмунда; ведь Алексей боялся двигаться дальше по причине, о которой уже говорилось выше. Поэтому он остался на месте, обороняясь против двух против-{358}ников, а дуке Диррахия приказал письменно сообщить Боэмунду следующее: «Ты знаешь, сколько раз я был обманут, доверившись твоим клятвам и речам. Если бы священной евангельской заповедью не предписывалось христианам прощать друг другу обиды, я бы не открыл свой слух для твоих речей. Однако лучше быть обманутым, нежели нанести оскорбление богу и преступить священные заповеди. Вот почему я не отклоняю твоей просьбы. Итак, если ты действительно желаешь мира и питаешь отвращение к глупому и бессмысленному делу, за которое принялся, и не хочешь больше радоваться виду христианской крови, пролитой не ради твоей родины, не ради самих христиан, а лишь ради твоей прихоти, то приходи ко мне вместе с теми, кого пожелаешь взять с собой, ведь расстояние между нами невелико. Совпадут наши желания или не совпадут, достигнем мы соглашения или нет, в любом случае ты вернешься, как говорится, в целости и сохранности в свой лагерь» 1346.

9. Услышав это, Боэмунд потребовал, чтобы император дал ему в качестве заложников знатных людей, и заверил, что их до его возвращения будут содержать в норманнском лагере на свободе под наблюдением графов. Иначе, говорил Боэмунд, он не решится явиться к самодержцу. Император призвал к себе неаполитанца Марина, славного своим мужеством франка Рожера (оба они люди здравомыслящие и хорошо знакомые с нравами латинян), Константина Евфорвина — человека большой силы и благородного нрава, никогда не терпевшего неудач при выполнении приказов императора, и некоего Адралеста, знавшего кельтский язык, и отправил их к Боэмунду с приказом всеми возможными способами воздействовать на Боэмунда и убедить его по собственной воле явиться к самодержцу, с тем чтобы сообщить свои пожелания и высказать просьбы. Если его просьбы, — должны были передать послы, — придутся по душе самодержцу, желания Боэмунда будут, естественно, удовлетворены, если же нет, то Боэмунд невредимым вернется в свой лагерь. Дав такие наставления послам, император отправил их в путь, и они двинулись по дороге к Боэмунду.

Боэмунд, узнав о прибытии послов, стал опасаться, как бы они, увидев тяжелое положение его войска, не сообщили о нем императору, поэтому он на коне встретил послов вдали от лагеря. Послы передали ему слова самодержца таким образом: «Император говорит, что он вовсе не забыл о тех обещаниях и клятвах, которые дал ему не только ты, но и все графы, проходившие тогда через империю1347. Как видишь, не добром {359} обернулось для тебя нарушение тех клятв». Выслушав это, Боэмунд сказал: «Достаточно об этом. Если у вас есть еще какое-нибудь сообщение от императора, я хочу его выслушать».

На это послы ответили ему: «Император, желая спасти тебя и твое войско, передает тебе через нас следующее: „Как известно, несмотря на все свои тяжкие труды, ты не смог овладеть Диррахием и не добился никакой выгоды для себя и для своих людей. Если ты не желаешь окончательно погубить себя и свое войско, иди к моей царственности, без страха открой все свои желания и выслушай в ответ мое суждение. Если наши мнения совпадут, — слава богу! Если нет, то я невредимым отправлю тебя обратно в твой лагерь. Более того, те из твоих людей, которые пожелают пойти на поклонение гробу господню, благополучно прибудут к нему под моей охраной, а тот, кто предпочтет удалиться на свою родину, получит от меня щедрые дары и вернется домой“».

На это Боэмунд сказал им: «Теперь я в действительности убедился, что император послал ко мне людей, способных привести и выслушать доводы. Я хотел бы получить от вас полную гарантию, что не буду неуважительно принят самодержцем. Пусть самые близкие его родственники встретят меня за шесть стадий до города, а когда я приближусь к императорской палатке и буду входить в двери, пусть он поднимется с императорского тропа и с почтением примет меня. Император не должен упоминать ни о каких заключавшихся ранее между нами договорах и вообще устраивать суд надо мной, и я буду иметь свободу по своему желанию высказать все, что захочу. К тому же император должен взять меня за руку и предоставить место у изголовья своего ложа, я же войду в сопровождении двух воинов 1348 и не буду преклонять колен и склонять головы перед самодержцем». Выслушав его слова, упомянутые выше послы отказались принять требование Боэмунда, чтобы император поднялся с трона, и отклонили его как чрезмерное. И не только это: они отвергли его просьбу не преклонять колен и не склонять головы в знак почтения императору. Что же касается остального, то послы не отказались, чтобы несколько дальних родственников Алексея вышли на определенное расстояние, встретили направляющегося к императору Боэмунда и оказали ему услуги и почтение, чтобы он вошел в палатку в сопровождении двух воинов и чтобы император взял его за руку и предоставил ему место у изголовья своего походного ложа. После этого разговора послы удалились туда, где им было приготовлено место для {360} отдыха. Послов охраняли сто сержантов 1349, чтобы, выйдя ночью, они не увидели тяжкого положения войска и не стали с большим пренебрежением относиться к Боэмунду.

На следующий день Боэмунд вместе с тремястами всадников и всеми своими графами прибыл на то место, где он накануне беседовал с упомянутыми послами. Затем, в сопровождении знатных людей — числом шесть человек — он отправился к послам, а остальных оставил ожидать его возвращения. Боэмунд с послами вернулся к обсуждению прежней темы, и, так как Боэмунд продолжал настаивать на своих требованиях, один весьма высокопоставленный граф, по имени Гуго, сказал ему следующее: «Мы явились воевать с императором, но еще никто не поразил врага своим копьем; оставь эти разговоры, заменим мир войной». Обе стороны выдвигали многочисленные доводы, и Боэмунд был тяжело уязвлен тем, что не все его требования, предъявленные послам, будут удовлетворены. Некоторые из них они приняли, на другие ответили отказом;

Боэмунд уступил и, как говорится, превратив необходимость в доблесть, потребовал от послов клятву, что будет принят с почетом и что если самодержец и не пойдет навстречу его желаниям, то невредимым отправит его обратно в лагерь. Перед ними положили святые евангелия, и Боэмунд потребовал выдать его брату Гвидо заложников, чтобы тот держал их под стражей до его возвращения. Послы согласились на это и в свою очередь потребовали клятву, что заложникам гарантируется безопасность. Боэмунд ответил согласием, и они обменялись клятвами. Здесь Боэмунд передал заложников (севаста Марина, Адралеста и франка Рожера) своему брату Гвидо, чтобы тот, безразлично, заключит Боэмунд мирный договор с императором или нет, согласно клятве, невредимыми отправил их к самодержцу.

10. Собираясь отправиться вместе с Евфорвином Константином Катакалоном к императору, Боэмунд хотел переменить местоположение своего войска, ибо из-за длительного пребывания на одном месте поднялось сильное зловоние, но сказал, что даже этого не хочет делать без согласия послов. Таково непостоянство племени кельтов, которые в один миг способны перейти от одной крайности к другой. Среди них можно наблюдать, как один и тот же человек то хвастает, что потрясает всю землю, то раболепствует и падает ниц, особенно когда встречает людей более твердого характера. Послы не позволили переместить войско более чем на двенадцать стадий и сказали Боэмунду: «Если тебе угодно, мы тоже пойдем с тобой и осмотрим место». Боэмунд согласился и на это, и они {361} сразу же письмами известили тех, кто охранял клисуры, чтобы они не совершали набегов и не причиняли им вреда.

Евфорвин Константин Катакалон попросил Боэмунда разрешить ему отправиться в Диррахий. С его согласия, Катакалон быстро прибыл к Диррахию и, разыскав правителя города, сына севастократора Исаака, Алексея, передал последнему то, что сообщил ему самому и отправившимся вместе с ним воинским начальникам самодержец. Защитники Диррахия не могли выглянуть из-за стены, так как им мешало приспособление, еще раньше изобретенное самодержцем для зубцов диррахийской стены. Это были деревянные щиты, специально изготовленные по этому случаю без гвоздей и искусно приставленные к крепостным зубцам, чтобы латиняне, если бы они попытались вскарабкаться по лестницам, добравшись до зубцов, не смогли бы там укрепиться, а соскользнули бы вместе со щитами и, как говорилось, упали бы внутрь 1350. Евфорвин поговорил с защитниками города, передал им сообщение императора и вселил в них мужество. Расспросив их о положении крепости, Евфорвин выяснил, что дела их находятся в наилучшем состоянии, что они имеют все необходимое и ни во что не ставят машины Боэмунда. После этого Евфорвин прибыл к Боэмунду, разбившему лагерь в том месте, о котором он говорил раньше, и вместе с Боэмундом отправился к императору. Остальные послы, согласно данному ранее обещанию, остались с Гвидо. Мануила Модина, самого верного и преданного из своих слуг, Евфорвин отправил вперед к Алексею Комнину с сообщением о приближении Боэмунда. Когда Боэмунд подходил к императорской палатке, ему, как и обещали послы, устроили встречу.

Император протянул руку вошедшему в палатку Боэмунду, взял его за руку, обратился к нему с подобающим царям приветствием и посадил вблизи императорского трона. О Боэмунде можно сказать в двух словах: не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле — вид его вызывал восхищение, а слухи о нем — ужас.

Но опишу детально внешность варвара. Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот у него был подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкие шея и спина. Внимательному наблюдателю он мог показаться немного сутулым, но эта сутулость происходила вовсе не от {362} слабости спинных позвонков, а, по-видимому, тело его имело такое строение от рождения. По всему телу кожа его была молочно-белой, но на лице белизна окрашивалась румянцем. Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину — его голова не поросла буйно волосами 1351, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести 1352. Все-таки, кажется, она была рыжей. Его голубые глаза выражали волю и достоинство. Нос и ноздри Боэмунда свободно выдыхали воздух: его ноздри соответствовали объему груди, а широкая грудь — ноздрям 1353. Через нос природа дала выход его дыханию, с клокотанием вырывавшемуся из сердца. В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен — таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам Речь Боэмунда была точной, а ответы он давал совершенно неоспоримые 1354. Обладая такими качествами, этот человек лишь одному императору уступал по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы.

11. Самодержец бегло и глухо напомнил Боэмунду о прошлом и перевел беседу в другое русло. Боэмунд же, чья совесть была неспокойна, постарался избежать ответа на его слова и сказал лишь следующее: «Я явился сюда не держать ответ. Ведь и у меня есть что сказать. Но так как бог привел меня сюда, я всецело полагаюсь на твое владычество». Император же на это: «Оставим прошлое. Если ты хочешь заключить со мной мир, то, во-первых, должен стать одним из подвластных моего владычества; во-вторых, сообщить об этом своему племяннику Танкреду и приказать ему передать моим посланцам Антиохию, согласно прежнему нашему соглашению, а кроме того, сейчас и в будущем соблюдать все то, о чем мы тогда договорились между собой». Когда император высказал и выслушал это и многое другое, Боэмунд, который остался прежним и нисколько не изменился, произнес: «У меня нет возможности дать тебе такое обещание». А в ответ на другие требования императора он попросил, согласно договоренности с послами, разрешения вернуться к своему войску. Император сказал ему: «Лучше меня самого никто не сможет безопасно доставить тебя обратно». Сказав это, он во всеуслышание при-{363}казал начальникам войска приготовить им коней, чтобы отправиться к Диррахию.

Услышав это, Боэмунд пошел в предназначенную ему палатку и попросил свидания с моим кесарем Никифором Вриеннием, возведенным тогда в сан паниперсеваста 1355. Тот приходит к Боэмунду и, пустив в ход все свое красноречие (никто не мог с ним сравниться в публичных выступлениях и беседах), убеждает его согласиться с большинством условий императора. Взяв Боэмунда за руку, он приводит его к императору. На следующий день Боэмунд по своему собственному выбору и усмотрению принес клятву и заключил договор. Вот его содержание.

12. «Предыдущий договор 1356, который я заключил с твоим боговенчанным владычеством, когда останавливался вместе с многочисленным франкским войском в царственном городе, направляясь из Европы в Азию для освобождения Иерусалима, стал недействителен в результате превратностей судьбы; поэтому пусть он будет отменен и не имеет силы, ибо фактически он расторгнут самим изменившимся положением вещей. Твоя царственность не должна иметь ко мне никаких притязаний и опираться на пункты и условия прежнего договора. Ведь когда я объявил войну твоему от бога владычеству 1357 и нарушил соглашение, вместе с ним потеряли силу и обвинения твоего владычества против меня. Теперь же, как бы раскаявшись, подобно объятому ужасом рыболову 1358, я вновь обрел разум и чуть ли не стал благоразумнее благодаря твоему копью. Поскольку ты решил взять меня под свою десницу и сделать своим вассалом, я, помня поражения и битвы прежнего времени, намереваюсь заключить с твоим владычеством новый договор в том, что становлюсь вассалом твоего скипетра 1359, или, говоря яснее и четче, слугой и подвластным 1360.

И вот отныне согласно этому второму договору, который я желаю соблюдать вечно, в чем клянусь богом и всеми его святыми, при свидетельстве которых произносится и пишется это соглашение, я буду верным человеком твоей царственности и твоего горячо любимого сына — императора Иоанна Порфирородного. Я выступлю с оружием в руках против любого противника твоего владычества, вне зависимости от того, будет ли поднявший на тебя руку христианского рода или же врагом нашей веры 1361, из числа тех, кого мы называем язычниками.

Итак, из того, что содержалось в упомянутом ранее договоре, я извлекаю, считаю действительным и твердо сохраню только один пункт, удовлетворяющий обе стороны — вашу царственность и меня: я буду слугой и вассалом твоей царствен-{364}ности и царственности твоего сына; в то время как остальные пункты договора упразднены, я как бы восстанавливаю это потерявшее силу соглашение и, что бы ни случилось, не буду отменять его. Не будет причины, ни явного или тайного средства, благодаря которым я мог бы оказаться нарушителем договора и нынешнего соглашения. Но по хрисовулу твоей царственности я получаю в восточных областях землю, которая будет теперь ясно здесь названа; в хрисовуле твое владычество подпишется красными чернилами, с него будет снята и вручена мне копия; принимая данную мне землю как дар вашей царственности и владея на основании хрисовула этим даром, я в качестве вознаграждения за эти земли и города приношу свою верность вашей царственности: твоей, великого самодержца кира Алексея Комнина, и твоего трижды дорогого сына и императора кира Иоанна; эту верность я обещаю сохранять неизменной и непоколебимой как надежный якорь.

Для того чтобы яснее повторить свое обещание и сохранить имена подписавших соглашение, повторяю: я, Боэмунд, сын Роберта Гвискара, вступая в соглашение с вашим владычеством, решил твердо придерживаться этого соглашения с вашей царственностью (т. е. с тобой, киром Алексеем, ромейским самодержцем, и твоим порфирородным сыном — императором) в том, что буду истинным и верным вассалом, пока дышу и принадлежу к числу живых. Я выступлю с оружием в руках против всех врагов, которые появятся в будущем у вас и вашей царственности — навеки священные августы-императоры Ромейской державы. И если вы мне прикажете, я буду со всем своим войском безоговорочно служить вам и делать все, что будет необходимо. Если же появятся враги у вашего владычества, если только они не будут подобны бессмертным ангелам, не будут неуязвимы для наших копий и тела их не будут стальными, и если я буду здоров и свободен от войны с варварами и турками, я сам во главе войска буду сражаться в войне за вас. Если же мне помешает, как это часто случается с людьми, тяжелая болезнь или война настоятельно потребует моего участия, тогда я обещаю оказать вам сильную поддержку, отправив своих самых храбрых людей, которые восполнят мое отсутствие. Ведь истинная верность, в которой я сегодня клянусь вашей царственности, и состоит в том, что я, как уже говорилось, буду сам или же через своих людей неуклонно выполнять условия договора.

Я клянусь соблюдать договор в целом и в частностях и верно оберегать ваше владычество и вашу жизнь 1362 — я подразумеваю здешнюю, земную жизнь. За вашу жизнь я буду {365} стоять с оружием в руках, как кованая железная статуя. Я распространяю эту клятву на ваше императорское достоинство и ваши императорские тела, если только будет замышляться против них зло каким-нибудь нечестивым врагом, которого я смогу уничтожить и отвратить от злого дела. Это относится также ко всем вашим землям и городам, большим и малым, к островам и вообще ко всей находящейся под вашим скипетром территории, на суше и на море, от Адриатического моря до всего Востока, и вдоль Большой Азии, где простираются ромейские пределы. Кроме того, я соглашаюсь — да услышит господь это соглашение и станет его свидетелем — никогда не захватывать и не присваивать никакой отошедшей сейчас или ранее под вашу власть области, города или острова, и вообще никакой территории на Востоке и Западе, которой владела или владеет сейчас константинопольская империя; исключение составляют те области, которые были определенно подарены мне вашим от бога владычеством и которые поименно будут перечислены в настоящем письменном соглашении. Но если мне удастся захватить землю, бывшую некогда владением этой империи и изгнать оттуда ее властителей, то я должен позволить вам распоряжаться ею по своему усмотрению. В том случае если вы пожелаете, чтобы я как наш вассал и верный слуга управлял захваченной землей, пусть будет так. Если же нет, то я без всяких колебаний передам ее тому, кого пожелает назначить ваша царственность. Ни от кого другого я не соглашусь принять землю, город или городок, которые некогда находились под властью империи; все, что было вашим, захваченное в результате осады или без осады, вновь станет вашим, и я не буду по этому поводу иметь ни малейших претензий.

Я не возьму клятвы ни с одного христианина и не дам ее никому, я не заключу никакого соглашения, которое могло бы принести вред и нанести ущерб вам и вашей империи. Я не стану без твоего согласия вассалом другого человека или другого государства, большого или малого; одна власть у меня, которой я обещаю служить: твоя царственность и царственность твоего трижды дорогого сына. А если явятся ко мне люди твоей царственности, поднявшие мятеж против твоего владычества, и пожелают служить мне, то я буду их ненавидеть, отвергну их предложения и, более того, выступлю против них с оружием в руках. Остальных же варваров, желающих встать под мои знамена, я приму, однако, не от своего лица, а заставлю их принести клятву тебе и твоему трижды дорогому сыну; их земли я возьму от имени вашей царственности {366} и обещаю поэтому беспрекословно выполнять все приказы, касающиеся этих земель. Это относится к городам и землям, которые находились ранее под ромейским скипетром.

Что же касается тех земель, которые никогда не были в повиновении у Романии, то я клятвенно обещаю, что все их, как доставшиеся мне без войны, так и в результате войны и сражений, я буду расценивать как данные мне вашей царственностью, будь они турецкими или армянскими, или как сказали бы люди, знающие наш язык, языческими или христианскими. Если же ко мне явятся какие-либо выходцы из этих племен и пожелают служить мне, то я приму их только при том условии, что и они станут людьми вашей царственности. На них будут распространяться мой договор с вашей царственностью и принесенные мною клятвы. Те из них, кого вы, навеки священные императоры, пожелаете подчинить моей власти, пусть будут подчинены мне, тех же, кого вы пожелаете, чтобы я послал к вашему владычеству, я с их согласия отправлю; если же они не захотят и откажутся служить вам, то и я не приму их.

С племянником моим Танкредом, если он не пожелает отказаться от ненависти к вашей царственности и не освободит из-под своей власти города вашей империи, я буду вести непримиримую борьбу. После того как, пожелает он того или не пожелает, города будут освобождены, я, с разрешения вашего владычества, буду властвовать над тем, что даровано мне хрисовулом и что будет здесь точно перечислено. Другие же города, в том числе Лаодикия в Сирии, за исключением дарованных мне, будут присоединены к вашим владениям. Я никогда не приму беженцев из вашей империи, отправлю их назад и заставлю вернуться в вашу империю.

К тому же, дабы сделать договор более надежным, я и добавление к вышесказанному обещаю следующее. Чтобы это соглашение навеки осталось незыблемым и непоколебимым, я согласен представить поручителями моих людей, которые должны будут по моему праву владеть дарованными мне твоей царственностью землей, городами и городками (которые будут здесь поименно перечислены). Я их обяжу страшной клятвой хранить истинную верность вашему владычеству и точно соблюдать все, чего требуют ромейские законы и что записано в настоящем договоре. Я заставлю их поклясться небесными силами и неотвратимым гневом божьим в том, что, если я (да не быть этому! Не допустите этого, о Спаситель, о справедливость божия!) когда-нибудь замыслю что-либо против вашей царственности, они прежде всего будут на протяже-{367}нии сорока дней всеми способами стараться обратить меня, возгордившегося, к верности вашей царственности. Это произойдет, если это вообще может произойти, только тогда, когда безумие и бешенство обуяют меня или я явно лишусь рассудка. Если же я буду упорствовать в своем безумии, неуклонно отвергая их увещевания, и бурный поток бешенства охватит мою душу, они отрекутся от меня и передадут вашему владычеству свою руку, мысль и землю, которой владели по моему праву; они заберут их из-под моей власти и вручат вам и вашей стороне. Они будут обязаны клятвой сохранять верность, покорность и преданность, какие и я согласился блюсти по отношению к вам; если же они узнают о каких-либо заговорщиках и смутьянах, то с оружием в руках должны будут выступить за вашу жизнь и земную честь и непрестанно сражаться за ваши царственные особы, дабы не понесли они ущерба ни от какого врага. Я клянусь и призываю в свидетели бога, людей и высших ангелов, что я, обязав их страшными клятвами, заставлю совершать и делать все, что в их силах. Что же касается ваших крепостей, городов, земель и вообще всех областей, находящихся под вашей властью, которые расположены на Западе или лежат на Востоке, то мои люди клятвенно признают то соглашение, которое я заключил с вами. Они будут это делать как при моей жизни, так и после смерти. Ваше владычество будет в их лице иметь подвластных себе людей и пользоваться ими как верными слугами.

Те из моих людей, которые оказались здесь и находятся со мной, немедленно принесут клятву верности и заключат соглашение с вами, севастами: с тобой, киром Алексеем, ромейским самодержцем, и с твоим порфирородным сыном — императором. Что же касается тех из моих всадников и тяжеловооруженных воинов, именуемых у нас обычно каваллариями 1363, которые сейчас отсутствуют, то пусть твоя царственность отправит человека в Антиохию, и они принесут там ту же самую клятву; посланный твоей царственностью примет ее. Я же, со своей стороны, клянусь тебе в этом, заставлю этих мужей дать клятву и заключить то же соглашение без всяких изменений.

К тому же я соглашаюсь и клянусь в том, что если ваша царственность пожелает поднять оружие и начать войну с теми, кто владеет городами и землями, принадлежавшими некогда константинопольской империи, то и я сделаю то же самое и с оружием в руках выступлю против них 1364. С томи же, против кого у тебя нет желания выставлять войска, не будем воевать и мы. Ведь мы решили во всем служить ва-{368}шему владычеству и ставить всякое свое деяние и желание в зависимость от воли твоей царственности.

Если же перебежчики — сарацины и исмаилиты явятся к твоей царственности и сдадут свои города, то я не буду им препятствовать и стараться привлечь их на свою сторону, за исключением тех, что обратятся к твоему владычеству, вынужденные сделать это моим оружием, и, доведенные до крайности, в момент опасности будут пытаться перейти к тебе, чтобы обеспечить себе спасение. Но всех этих и тех, кто, опасаясь франкского оружия и стремясь избежать грозящей смерти, призовет на помощь вашу священную царственность...1365 не по этой причине будете вы претендовать на пленных, но, разумеется, только на тех, которые явятся в услужение к вам добровольно, а не вынужденные сделать это нашими трудами и усилиями. К тому же я согласен с тем, что те воины, которые пожелают вместе со мной переправиться из Лонгивардии через Адриатическое море, должны дать клятву и согласиться служить твоей царственности; клятву у них всех примет, разумеется, человек вашего владычества, которого вы для этой цели сами отправите на противоположный берег Адриатического моря. Если же кто-нибудь откажется дать клятву, то я вообще не позволю ему переправиться как не желающему быть нашим единомышленником.

Нужно также, чтобы подаренные мне твоим от бога владычеством по хрисовулу области и города были обозначены в настоящей записи. Вот они: город Антиоха в Келесирии с укреплениями, владениями и самим расположенным на берегу моря Суэтием 1366, Дукс 1367, включая его владения с Кавкой 1368 и Лулом 1369, Удивительная Гора 1370, Ферсии 1371 со всеми подвластными им областями, стратигида Святой Илия 1372 с подвластными ей городками, стратигида Ворзе 1373 и подвластные ей городки, вся область вокруг стратигиды Сезер, которую греки называют Лариссой 1374, а также стратигиды Артах 1375 и Телух 1376 с их окрестностями; вместе с ними Германикия и подвластные ей городки, Черная Гора 1377 и все подчиненные ей крепости и вся лежащая под ней долина, разумеется, за исключением владений Льва и Феодора Рупениев, армян — подданных вашего владычества; кроме вышеперечисленных, стратигат Пагра 1378, стратигат Палаца 1379, фема Зуме 1380 и все подвластные им крепости, городки и принадлежащие им области. Все эти земли, как дарованные мне до конца жизни божественным владычеством, перечисляются и в хрисовуле вашей царственности; после же моего переселения из этого мира они должны будут вернуться под власть нового Рима, царицы {369} городов Константинополя; при этом я должен через вас, вечно священных августов императоров, в чистоте хранить непоколебимую верность и доброе расположение к владычеству и престолу этого города и быть слугой и вассалом императорского жезла.

Я соглашаюсь и клянусь в этом богом, почитаемым в антиохийской церкви, что антиохийским патриархом не будет человек нашего племени, но тот, кого ваша царственность назначит из сынов великой константинопольской церкви; ваш посланец займет антиохийский престол и будет делать все, что подобает первосвященнику в хиротонии 1381 и других церковных делах согласно привилегиям этого престола.

Были также отторгнутые вашей царственностью от владений князя города Антиохии области, которые вы пожелали целиком взять под свою власть. Вот они: фема Поданд... кроме того, стратигат города Тарса 1382, город Адана, Мопсуэстия, Анаварз и, коротко говоря, вся та часть Киликии, которая расположена между Кидном и Гермоном. Кроме того, стратигида Лаодикия в Сирии, разумеется, стратигат Гавал, который мы на варварский манер называем Зевел, стратигаты Валана и Мараклеи, а также Антарад вместе с Антартом 1383 (это две стратигиды). Это все области, которые ваша царственность отняла от владений князя Антиохии и, отделив их, включила в круг своих владений. Я доволен тем, что мне даровано, и не оспариваю то, что отнято.

Я буду придерживаться прав и привилегий, которые получил от вас, и не буду претендовать на те, которые не получил. Я не переступлю границ, но, как уже говорилось, до конца жизни останусь в пределах дарованной мне территории, владея и пользуясь ею. После моей смерти (и это уже было записано выше) эти области вновь будут присоединены к тому государству, из которого они мне были выделены. Выражая последнюю волю, я прикажу управляющим и своим людям 1384, чтобы они отдали все упомянутые земли под власть Ромейской державы, не тщились получить их обратно и не затевали из-за них никаких распрей. Я клянусь и подтверждаю свое соглашение в том, что они без промедления и колебаний выполнят приказ.

Кроме того, пусть будет прибавлено в соглашение следующее: ввиду того что я просил ваш престол возместить мне отнятое вашим владычеством из-под власти Антиохии и ее княжества, и об этом же просили вашу царственность паломники 1385, ваше владычество согласилось в качестве возмещения предоставить мне фемы, области и города, лежащие на Востоке. Здесь нужно упомянуть и их названия, чтобы твоя царственность не питала никаких сомнений, а я имел то, о чем просил. Вот они: фема {370} всей области Касиотида 1386, чьим главным городом является Верея и которая на варварском языке называется Алеппо, фема Лапари 1387 и все входящие в нее городки (Пласты, крепость Хоний, Ромаины, крепость Арамис, городок Амира, крепость Сарван 1388, укрепление Телхампсон 1389). Кроме того, три Тилия (Славотилий1390 и два других), укрепление Сген, крепость Калциер; к тому же следующие городки: Коммермоери, Кафисмат, Сарсап и маленький городок Некра 1391. Это все фемы, расположенные в ближней Сирии. Из месопотамских же фем, находящихся вблизи города Эдессы: фема Лимниев и фема Аэт, обе со всеми своими укреплениями.

Нельзя оставить здесь без упоминания вопрос об Эдессе и талантах, назначенных мне твоим хранимым богом владычеством для ежегодной выплаты, — я имею в виду двести литр в монетах чеканки Михаила 1392. Ведь, кроме прочего, священным хрисовулом вашей царственности мне было отдано и графство...1393 в целом вместе со всеми подвластными ему укреплениями и землями, причем графская власть вручена не только мне, но по священному хрисовулу я имею право передать ее тому, кому сам пожелаю, если, разумеется, тот, кто ее получит, будет подчиняться приказам и поле вашей царственности, как вассал той же власти и той же империи, и будет разделять и признавать мое соглашение с вами.

Вместе с тем с этого времени, после того как я стал вашим человеком и принадлежу к сфере вашего владычества, я должен получать из императорской казны в качестве ежегодного дара двести талантов в монетах настоящего качества, имеющих изображение прежнего императора кира Михаила. Они будут доставляться мне послом, которого я буду с письмом посылать к вам в царственный город из Сирии, чтобы он получал для меня эти деньги.

Вы, навеки священные императоры, севасты и августы Ромейской державы, будете, разумеется, соблюдать все, записанное в хрисовуле вашей священной царственности, и будете выполнять свои обещания. Я, со своей стороны, подкрепляю свой договор с вами следующей клятвой. Я клянусь страстями недоступного страданиям спасителя нашего Христа, непобедимым крестом его, который он принял ради спасения всех, и этими святейшими евангелиями, уловившими весь мир в свои тенета; держа их в руках и мысленно присовокупляя к ним крест Христа драгоценный, терновый венок, гвозди и копье, пронзившее его божественный животворный бок, я клянусь тебе, могущественный и святой наш император господин Алексей Комнин, и разделяющему с тобой власть трижды {371} дорогому киру Иоанну Порфирородному в том, что буду придерживаться всех соглашений и слов, слетевших с моих уст, и во все времена буду соблюдать их. Я клянусь, что забочусь сейчас и впредь буду заботиться о благе вашего владычества, что не допущу и мысли о ненависти и коварстве по отношению к вам, но останусь верен заключенным мною соглашениям, никоим образом не преступлю данной вам клятвы, не откажусь от обещаний и не буду замышлять ничего недружелюбного — ни я сам, ни все те, кто находится в моей власти и входят в состав моего воинства. Но мы облачимся в доспехи и выступим с оружием и копьями в руках против твоих врагов, а твоим друзьям протянем руку. Я буду всегда мыслить и поступать на благо и ради чести Ромейского государства. Пусть мне помогут в этом бог, крест и святые евангелия».

Такое было записано, и даны клятвы в присутствии поставивших свои подписи свидетелей в сентябре месяце второго индикта в конце 6617 года 1394.

При свершении этого присутствовали следующие свидетели, поставившие свои подписи: любезные богу епископ Амальфи Мавр и епископ Тарента Ренар вместе со своими клириками; богобоязненный аббат священного монастыря святого Андрея, расположенного в Лонгивардии на острове Бриндизи, и два монаха этого же монастыря; начальники паломников, которые подписались собственноручно, а их имена были выведены рядом с их подписями рукой любезного богу епископа Амальфи, который прибыл к самодержцу как папский посол. От императорского двора присутствовали: севаст Марин, сын Дагоберта Рожер, Петр Алифа, Вильгельм Ганд, Ричард Принчита, Жофруа Мали, сын Рауля Умберт, Павел Римлянин, явившиеся из Дакии посланники от краля и зятя императора 1395, жупан Пер, Симон и посланники Ричарда Сенешаля, новелиссим Василий-евнух и нотариус Константин 1396. Такую письменную клятву самодержец взял у Боэмунда и вручил ему в ответ упомянутый выше хрисовул, подписанный, как полагается, киноварью императорской рукой 1397.

КНИГА XIV

1. Таким образом, исполнилось желание самодержца, и Боэмунд заключил приведенное выше письменное соглашение, поклявшись евангелием и копьем, которым безбожники пронзили бок нашего спасителя. Затем Боэмунд обратился с просьбой позволить ему вернуться на родину, а всех своих воинов. {372} поручил власти и усмотрению самодержца, попросив щедро снабдить их всем необходимым и разрешить перезимовать в пределах Ромейской державы; когда же кончится зима и они придут в себя от многих и тяжких трудов, позволить им отправиться туда, куда они пожелают 1398. Это попросил он и сразу же склонил самодержца к своим просьбам. Боэмунд был возведен в сан севаста, получил много денег и отправился обратно к своему войску. Боэмунда сопровождал Константин Евфорвин, по прозванию Катакалон, который должен был уберечь Боэмунда от наших воинов, а главное, позаботиться об удобном и безопасном месте для войскового лагеря, выслушать и удовлетворить просьбы воинов. По прибытии в лагерь Боэмунд передал войско людям, специально с этой целью направленным самодержцем, взошел на монеру и отправился в Лонгивардию 1399. После этого он прожил не более шести месяцев и разделил общую участь 1400.

Самодержец некоторое время еще занимался кельтами, а затем, уладив дела, отправился в Византий. Вернувшись домой, Алексей не позволил себе даже кратковременного отдыха; зная, что варвары совершенно опустошили все побережье Смирны до самой Атталии, он считал, что покроет себя позором, если не восстановит города в прежнем их виде, не приведет их в обычный порядок и не возвратит рассеявшихся повсюду жителей. Не забыл Алексей и об Атталии, но подумал и об этом городе.

В это время Евмафий Филокал (этот выдающийся муж из знати превосходил многих людей не только своим родом, но и умом, был благороден в мыслях и делах, верен богу и друзьям и как никто другой предан властителю; он, однако, не прошел никакого военного обучения, не умел обращаться с луком, оттягивать до груди тетиву и прикрываться щитом; в остальном же он был весьма искусен: умел устраивать засады и всевозможными хитростями одолевать врага) явился к самодержцу и стал настоятельно просить о назначении его правителем Атталии. Самодержец знал Филокала как неистощимого на выдумки и искусного в делах человека, которому постоянно благоприятствует судьба (чем бы она ни была и что бы мы ни подразумевали под этим словом 1401; за что только Филокал ни брался, он всегда достигал цели) и поэтому удовлетворил его просьбу, дал ему большое войско и, снабдив многочисленными наставлениями, приказал во всем действовать расчетливо. По прибытии в Авид Филокал сразу же переправился через пролив и явился в Адрамитий. Этот некогда многолюдный город был совершенно разграблен и уничтожен Чаканом, опу-{373}стошавшим область Смирны. Видя, что Адрамитий полностью уничтожен — казалось, в нем никогда никто не жил, — Филокал сразу же отстроил город, восстановил его, созвал отовсюду тех его жителей, которым удалось спастись, пригласил большое число людей из других областей, поселил их в Адрамитии и придал городу прежний вид. Затем он поинтересовался турками, выяснил, что они в то время находились в Лампи, выделил отряд своего войска и отправил его против них.

Воины приблизились к туркам, завязали жестокий бой и сразу же одержали победу. Они зверски обошлись с турками и даже бросали новорожденных детей в котлы с кипящей: водой. Многих врагов они убили, многих взяли в плен и с ликованием отправились назад к Евмафию. Оставшиеся в живых облачились во все черное (они хотели, чтобы сами одежды поведали соплеменникам об их горестях) и стали бродить по территории, подвластной туркам; скорбно стеная, они рассказывали о несчастьях, выпавших на их долю, одеждами вызывали к себе всеобщее сострадание и побуждали турок выступить на их защиту. Тем временем Евмафий, который прибыл в Филадельфию, радовался успеху своего предприятия.

Между тем архисатрап по имени Хасан, владевший Каппадокией и обращавшийся с ее жителями, как с рабами, узнал о случившемся с уже упомянутыми турками, собрал свои силы, призвав немало воинов из других областей, довел численность войска до двадцати четырех тысяч и выступил против Евмафия. Евмафий же, как говорилось, человек искусный, не проводил беспечно время в Филадельфии и не предавался безделию в стенах города; он послал во все стороны наблюдателей и, чтобы они не пренебрегли своими обязанностями, вслед за ними отправил других людей, которым приказал постоянно бодрствовать, не смыкать глаза по ночам и наблюдать за проходами и равнинами. Когда один из наблюдателей заметил издалека турецкое войско, он прибежал к Евмафию и сообщил ему об этом. Евмафий же с его умом, умением ориентироваться в обстановке и мгновенно осуществлять свое решение понял, что у него нет достаточного войска для сопротивления столь многочисленному противнику, приказал запереть все городские ворота, запретив кому бы то ни было подниматься на стену, кричать, играть на флейте или кифаре. Короче говоря, Евмафий хотел, чтобы город казался всем проходящим мимо совершенно необитаемым. Подойдя к Филадельфии, Хасан окружил своим войском ее стены и оставался там в течение трех дней. Никто из обитателей города не выглядывал сверху, городские ворота были заперты изнутри, поэтому Хасан, у которого, впрочем, {374} не было гелепол и камнеметных орудий, решил, что войско Евмафия невелико и по этой причине не осмеливается выходить из города. Посмеявшись над немощью защитников города, он, исполненный презрения к Евмафию, направился другой дорогой 1402. Выделив из своего войска десять тысяч человек, он отправил их против Кельвиана 1403, других... 1404 к Смирне и Нимфею, а остальных к Хлиарам и Пергаму. Послав всех воинов в набеги за провиантом, он сам последовал с отрядом, направившимся к Смирне.

Тем временем Филокал узнал о действиях Хасана и послал все свое войско против турок. Преследователи застали турок, отправившихся к Кельвиану, в то время, когда те безмятежно спали, и, на рассвете напав на них, учинили кровавую резню и освободили всех пленных, захваченных турками. Затем они бросились преследовать турок, отправившихся к Смирне и к Нимфею. Ромейские воины из авангарда выбежали вперед, с фронта и обоих флангов напали на турок, завязали бой и одержали полную победу. Многих врагов они убили, большое число захватили в плен, а немногие оставшиеся обратились в бегство, попали в водовороты Меандра 1405 и сразу же утонули. Меандр — это река во Фригии, самая извилистая из всех рек, делающая многочисленные излучины. Ободренные второй победой, ромеи бросились преследовать остальные отряды, однако им ничего больше не удалось сделать, так как турки намного их опередили. Затем они вернулись в Филадельфию. Евмафий, увидев их и узнав, как они доблестно сражались и старались никого не упустить из своих рук, щедро наградил их и обещал большие милости в будущем.

2. Танкред и после смерти Боэмунда упорно удерживал за собой Антиохию, считал ее своим уделом и совершенно не допускал к участию в ее делах самодержца. Император видел, что варвары-франки нарушили клятвы в отношении этого города, в то время как он потратил много денег и испытал немалые беды, переправляя их многотысячные войска с Запада в Азию, несмотря на то, что постоянно сталкивался с упрямством и дерзостью франков. Алексей отправил вместе с ними многочисленное ромейское войско против турок с двумя целями: во-первых, чтобы франки не пали от турецких сабель (император заботился о них как о христианах), во-вторых, чтобы они с нашей помощью одни исмаилитские города разрушили, а другие, во исполнение договора, отдали ромейским императорам и таким образом расширили пределы Ромейского государства. Но Ромейская держава не получила никакой пользы от всех этих трудов, страданий и даров, напротив, вар-{375}вары цепко держались за Антиохию и отказывались передать нам другие крепости 1406. Алексей не мог стерпеть этого, не отплатить злом за зло и не отомстить за такую бесчеловечность 1407.

Танкред получил неисчислимые дары и груды золота, император проявлял беспредельную заботу о франках, послал им на помощь множество войск, а Ромейская империя не получила от этого никакой выгоды, франки не соблюдали и ни во что не ставили соглашения и клятвы и всю военную добычу считали своей собственностью. Эти думы терзали Алексея, и он, будучи не в силах вынести наглости латинян, отправил к правителю Антиохии Танкреду послов 1408, обвинил его в несправедливости и нарушении клятв и сообщил, что не намерен более терпеть пренебрежения к себе и отомстит ему за неблагодарность к ромеям. Ведь было бы более чем странно, если бы император истратил денег сверх всякой меры, отправил лучшую часть войска для захвата Сирии и Антиохии, приложил все силы для расширения границ Ромейского государства, а Танкред роскошествовал за счет его денег и трудов. Это и сообщил через послов самодержец. Однако безумный и бешеный варвар даже краем уха не захотел выслушать слова истины и свободную речь послов и поступил согласно обычаям людей его племени: раздувшись от спеси, он хвастался, что вознесет свой престол выше звезд, грозил пробить острием копья вавилонские стены, в выспренных выражениях бахвалился силой, недвусмысленно говорил, что он бесстрашен и неудержим в натиске, и утверждал, что ни при каких обстоятельствах не отдаст Антиохию, даже если у его будущих противников будут огненные руки. Он считал, что сам он — великий ассириец Нин 1409, огромный и непобедимый гигант, «бремя земли» 1410, давящее на почву, а все ромеи — муравьи и самые слабые из живых существ.

Когда послы вернулись от Танкреда и рассказали о безумии кельта, император исполнился гневом, пришел в неукротимую ярость и пожелал немедленно отправиться к Антиохии. Он собрал высокопоставленных представителей воинского сословия и всех членов синклита и просил у них совета. Все они неодобрительно отнеслись к походу императора против Танкреда, ибо считали, что прежде следует привлечь на свою сторону других графов, властвовавших над соседними с Антиохией городами, и самого иерусалимского короля Балдуина, выяснить их настроение и узнать, намереваются ли они помогать Алексею против Антиохии; если окажется, — говорили они, — что графы враждебны Танкреду, пусть Алексей отва-{376}жится на войну, а в противном случае уладит антиохийские дела иным способом. Самодержец одобрил их совет, сразу же призвал Мануила Вутумита и еще одного человека, знающего латинский язык, и отправил их к графам и к иерусалимскому королю, подробно рассказав, о чем вести беседу с графами и с самим иерусалимским королем Балдуином. Из-за корыстолюбия латинян отправляться к графам без денег было нельзя, поэтому император через Вутумита вручил приказ Евмафию Филокалу, в то время дуке Кипра, выделить послам столько кораблей, сколько нужно, а для подарков графам дать большую сумму денег в монетах различного вида, чеканки и достоинства.

Император приказал уже упомянутым лицам, а особенно Мануилу Вутумиту, взяв деньги у Филокала, причалить с кораблями к Триполи, встретиться с графом Бертраном 1411, сыном Исангела (имя последнего неоднократно встречалось на страницах моей истории), напомнить ему о верности, которую соблюдал самодержцу его отец, вручить императорское письмо и сказать следующее: «Не будь хуже своего отца, следуй его примеру и соблюдай верность мне. Знай, что я уже отправляюсь в Антиохию, дабы отомстить тем, кто не соблюл страшных клятв богу и мне. Ты же не оказывай никакой поддержки Танкреду и старайся заставить графов сохранять мне верность, чтобы они не приняли сторону Танкреда» 1412.

Послы прибывают на Кипр, берут деньги и столько кораблей, сколько пожелали, и сразу же отплывают в Триполи; причалив в гавани города, они сходят с кораблей, встречаются с Бертраном и высказывают ему все то, что им приказал император.

Видя, что Бертран расположен к самодержцу, готов исполнить все его желания и, если понадобится, принять за него смерть и даже явиться на поклон к императору, когда тот прибудет в окрестности Антиохии, послы с согласия Бертрана и в соответствии с наставлениями самодержца поместили во дворец триполитанского епископа все деньги, которые везли с собой. Самодержец опасался, что графы, узнав о деньгах, которые везут послы, заберут их себе, воспользуются ими для себя и Танкреда, а послов отпустят ни с чем. Поэтому-то он и велел послам отправиться сначала без денег, выяснить настроение графов, передать им слова самодержца, пообещать денежные дары, потребовать клятву и лишь затем, если графы выразят желание покориться его воле, вручить им деньги. Итак, люди Вутумита, как говорилось, поместили деньги во дворец триполитанского епископа. {377}

Тем временем Балдуин узнал о прибытии послов и направил к ним с приглашением своего двоюродного брата Симона. Послы с согласия Бертрана оставляют деньги, следуют за присланным из Иерусалима Симоном и являются к Балдуину, осаждавшему Тир. Тот приветливо принял их, осыпал всевозможными милостями и, так как они прибыли к нему в мясопуст, продержал их все сорок дней 1413 — в это время, как говорилось, он вел осаду Тира 1414.

Тир был защищен прочными городскими стенами, кроме того, его окружали еще три пояса стен. Внутри внешнего пояса находился средний, а внутри среднего — внутренний — третий. Эти стены располагались концентрическими окружностями и опоясывали город. Балдуин понимал, что ему, прежде чем сделать попытку захватить город, нужно сокрушить эти укрепления, которые, как панцирь, защищали Тир и мешали осаждать город. Стенобитными орудиями Балдуин разрушил первый и второй поясы укреплений и приступил к третьему. Однако, разрушив предстенные укрепления, он предался бездействию. Если бы Балдуин приложил усилия, то разрушил бы и саму стену. Но он решил проникнуть в город при помощи лестниц, счел, что Тир уже в его руках и поэтому ослабил осаду. Это и обеспечило спасение сарацинам.

Стоявший на пути к победе лишился ее, а попавшие в тенета выбрались из сетей. Бездействие Балдуина дало осажденным передышку, которую они использовали для дела. Сарацины пошли на такую хитрость: под предлогом заключения мирного договора они отправили послов для переговоров, а в это время готовились к защите. Они кружили надеждами голову Балдуину, а сами строили против него хитрые планы. Видя, что война ведется очень вяло и осаждающие ведут себя беспечно, они однажды ночью наполнили жидкой смолой много глиняных амфор и сбросили их на машины, стоявшие у города. Амфоры, естественно, разбились, и жидкость вытекла на деревянные машины. Сарацины сбросили на них зажженные факелы, а затем и амфоры с нефтью; нефть попала в огонь, пламя взвилось к небу и машины сгорели дотла. Свет наступившего дня смешался со светом пламени, столбом поднимавшегося к небу от деревянных черепах. Воины Балдуина получили возмездие за свое легкомыслие и раскаялись в своем небрежении, дым и огонь стали для них хорошим уроком.

Шесть воинов, находившихся у черепах, попали в плен; тирский вождь велел обезглавить пленников, а их головы камнеметными орудиями забросить в войско Балдуина. Когда воины увидели все это — огонь, головы, они в ужасе вскочили {378} на коней и, устрашенные видом голов, обратились в бегство, хотя Балдуин, разъезжая повсюду, и взывал к бегущим, стараясь вдохнуть в них мужество. Он, однако, «пел для глухих»: обратившиеся в бегство были неудержимы и, казалось, неслись на птичьих крыльях. Их бегство закончилось в крепости, которую на местном языке называют Аке 1415. Она стала прибежищем для этих трусливых беглецов. Тогда Балдуин в отчаянии, потерпев полную неудачу, последовал, хотя и вопреки воле, за беглецами и укрылся в упомянутом городе.

Тем временем Вутумит, взойдя на одну из кипрских триер (их всего было двенадцать), плывет вдоль берега по направлению к Аке, застает там Балдуина и передает ему все, что приказал самодержец, прибавив от себя, что император дошел до Селевкии. Это была не правда, а хитрость, имевшая цель поразить варвара и заставить его скорей отпустить Вутумита. Обман, однако, не укрылся от Балдуина, который сурово осудил Вутумита за ложь.

Дело в том, что Балдуин еще раньше от кого-то узнал о действиях самодержца; ему было известно, что Алексей отправился вдоль берега, захватил пиратские корабли, грабившие побережье, но из-за болезни вынужден был вернуться, как об этом будет подробнее рассказано ниже. Все это Балдуин изложил Вутумиту, и, осудив его за ложь, сказал: «Ты отправишься со мной к гробу господню, а оттуда я через послов сообщу о своем решении самодержцу». По прибытии в святой город 1416 Балдуин потребовал у послов деньги, отправленные императором. Но Вутумит сказал: «Вы получите эти деньги при условии, если соблюдете клятву, данную вами императору во время прохождения через империю, и пообещаете помогать ему в борьбе против Танкреда». Балдуин желал получить деньги, но оказывать помощь собирался не императору, а Танкреду. Поэтому, не получая денег, он страдал. Таков вообще нрав варваров: они с жадностью глядят на дары и деньги, но меньше всего расположены делать то, за что им эти деньги даются. И вот, вручив Вутумиту одни лишь письма, Балдуин отпустил его. Послы встретились также и с графом Яцулином 1417, который пришел в день воскресения спасителя для поклонения гробу господню, и подобающим образом беседовали с ним. Но Яцулин говорил все то же, что и Балдуин, и послы, не добившись успеха, покинули Иерусалим 1418.

Не застав Бертрана в числе живых 1419, они попросили отдать деньги, которые поместили в епископском дворце. Но сын Бертрана и триполитанский епископ задерживали выдачу денег, и послы сказали им с угрозой: «Вы не отдаете нам {379} денег, значит, вы не истинные рабы императора и не соблюдаете ему верности, как это делали Бертран и его отец Исангел. Поэтому в будущем вас не будут снабжать с Кипра всем необходимым, дука Кипра не станет помогать вам, и вы падете жертвой голода». Всеми средствами — то медоточивыми речами, то угрозами — пытались они получить деньги, но не сумели убедить сына Бертрана. Тогда они решили заставить его принести клятву в нерушимой верности самодержцу и отдать ему только те дары, которые были отправлены его отцу: монеты золотой и серебряной чеканки и различные одежды. Приняв дары, сын Бертрана принес клятву в нерушимой верности самодержцу. Остальные деньги послы отвезли к Евмафию и купили на них породистых коней из Дамаска, Эдессы и самой Аравии. Затем они пересекли Сирийское море и залив Памфилии, но, сочтя путешествие по суше более надежным, отказались от дальнейшего плавания, направились к Херсонесу, где тогда находился самодержец, переправились через Геллеспонт и прибыли к императору.

3. Как снежные вихри, заботы одна за другой обрушивались на императора: на море властители Пизы, Генуи и Лонгивардии готовили флот для опустошения побережья, а по суше уже вновь подходил с востока к Филадельфии и приморским областям эмир Шахиншах 1420. Поэтому Алексей решил выйти из царственного города и обосноваться в месте, откуда он мог бы вести войну на два фронта. И вот он прибывает на Херсонес 1421, отовсюду — с суши и с моря — вызывает к себе воинов и располагает большое войско за Скамандром вплоть до Адрамития и даже Фракисия 1422. Стратигом Филадельфии был в то время Константин Гавра, и в городе находилось достаточное число людей для обороны. Стратигом Пергама, Хлиар и соседних с ними городов был полуварвар Монастра, чье имя неоднократно упоминалось в моей истории, стратигами прочих приморских городов — другие мужи, выдающиеся своей отвагой и военным опытом. Самодержец много раз приказывал им постоянно быть начеку и рассылать во все стороны наблюдателей, чтобы они узнали о набегах варваров и немедленно о них сообщали.

Обеспечив таким образом безопасность Азии, император обратился к войне на море и приказал морякам завести корабли в гавани Мадита и Кили, неусыпно стеречь пролив и в ожидании франкского флота бдительно охранять морские пути; в это время другие моряки должны были плавать вокруг островов, охранять их и вместе с тем не упускать из виду Пелопоннеса, надежно охранять его. {380}

Собираясь задержаться на некоторое время в этих краях, император велел построить для себя в удобном месте жилище и провел там зиму 1423. Когда флот, снаряженный в Лонгивардии и других областях, отчалил и вышел в море, его командующий отобрал пять диер и отправил их для захвата пленных и добычи сведений о действиях императора. Но по прибытии в Авид оказалось, что лишь одна диера вернулась назад, а остальные были захвачены вместе с гребцами. Благодаря этой диере командующие упомянутыми флотами получили сведения о самодержце и узнали, что он тщательно укрепил подступы с моря и с суши и проводит зиму на Херсонесе, чтобы вдохнуть мужество в сердца своих людей. Не будучи в состоянии противостоять ухищрениям самодержца, они повернули кормила кораблей и направились в другую сторону.

Однако некий кельт из числа плывших вместе с командующими на своем корабле, весьма быстроходной монере, отделился от остального флота и направился к Балдуину. Он нашел Балдуина осаждающим Тир, рассказал ему о тех действиях самодержца, о которых говорилось выше (думаю, что он отправился с согласия командующих), и сообщил, что ромейский флот, как уже было сказано выше, захватил посланные на разведку дромоны. Без краски стыда он также сообщил Балдуину, что предводители кельтского флота, видя готовность самодержца к бою, повернули назад, ибо сочли, что лучше отступить ни с чем, нежели потерпеть поражение в сражении с ромейским флотом. Вот что сказал Балдуину этот кельт, охваченный дрожью и еще не избавившийся от страха перед ромейским флотом. Такие события произошли с кольтами на море.

Но на суше бедствия не миновали самодержца и несчастия не прошли мимо него. Дело в том, что некий Михаил из Амастриды 1424, правитель Акруна, замыслил мятеж, захватил город и стал безжалостно опустошать соседние земли. Узнав об этом, самодержец выслал против него Георгия, сына Декана, во главе изрядного войска. После трехмесячной осады Георгий захватил город и немедленно отправил мятежника к самодержцу. Самодержец поручил командование крепостью другому, а Михаилу, нахмурив брови, пригрозил суровыми карами и, вынеся для виду смертный приговор, вселил ужас в этого человека; вскоре, однако, он избавил воина от страха. Еще не успело солнце скрыться за горизонтом, как узник оказался свободным и приговоренный к смерти получил бесчисленные дары. Такую доброту мой отец-император проявлял постоянно, {381} и тем не менее позже он встретился со всеобщим недоброжелательством; так, некогда и творец всего сущего, господь, пролил в пустыне дождь манны, накормил людей в горах, провел их, не обмочивших и ног, по морю, а позже был отвергнут, испытал издевательства, побои и в конце концов был осужден на крест безбожниками. Но, повествуя об этом, я исторгаю из себя слезы прежде слов и испытываю мучительное желание рассказать о недоброжелателях императора и перечислить их имена, однако я унимаю свой язык и бьющееся сердце и непрестанно повторяю про себя слова поэта: «Сердце, смирись: ты гнуснейшее вытерпеть силу имело» 1425. Вот что хотела я рассказать об этом бессовестном воине.

Между тем часть войска, отправленного султаном Шахиншахом, двигалась через район Синая, а часть шла по территории, называемой собственно Азией. Константин Гавра, в то время правитель Филадельфии, узнал об этом, вместе со своим войском подошел к Кельвиану и встретил там варваров. Он сам первый во весь опор бросился на варваров, приказав остальным следовать за ним, и одержал победу. Султан, пославший турок, узнал о поражении столь многочисленного войска и отправил послов с предложением мира, заверяя самодержца, что всегда желал мира между мусульманами и ромеями. Султан давно слышал о доблести, которую самодержец проявлял в борьбе с врагами, а теперь, испытав ее на себе и узнав «по кромке ткань» и «по когтям льва», был вынужден идти на заключение мирного договора.

Когда послы из Персии прибыли, император с грозным видом воссел на троне, а командиры выстроили в ряд воинов, собранных из разноязыких стран, и варваров-секироносцев и подвели послов к императорскому трону. Алексей задал им полагающиеся в таких случаях вопросы о султане, выслушал, что султан передал ему через послов, и признался, что с радостью заключил бы мир со всеми. Он расспросил послов о предложениях султана, нашел, что не все его требования приемлемы для Ромейской державы и, стараясь придать своим словам наибольшую убедительность, в длинной речи удачно возражал послам и убеждал их пойти навстречу его желаниям. Затем он отпустил послов в приготовленную палатку, предложил им подумать и обещал назавтра заключить договор, если они всей душой согласятся с его доводами. Так как послы, по-видимому, с готовностью приняли предложения самодержца, на следующий день был заключен договор 1426. Император думал не только о себе, но и о Ромейской империи. Алексей заботился об общем благе больше, чем о своем, и во всех действиях имел {382} в виду пользу для ромейского скипетра; он желал, чтобы соглашение оставалось в силе и в будущем, после его смерти. Однако самодержец не достиг цели: после его смерти все изменилось и пришло в замешательство. Но в то время недовольство улеглось и все шло к прочному миру. С ...1427 и до конца века Алексея мы жили в мире; но все блага исчезли вместе с императором, и все старания Алексея оказались после его смерти напрасными из-за тупоумия тех, кто наследовал скипетр 1428.

4. От моряков, спасшихся с пяти быстроходных кораблей, командующие франкским флотом, как уже говорилось, получили сведения о ромейском флоте и узнали, что император, снарядив флот, в ожидании их наступления живет на Херсонесе. Поэтому они отказались от прежнего намерения и не пожелали вовсе приближаться к ромейским пределам. Император провел зиму в Каллиополе вместе с императрицей (она, как неоднократно говорилось, следовала за Алексеем из-за мучившей его болезни ног), выждал то время, когда латинский флот обычно пускается в плавание, и вернулся в царственный город 1429.

В скором времени прибывает сообщение о наступлении пятидесятитысячного турецкого войска из всех восточных земель, в том числе из Хорасана. Даже краткого отдыха не удалось вкусить Алексею за все время его владычества, ибо враги один за другим ополчались на него. И вот он отовсюду сзывает все войско и, выбрав момент, когда варвары обычно совершают набеги на христиан, переправляется через пролив, отделяющий Византий от Дамалиса. Даже болезнь ног не отвращает императора от этого предприятия.

Этой болезни не было ни у кого из его предков, так что нельзя считать, что она перешла к нему по наследству; ее причиной не был и изнеженный образ жизни, как это обычно случается с прожигателями жизни и любителями наслаждений. Но я расскажу, как обрушилась на него эта болезнь ног. Однажды, когда он упражнялся в игре в мяч со своим партнером Татикием, о котором я неоднократно рассказывала, Татикий свалился с коня и упал на императора. От тяжелого удара Алексей почувствовал боль в коленной чашечке и во всей ноге, но, будучи человеком весьма терпеливым, не подал виду. Алексей немного подлечил ногу, вскоре боль утихла, и император продолжал свои обычные занятия. Такова первая причина болезни ног императора, ибо боли в ушибленных местах повлекли за собой боли ревматические. Но был и другой более очевидный источник болезни. Кто не знает о том, как бесчи-{383}сленное множество кельтов, снявшись отовсюду со своих мест, двинулись к нам и прибыли в царицу городов? 1430 Погруженный в безбрежное море забот, император издавна знал, что кельты даже во сне грезят о Ромейской империи, и видел, что кельтов больше, чем песка в пустыне и звезд на небе, а все ромейские силы, даже если их собрать воедино, не составят и ничтожной доли кельтского войска. А в то время большая часть его воинов была рассеяна: одни стерегли долины Сербии и Далмацию, другие охраняли от набегов куманов и даков приистринские земли; кроме того, большому числу воинов была доверена охрана Диррахия, дабы город не был вновь захвачен кельтами.

Видя это, самодержец сосредоточил свое внимание на кельтах, а остальные дела счел второстепенными. Раздавая титулы и дары, он сдерживал волнения варваров, еще не проявлявших открыто своей вражды; всевозможными средствами отражая натиск кельтов, император не меньше, если не больше, опасался восстания своих подданных и всеми способами старался защитить себя и искусно воспрепятствовать осуществлению их намерения. Но кто сможет рассказать о массе бедствий, постигших его? Приспосабливаясь ко всему, применяясь как только можно к обстоятельствам, обращаясь к делам, не терпящим отлагательства, он действовал как хороший врач, следующий правилам своего искусства. С рассветом, когда солнце только поднималось над восточным горизонтом, он ежедневно восседал на императорский трон и приказывал беспрепятственно впускать всех кельтов, желая выслушать их требования и вместе с тем стараясь разного рода искусными доводами подчинить их своей воле.

Кельтские графы, люди по природе своей дерзкие и бесстыдные, невоздержанные во всех своих желаниях и превосходящие болтливостью весь род человеческий, входили к самодержцу без всякого порядка, и каждый граф приводил с собой столько людей, сколько хотел: за первым входил второй, за вторым третий. Войдя, они говорили, не следя, как это некогда предписывалось ораторам, по водяным часам за временем, а каждый вел беседу с самодержцем столько времени, сколько хотел. Таков уж был их нрав. Не в меру болтливые, они не стыдились самодержца, не дорожили временем, не догадывались о гневных взглядах присутствующих, и ни один из них не уступал места пришедшему вслед за ним; без всякого удержу продолжали они говорить и предъявлять свои требования. Их болтливость, «крючкотворство» и пустословие хорошо известны всем тем, кто интересуется людскими нра-{384}вами, присутствовавшие же там убедились в этом на собственном опыте.

Когда наступал вечер, не евший целый день Алексей поднимался с трона, чтобы удалиться в императорскую опочивальню. Однако и этим он не избавлял себя от докучливости кельтов. Один за другим шли к нему кельты, при этом приходили не только те, с кем он не беседовал днем: многие являлись и вторично, выдвигая все новые и новые поводы для разговоров; император стоял прямо и, окруженный кельтами, мужественно переносил их болтовню. Можно было наблюдать, как он один своими доводами находчиво парировал возражения всех кельтов. Не было конца их бесконечной болтовне. Когда кто-нибудь из чинов 1431 пытался прервать кельтов, его самого прерывал император: зная природную вспыльчивость франков, Алексей боялся, как бы по незначительному поводу не вспыхнул большой пожар распри и это не причинило бы серьезного вреда Ромейской державе.

Это было поистине удивительное зрелище: как кованная из бронзы или каленого железа статуя, еженощно стоял император с вечера до полуночи, а нередко и до третьих петухов или даже до ярких солнечных лучей. Все остальные, не выдержав усталости, нередко уходили, отдыхали и, недовольные, возвращались вновь. Никто из присутствовавших не мог сохранять неподвижность, все они старались как-нибудь изменить позу: один садился, второй склонял или подпирал голову, третий прислонялся к стене. И лишь один император мужественно выносил этот труд. Какими словами можно описать его долготерпение? Ведь он беседовал с тысячами людей, при этом каждый из них подолгу разглагольствовал и, как говорит Гомер, «каркал не в меру болтливо» 1432, один уходил и предоставлял возможность разглагольствовать другому, тот третьему, а третий четвертому. Графы стояли, только пока они разговаривали, а император все время стоял до первых или вторых петухов. После небольшого отдыха он вновь с восходом солнца восседал на троне, и новые труды и вдвойне тяжкие словопрения приходили на смену ночным бдениям.

По этой причине болезнь и поразила ноги самодержца. С тех пор и до конца жизни через определенные промежутки времени у него случались приступы ревматизма, сопровождавшиеся сильными болями. Император был настолько терпелив, что никогда не роптал, но говорил: «Я страдаю по заслугам, не без причины со мной произошло такое, а из-за множества моих грехов». Если же с его губ и слетало малодушное слово, он сразу же осенял себя крестным знамением против злого беса {385} и говорил: «Изыди, мерзкий, погибель тебе и твоим козням против христиан» 1433. Однако довольно на этот раз рассказывать о болезни ног.

Был еще некто, кто способствовал болезни императора и из полного горечи сосуда преумножал его страдания 1434 (чтобы не рассказывать всего, я ограничусь этим кратким определением), несмотря на то, что императрица смазывала сосуд медом и, будучи неусыпным стражем самодержца, умудрялась отвращать от него многие напасти. Пусть и он войдет в мою историю и будет назван как третья причина болезни императора — не как повод, а, пользуясь языком врачей, как ее возбудитель. Ведь этот человек не то чтобы один раз встретился с императором и затем ушел, а постоянно находился вместе с ним и присутствовал при нем, наподобие того, как в кровеносных сосудах присутствуют губительные соки. Более того, он был, если заглянуть в природу этого человека, не только причиной болезни, а скорее самой болезнью, ее тяжелейшим проявлением. Однако мне нужно прикусить язык, сдержать свою речь и не сбиваться с главного пути, хотя я и испытываю сильнейшее желание наброситься с нападками на негодяев. Но повествование о нем я отложу до подходящего момента.

5. Однако хватит рассказывать о кельтах. Император переправился на Дамалис и расположился лагерем. Там и оставило его наше повествование. Как снег, стекались к нему воины и переправлялись туда, где он остановился в ожидании прибытия всего войска и в надежде, что утихнет сильная боль. При нем находилась Августа, заботившаяся о его больных ногах и всевозможными заботами облегчавшая его страдания. Увидев, что наступило полнолуние, император сказал ей: «Если турки намерены совершить набег, то сейчас самое подходящее для этого время, я же упустил удобный случай, и мне горько». Эти слова император произнес вечером, а утром к нему явился евнух — спальник 1433 императора, который сообщил о наступлении турок на Никею и показал письмо Евстафия Камицы, в то время правителя Никеи, с донесением о действиях турок.

И вот самодержец без всякого промедления и задержки, забыв о мучавшей его боли, направился на колеснице к Никее, держа кнут в правой руке. Воины рядами, поотрядно, с копьями в руках двигались со всех сторон от колесницы. Одни из них бежали рядом, другие двигались впереди, третьи следовали сзади; они радовались выступлению императора против варваров, но огорчались, что боль мешает ему ехать верхом. Алексей вселял в них бодрость кивками головы и словами, ласково улыбался и заговаривал с ними. Через три дня он прибыл в место {386} под названием Эгиалы. Оттуда он собирался плыть к Кивоту. Видя, что он торопится с переправой, Августа попрощалась с ним и отправилась в царственный город.

Когда самодержец достиг Кивота, к нему является некий человек с сообщением, что главные сатрапы распределили между собой сорок тысяч воинов и одни из них отправились в набег на Никею и соседние с ней области, а Монолик 1436 и ...1437 опустошают побережье. Те турки, говорил он, которые опустошили окрестности Никейского озера и Прусу, разграбили также Аполлонию, расположились там лагерем и свезли всю добычу; затем они двинулись вперед, ограбили Лопадий и все соседние области, подошли к самому Кизику, напали на него с моря и с ходу им овладели, ибо правитель города не только не оказал им никакого сопротивления, но трусливо бежал из города. Зато Кюнтохмиш 1438 и эмир Мухаммед, могущественные архисатрапы, с большой добычей и многочисленными пленниками: мужчинами, женщинами и детьми, которых пощадило оружие, отправились через Лентианы к Пиманину. Монолик же переправился через реку, называемую на местном языке Варин 1439 и стекающую с горы под названием Ивид 1440 (на ней берут начало также и многие другие реки: Скамандр, Ангелокомит и Емпил 1441), направился к Парию и к Авиду на Геллеспонте и со всеми пленными прошел без битв и кровопролития через Адрамитий и Хлиары.

Получив это сообщение, самодержец письмом приказал Камице 1442, исполнявшему тогда обязанности дуки Никеи, с пятьюстами воинами последовать за варварами, письменно извещать его о их действиях, но избегать столкновения с турками. Камица выступает из Никеи, настигает Кюнтохмиша, эмира Мухаммеда и остальных варваров в Аоратах 1443 и, забыв о приказе императора, сразу же на них нападает. Турки же, которые ожидали самодержца, решили, что это именно он обрушился на них, испугались и обратили тыл. Затем, схватив и допросив одного скифа, они узнали, что на них напал Камица. После этого они прошли через горы и, вновь обретя мужество, звуками тимпанов и криками стали сзывать рассеявшихся повсюду соплеменников. Те услышали призывный сигнал и собрались все вместе. Затем они вернулись на равнину, лежащую как раз под Аоратами, и сосредоточились там.

Камица же, забрав у варваров всю добычу, не пожелал продолжать путь к Пиманину, где мог бы удобно расположиться (это хорошо укрепленный городок), а задержался в Аоратах и, таким образом, сам того не замечая, навлек на себя беду. Ведь варвары, оказавшись в безопасности, отнюдь не забыли {387} о Камице; напротив, они все время строили козни против него. Узнав, что Камица все еще находится в Аоратах и занят заботами о добыче и пленных, они сразу же построили поотрядно войско и рано утром напали на него. Многие воины Камицы, видя множество варваров, решили обеспечить себе спасение бегством. Сам же Камица вместе со скифами, кельтами и наиболее храбрыми из ромеев мужественно принял бой. Большинство из них пало в битве, однако Камица с немногими оставшимися в живых продолжал сражаться. Его конь, получив смертельную рану, рухнул на землю. Племянник Камицы по имени Катародон соскочил со своего коня и отдал его дяде. Но Камице — человеку грузному и высокому — нелегко было вскочить на коня. Поэтому он немного отступил назад, оперся о дерево, обнажил акинак и уже без всякой надежды на спасение обрушил град ударов на шлемы, плечи и руки варваров, осмелившихся с ним схватиться. Варвары видели, как упорно сопротивляется Камица, сколько воинов он убивает и ранит и вот, удивленные отвагой и восхищенные стойкостью мужа, они решили сохранить ему жизнь. Архисатрап по имени Мухаммед, и прежде знакомый с Камицей, узнал его, остановил сражавшихся, соскочил с коня, вместе со своими людьми приблизился к нему и сказал: «Не предпочти смерть жизни, дай мне руку и спаси себя». Камица же, видя, что он окружен множеством врагов и не имеет больше сил сражаться, протягивает руку Мухаммеду. Мухаммед посадил Камицу на коня и связал ему ноги, чтобы он не смог убежать. Вот что случилось с Евстафием.

Самодержец, догадавшись, по какому пути должны пройти варвары, направился по другой дороге, прошел через Никею, Малагину и так называемые Василики 1444 (это долина и труднодоступный проход, находящийся на хребте Олимпа), спустился в Алифины 1445 и прибыл к Акроку 1446. Алексей торопился опередить турок, чтобы напасть на них с фронта и завязать упорное сражение. Турки же, совершенно забыв о ромейском войске, достигли камышовых зарослей, находящихся в долине, и расположились там на отдых. Когда самодержец выступал против варваров, пришла весть, что турки подошли к нижней части долины. Поэтому он выстроил войско в боевой порядок на значительном расстоянии от вражеского стана, впереди поставил Константина Гавру и Монастру, на обоих флангах разбил воинов по отрядам и поручил командование арьергардом Ципурелу и Абеле — людям, обладавшим большим и давним военным опытом. Взяв на себя командование центром строя, Алексей, как молния, напал на турок, привел в замешательство все их фаланги и вступил в упорный бой {388} с варварами. В завязавшемся рукопашном сражении много варваров было убито и много было взято в плен. Те же, кто укрылся в тростниковых зарослях, на некоторое время избежали опасности.

Одержав блестящую победу над врагом, самодержец направился к тростниковым зарослям, стремясь выгнать из них спрятавшихся там турок. Воины, однако, оказались в затруднительном положении, ибо болотистая почва и густой тростник не позволяли им войти в заросли. Тогда император приказал окружить заросли и с одной стороны поджечь тростник. Приказ был исполнен, и огромное пламя взвилось ввысь. Спрятавшиеся в тростнике, спасаясь от огня, попали в руки воинов. Одни из них стали жертвой мечей, другие были доставлены к самодержцу.

6. Вот что случилось с варварами, спустившимися с Карме 1447. Тем временем эмир Мухаммед узнал о несчастье, постигшем мусульман из Карме, соединился с обитающими в Азии туркоманами и другими племенами и сразу же отправился в погоню за императором; в результате вышло так, что один и тот же человек преследовал и сам был преследуем. Варвары Мухаммеда по пятам следовали за самодержцем, а он двигался вслед за турками из Карме и, таким образом, оказался между теми и другими. Над первыми он уже одержал победу, но его преследователи находились еще вне опасности 1448.

Внезапно напав на арьергард самодержца, Мухаммед прежде всего встретился с Абелой. Абела, вообще человек мужественный, находясь в поле зрения императора, исполнился еще большей отвагой и двинулся на Мухаммеда, даже мгновения не подождав своих воинов, чтобы вместе с ними в боевом порядке встретить нападение турок. За Абелой последовал Ципурел. Когда они достигли одной стороны крепости (остальные воины еще не успели подойти к ним), подъехал стойкий боец Мухаммед. Он поразил стрелой не всадника, а коня, и сбросил Абелу на землю. Увидев это, турки окружили спешившегося Абелу и убили его. Затем, завидя Ципурела, бесстрашно скачущего на них, турки как бы окрылили стрелами коня, на котором он ехал, вышибли Ципурела из седла и тотчас зарубили его своими саблями. Тем временем воины арьергарда, чьей обязанностью было защищать коней и утомленных воинов, охранявших снаряжение, и по мере возможности отгонять атакующих врагов, увидели турок, напали на них и обратили их в паническое бегство.

Между тем Камица, находясь в плену у турок, заметил возникшее в пылу боя замешательство; видя, что одни бегут, {389} а другие преследуют, он, как человек решительный, задумал побег и пустился в путь. Встретившийся Камице на дороге кельт-катафракт отдал ему своего коня. Камица прибывает к самодержцу 1449, стоявшему лагерем на равнине между Филадельфией и Акроком, которая по своим размерам могла бы вместить не одну, а несколько армий. Император принял Камицу с большой радостью, возблагодарил бога за его спасение и отправил Камицу в царственный город со следующим напутствием: «Расскажи, что ты перенес, что видел, и сообщи нашим, что мы божьей милостью живы». Когда же самодержец узнал о гибели Абелы и Ципурела, он был очень огорчен этим и сказал: «Отдав двоих, мы получили одного». Ведь у императора был обычай после победы в бою выяснять, не попал ли кто-нибудь из его воинов в плен и не стал ли кто-либо добычей вражеской руки. Если даже он обращал в бегство целые фаланги и одерживал победу, но при этом погибал хотя бы один, пусть даже самый последний воин, то такую победу император ни во что не ставил, считал ее настоящей кадмовой победой, потерей, а не прибылью для себя. Поручив охрану этой области Георгию Левуну и другим военачальникам и оставив им своих воинов, самодержец победителем вернулся в царственный город 1450.

Тем временем Камица прибыл на Дамалис и, узнав, что императрица находится в Верхнем дворце, в среднюю стражу ночи сел в лодку, прибыл во дворец и стал стучать в ворота, выходящие к морю. Его спросили, кто он такой, но Камица не захотел называть своего имени и просил отворить ему ворота. Наконец он нехотя назвал себя, и ему разрешили войти. Обрадованная Августа встретила его перед дверьми своей спальни (это место раньше называли Аристирием) 1451. Увидев Камицу в турецкой одежде и хромающим на обе ноги из-за ранения, полученного в битве, она прежде всего спросила о самодержце, а затем велела ему сесть. После этого она расспросила его обо всем; слушая о новой, неожиданной победе самодержца и видя перед собой пленника свободным, императрица не знала, что ей делать от радости. Она велела Камице отдохнуть до утра, а затем выйти и сообщить всем о случившемся.

Поднявшись утром, Камица вскочил на коня и в той самой одежде, в которой, неожиданно обретя свободу, бежал из плена, въехал на площадь Константина. Весь город немедленно сбежался к нему, стремясь узнать о его судьбе, а еще более горя желанием получить известие о самодержце. Многочисленные конники и пешие окружили Камицу, а он громогласно рас-{390}сказывал о войне, о том, что случилось с ромейским войском, что придумал император против варваров и как он одержал блестящую победу, жестоко отомстив врагу. В конце речи Камица поведал о своем неожиданном бегстве от варваров. Вся толпа славила их, и шум славословия достигал неба.

7. Таким образом это произошло, и Константинополь наполнился слухами о подвигах императора. И действительно, с какими только бедствиями, посланными судьбой во вред ему и Ромейскому государству, не встретился император! В каких несчастиях не побывал! Но его добродетель, бдительность и энергия были опорой и защитой против всех бед. Ни одному из императоров, от древних до нынешних, не приходилось сталкиваться со столь запутанными делами, с такой испорченностью нрава самых различных людей, с какими, как мы видели, встретился самодержец в своем государстве и за его пределами. Может быть, дела ромеев находились в столь плачевном состоянии по божьей воле (ведь я не склонна связывать нашу судьбу с движением звезд), может быть, Ромейская держава оказалась в таком тяжком положении из-за безрассудства прежних императоров, во всяком случае во время правления моего отца происходило множество бедствий и неурядиц. В один и тот же момент ополчились на него скиф с севера, кельт с запада, исмаилит с востока; не говорю уже об опасностях, подстерегавших его на море, о варварах, господствовавших на море, и о бесчисленных пиратских кораблях, построенных гневом сарацин 1452 или воздвигнутых корыстолюбием ветонов и их недоброжелательством к Ромейской державе. Все они с вожделением смотрели на Ромейскую империю. Ведь по своей природе империя — владычица других народов, поэтому ее рабы враждебны к ней и при первом удобном случае один за другим — с моря и с суши — нападают на нее. Прежде, до нашего правления, положение не было столь трудным и тяжелым, но как только на императорскую колесницу взошел мой отец, тотчас отовсюду хлынули потоки бедствий: пришел в движение и показал острие своего копья кельт, натянул тетиву лука исмаилит, на тысячах колесниц ринулись на нас все кочевые и скифские племена.

Может быть, кто-нибудь, кому попадется в руки моя история, прочтя эти слова, скажет, что мой язык подкуплен природой? Клянусь теми опасностями, которые испытал император ради благоденствия ромеев, клянусь трудами и страданиями, которые он вытерпел ради христиан, что я говорю и пишу это не ради лести отцу. Ведь когда я вижу промахи своего отца, я преступаю закон природы и придерживаюсь {391} истины, ибо считаю, что как мне ни дорог отец, но истина дороже. Как некогда сказал один философ 1453, из двух друзей лучше предпочесть истину. Я следую за самим ходом вещей, рассказываю и повествую о событиях, ничего не прибавляя от себя и ничего не опуская. Доказательство этому налицо: я описываю события не тысячелетней давности. До сих пор живут и здравствуют люди, знавшие моего отца; они рассказывают о нем, и от них я почерпнула немало для моей истории, одни помнят и рассказывают одно, другие — другое, но все они согласны между собой. Да и сама я в большинстве случаев находилась с отцом и сопутствовала матери; мне не пришлось жить домоседкой, наслаждаясь тенью и роскошью. Клянусь моим господом и божьей матерью, с самых пеленок на меня обрушились страдания, горести и бесконечные несчастия как внешние, так и внутренние. Умолчу о своих телесных недугах: пусть расскажут о них слуги женской половины.

Но чтобы описать беды, обрушившиеся на меня, когда мне не было и восьми лет, чтобы перечислить, скольких врагов родила мне человеческая испорченность, нужна прелесть Исократа, велеречивость Пиндара, стремительность Полемона, Каллиопа Гомера, лира Сапфо или что-нибудь еще более действенное. Не было бедствий, ни малых, ни больших, ни близких, ни дальних, которые сразу же не обрушились бы на меня. С тех пор и поныне поток несчастий затопляет меня; до настоящего времени, когда я пишу это сочинение, бушует море бедствий и одна за другой набегают полны.

Однако незаметно для себя я увлеклась рассказом о своих страданиях. Теперь же, осознав это, я возвращусь, как бы отплыв назад, к моей первоначальной теме. Как говорилось, то, о чем я повествую, частично было известно мне самой, частично я различными способами узнала от тех, кто участвовал в походах вместе с самодержцем и с оказией пересылал нам сведения о событиях войны, но чаще я сама слышала рассказы самодержца и Георгия Палеолога. Таким путем я получила много сведений, однако главным образом я собрала их во время правления третьего императора после моего отца 1454, когда уже не было лжи и лести к его деду — ведь все льстят тому, кто в настоящее время восседает на троне, а перед умершим не заискивают, говорят голую правду и передают все как было.

Скорбя о собственных несчастьях, оплакивая трех императорских особ: отца-самодержца, госпожу мать-императрицу и, о горе, своего супруга-кесаря, я держусь вдали от жизни 1455 и посвящаю себя книгам и богу. Доступ ко мне закрыт даже {392} людям низкого звания, не говоря уже о близких моего отца и о тех, от которых я могла бы узнать то, что им случилось услышать от других. Клянусь душами блаженных самодержцев, вот уже тридцатый год, как я не видела людей моего отца, не встречалась и не беседовала с ними, ибо одни из них умерли, другие [из-за неустойчивого положения вещей 1456] боятся. Властители осудили меня на чрезвычайно нелепое положение: видеть меня никто не может, а ненавидят многие. Что же касается полученных мною исторических сведений, то, свидетель бог и его всевышняя матерь — моя госпожа, я собрала их из простых, совершенно безыскусных сочинений и узнала от стариков, которые были воинами в то время, когда мой отец взял в свои руки ромейский скипетр, но, встретившись с несчастьями, сменили мирские волнения на мирную монашескую жизнь. Попавшие в мои руки сочинения обладают простым, незатейливым слогом, придерживаются истины; написаны они без всяких ухищрений и риторической выспренности. Рассказы стариков по своему языку и смыслу были такими же, как эти сочинения. По ним судила я об истинности своей истории, сравнивая и сопоставляя свое повествование с их рассказами, а их рассказы с тем, что я нередко слышала от своего отца и от дядей с отцовской и материнской стороны. Из всего этого и выросло древо истины 1457.

Однако вернусь к тому, о чем я повествовала выше: бегству Камицы от варваров и его речи, обращенной к гражданам. Как я говорила, Камица рассказал о всех событиях и об искусных выдумках императора против исмаилитов. Жители Константинополя единодушно, в один голос превозносили и славили самодержца, боготворили и восхваляли его военное искусство, не в силах сдержать своих восторгов. В радостном настроении проводили они домой Камицу, а через несколько дней уже встречали вернувшегося с трофеем победителя, священного самодержца. Так вели себя жители Константинополя. Император явился во дворец и, возблагодарив бога и божью матерь за спасение, вернулся к своему обычному образу жизни.

Усмирив внешних врагов и подавив восстания тиранов, Алексей обратил свое внимание на суды и законы, ведь он великолепно разбирался как в военных, так и в мирных делах. Он улаживал дела сирот, охранял права вдов, сурово относился ко всякой несправедливости и лишь изредка позволял себе отдых на охоте и в часы досуга. Кроме всего прочего, он поступал как истинный философ и в другом отношении: он обуздывал свое тело и делал его покорным своей воле. Большую часть времени он отдавал трудам, а затем отдыхал от тру-{393}дов. Но досуг был для Алексея тоже трудом: он состоял в чтении и изучении книг и в строгом следовании завету «исследуйте писания» 1458. Охота и игра в мяч имели для моего отца второстепенное и третьестепенное значение еще тогда, когда он был молод и это чудовище, болезнь ног, подобно извивающейся змее, не набросилось на него и, как говорится в проклятии, не ужалило его в пятку 1459. Когда же болезнь началась и стала развиваться, Алексей увлекся гимнастическими упражнениями, верховой ездой и другими забавами; в этом отношении он следовал наставлениям врачебной науки, согласно которой от постоянной верховой езды рассасывается стекающая жидкость и облегчается тяжесть, давящая на тело. Как я говорила выше, эту болезнь мой отец приобрел не по какой иной причине, как из-за трудов и страданий, принятых им на себя ради славы ромеев.

8. Не прошло и года, как до императора дошел слух о переправе куманов через Истр. Уже в ноябре месяце восьмого индикта 1460, в начале осени, он выступает из царицы городов и, созвав все 1461 свое войско, располагает его в Филиппополе, в городах Петрич и Триадица, в феме Ниш и дальше до Браничева на берегу Истра. Алексей приказал проявлять большую заботу о конях, чтобы они стали упитанными и смогли носить на себе седоков в бою. Сам он находился в Филиппополе — это город в центре Фракии.

С той стороны, где дует северный ветер, город омывает Гебр. Эта река стекает с вершины Родоп, делает много поворотов и излучин, протекает мимо Адрианополя, принимает в себя много притоков и около города Эноса впадает в море. Когда я говорю о Филиппе, то имею в виду не македонца, сына Аминты (город возник позже этого Филиппа), а Филиппа-римлянина, мужа огромного роста и неодолимой силы. Этот город существовал и раньше — до Филиппа, и одни называли его Кринидами, другие — Тримунтом 1462. Но этот огромный Филипп расширил пределы города, окружил его стенами, сделал его самым славным из фракийских городов, построил в нем огромный цирк и другие удивительные сооружения — их следы я сама видела, по какому-то поводу находясь в Филиппополе вместе с самодержцем. Город расположен на трех холмах, каждый из которых опоясан большой и высокой стеной. Там же, где город спускается на ровное и гладкое место, его окружает ров, идущий вдоль Гебра.

Как кажется, город был некогда большим и красивым. Но с тех пор как в давние времена его поработили тавры и скифы 1463, он приобрел такой вид, в каком я застала его во {394} время правления моего отца и, судя по нему, решила, что город действительно был раньше большим. Кроме всего прочего, на Филиппополь обрушились бедствия из-за множества живших там нечестивцев: этот город поделили между собой армяне 1464, так называемые богомилы — о их ереси и о них самих я расскажу позже в свое время 1465 — и богоненавистнейшие павликиане, ветвь манихеев, происходящие, как об этом свидетельствует само их имя, от Павла и Иоанна; последние заимствовали свое нечестивое учение у Мани и в чистом виде передали его своим последователям 1466.

Я хотела коснуться учения манихеев, кратко изложить его и к тому же попытаться опровергнуть наиболее нечестивые из их догм. Зная, однако, что манихейская ересь всем представляется смехотворной, и торопясь продолжить свое повествование, я опущу доводы против нее. Да и вообще, как мне известно, не только наши единоверцы, но даже ненавидящий нас Порфирий во многих главах показал ее полную бессмыслицу; он самым научным образом рассмотрел глупое учение манихеев о двух началах, правда, его собственное «единое начало» приводит читателей к платоновскому «единству» или «одному». Ведь мы почитаем единое начало, но не то, которое заключается в одном лике, и мы не принимаем «одного» Платона, то, которое у эллинов — «невыразимое» и «тайное» у халдеев. От него выводят они и многие другие начала, земные и небесные 1467.

Вот этих последователей Мани и сыновей Каллиники, Павла и Иоанна, людей грубых, жестоких, без колебаний проливающих кровь, победил на войне и захватил в плен славный среди императоров Иоанн Цимисхий; он вывел их из Азии, из областей Халива 1468 и Армениака, во Фракию и заставил поселиться около Филиппополя. Он сделал это, во-первых, чтобы удалить их из хорошо укрепленных городов и крепостей, которыми они распоряжались как неограниченные правители, а во-вторых, чтобы использовать их как надежную стражу против скифских набегов, которым постоянно подвергалась Фракия 1469. Ведь варвары проходили через долины Гема и совершали набеги на равнину, лежащую у его подножья.

Гем — это огромная горная гряда, вытянутая в линию параллельно Родопам, которая начинается у Эвксинского Понта, проходит вблизи водопадов и простирается до самого Иллирика. Эта горная гряда, думается мне, рассекается Адриатическим морем, снова продолжается на противоположном берегу и доходит до самих Геркинийских лесов 1470. Оба ее склона населяют многочисленные и богатые племена: на северном {395} живут даки и фракийцы, на южном — фракийцы и македонцы. Через Гем проходили с давних времен кочевники-скифы, пока копье Алексея и многочисленные битвы совершенно их не уничтожили; всем своим войском они наносили ущерб Ромейской державе и особенно близлежащим городам, главным из которых был знаменитый Филиппополь.

Но Иоанн Цимисхий превратил еретиков-манихеев из врагов в союзников по оружию и, таким образом, выставил надежную защиту против кочевников-скифов. С тех пор города освободились от постоянных набегов. Манихеи же, люди по своей природе свободолюбивые и непокорные, стали вести привычный им образ жизни и вернулись к своим обычаям. Все жители Филиппополя, за исключением немногих, были манихеями, они притесняли находившихся в городе христиан, грабили их имущество, не обращая никакого или почти никакого внимания на посланцев императора. Число манихеев возрастало, и вся округа Филиппополя стала еретической. К тому же к ним влился горький поток армян и другой, берущий начало, от мутных источников Якова 1471. Это было, как бы сказать, стоком всякой скверны. Еретики различались в учениях, но в восстаниях все они были согласны с манихеями 1472!

Мой отец-самодержец применил в борьбе с ними весь свой большой военный опыт и одних захватил без боя, других обратил в рабство с помощью оружия. Такое истинно апостольское деяние взял на себя и свершил этот великий человек! Какой из его поступков не достоин похвалы? Может быть, он небрежно относился к своим военным обязанностям? Нет, Восток и Запад наполнил он своими военными подвигами. Может быть, он презирал образование? Тоже нет, ибо как никто другой изучал Алексей священное писание, дабы отточить свой язык для схваток с еретиками. Только он один с одинаковым успехом умел пользоваться оружием и словесными доводами, оружием побеждая варваров, словами одолевая врагов бога; так и тогда, выступив против манихеев, он завязал с ними скорее апостольское, чем военное сражение. Я бы назвала его тринадцатым апостолом, хотя некоторые приписывают такую славу Константину Великому. Мне же кажется, что Алексея можно считать равным самодержцу Константину или же, чтобы избежать возражений, следующим после Константина апостолом и императором.

Как я уже говорила выше, император по упомянутым причинам оказался в Филиппополе и, поскольку куманы еще не подошли, стал заниматься побочным делом с большим усердием, чем главным, отвращая манихеев от их горькой веры и {396} приобщая их к сладостному учению. С утра до середины Дня или до вечера, а иногда и до второй или третьей стражи ночи он призывал к себе манихеев, наставлял их в истинной вере и обличал лживость их ереси. Вместе с императором находились проедр Никеи Евстратий 1473, муж умудренный в божественных и светских науках, превосходящий в искусстве диалектики стоиков и академиков, и тот, кто занимал епископский престол Филиппополя. Кроме них и больше их помогал самодержцу мой кесарь Никифор, которого Алексей приобщил к чтению священных книг. Многие из манихеев явились тогда без всяких колебаний к священникам, признались в своих заблуждениях и сподобились святого крещения. Но в то же время можно было слышать, как многие манихеи, превосходившие приверженностью к своей вере знаменитых маккавеев 1474, приводили изречения и свидетельства из священного писания, считая, что ими они обосновывают свое мерзостное учение. Однако в результате постоянных бесед и непрерывных увещеваний самодержца и их в большинстве своем тоже убедили принять святое крещение. Ведь прения нередко продолжались с утренней зари до глубокой ночи, Алексей не прекращал беседы и часто оставался без пищи; и все это происходило в летнее время 1475 в палатке, стоявшей под открытым небом.

9. Во время этих событий, когда словопрения с манихеями были в разгаре, явился некий человек с берегов Истра и сообщил о переправе куманов. Император с бывшими при нем воинами без всякого промедления отправился к Данувию. Прибыв в Видин и не застав там варваров (узнав о приближении самодержца, они переправились назад), император немедленно отобрал храбрых воинов и приказал им преследовать варваров. Переправившись через Истр, они немедленно двинулись вслед за варварами. Они преследовали их в течение трех суток, но видя, что куманы на кожаных плотах, которые они несли с собой, переправились через реку, протекающую за Данувием, вернулись ни с чем к самодержцу.

Император был огорчен, что его войско не настигло варваров, однако счел частичной победой уже то, что ему удалось отогнать варваров одним звуком своего имени и обратить многих еретиков из манихейской ереси в нашу веру; таким образом он воздвиг двойной трофей: над варварами — благодаря оружию, над еретиками — благодаря благочестивым речам. И вот он вновь вернулся в Филиппополь и, немного отдохнув, опять обратился к битвам. Он ежедневно призывал к себе Кулеона 1476, Кусина и вместе с ним Фола — руководителей манихейской ереси, похожих на остальных еретиков, но умелых {397} защитников своего лжеучения, недоступных слову убеждения, умевших весьма ловко извращать и превратно толковать священное писание, и вступал с ними в словесные битвы. Можно было наблюдать двойную битву: император прилагал все силы для их спасения, а они спорили ради кадмовой победы. Они стояли втроем и, как кабаны оттачивают зубы, оттачивали аргументы один другому, желая разорвать доводы императора. Если какой-нибудь аргумент ускользал от Кусина, его находил Кулеон, а если испытывал затруднения Кулеон, вступался Фол; как огромные набегающие друг за другом валы обрушивались они один за другим на доводы и положения императора. Как паутину сметал самодержец возражения этих нечестивцев и сразу же затыкал им рот. Ему, однако, не удалось их убедить, и, наконец, придя в отчаяние от глупости этих людей, император отправил их в царицу городов и предназначил для их поселения портики, окружающие Большой дворец. Но «охота» императора не кончилась полной неудачей, хотя ему пока и не удалось «подстрелить» словами предводителей манихеев; ежедневно он обращал к богу сотню, а то и больше еретиков, так что общее число тех, кого ему удалось «подстрелить» раньше и кого он уловил своей речью теперь, составили многие тысячи людей.

Но зачем говорить и распространяться о том, что известно всему миру, чему свидетели — Восток и Запад? Ведь Алексей различными способами обратил в нашу православную веру целые города и области, погрязшие в различных ересях. Людям высокопоставленным он пожаловал богатые дары и записал их в число отборных воинов. Что же касается людей простого звания, в том числе земледельцев, проводящих жизнь у плугов и быков, то он собрал их всех вместе 1477, с женами и детьми, и построил для них город вблизи Филиппополя на противоположном берегу реки Гебра; туда он переселил их и назвал город Алексиополем или, как он чаще именуется, Неокастром 1478. Тем и другим император (и в этом его особая заслуга) выделил пашни, виноградники, дома и недвижимое имущество. Он не оставил эти дары без подтверждения подобно садам Адониса, сегодня цветущим, а завтра увядающим 1479; он подкрепил дары хрисовулом 1480 и постановил, что полученное в награду имущество принадлежит не только им самим, а может быть передано их детям и детям их детей; если же детей нет, дары наследуют жены 1481. Вот каким образом оказывал благодеяния Алексей 1482. Но хватит об этом, хотя большая часть событий и опущена мною 1483. Пусть никто не упрекнет мою историю в том, что ее содержание пристрастно. Ведь живы многочислен-{398}ные свидетели событий, о которых я рассказываю, — они не преминули бы обличить меня во лжи.

Самодержец, сделав все необходимое, выступил из Филиппополя и переселился в царицу городов. И снова начались у самодержца непрерывные бои и прения со сторонниками Кулеона и Кусина. Алексей одолел Кулеона, казавшегося более разумным и способным следовать слову истины, и превратил его в смиренную овцу нашего стада. Но Кусин и Фол впали в неистовство и, хотя речи императора обрушивались на них, как молот на железо, оставались железными, отвернулись от императора и не поддались его речам. Поэтому император заключил их как самых зловредных из всех манихеев и явно приближающихся к помешательству, в так называемую Элефантинскую тюрьму 1484 и, щедро снабдив всем необходимым, оставил умирать под тяжестью собственных грехов.

КНИГА XV

1. Так поступил самодержец с Филиппополем и манихеями. Затем варвары приготовили для него другой горький напиток. Султан Сулейман 1485 замыслил вновь разорить Азию и вызвал войска из Хорасана и Алеппо на случай, если ему придется встретиться с сильным сопротивлением самодержца. Когда намерение Сулеймана стало до конца ясно императору, последний решил подойти с войском к Иконию и вступить с султаном в жестокую битву, ибо там находился султаникий Килич-Арслана1486. Алексей вызвал воинов из чужеземных стран, призвал большое число наемников и собрал отовсюду свое войско. В то время как оба полководца разрабатывали планы нападения друг на друга, самодержца постигла его обычная болезнь ног. Со всех сторон стекались воины, но не все сразу, а «по капле», ибо отечества воинов находились далеко. Болезнь же не только не позволяла Алексею приняться за исполнение его намерения, но даже мешала ему ходить. Прикованный к постели, он не столько был удручен болезнью ног, сколько необходимостью отложить наступление на варваров. Это не укрылось от варвара Килич-Арслана; без зазрения совести опустошал он всю Азию и совершил семь набегов на христиан.

Никогда еще боль так не мучила самодержца. Болезнь раньше обычно обрушивалась на него через большие промежутки времени, но в тот раз она мучила его не периодически, а непрерывно, и приступы следовали один за другим. Однако люди {399} Килич-Арслана считали страдания Алексея симуляцией — не болезнью, а медлительностью и легкомыслием под предлогом боли в ногах. Поэтому они часто жестоко насмехались над императором и во время выпивок и попоек как прирожденные ораторы разглагольствовали о болезни ног императора. Болезнь ног стала для варваров темой комедии. Они изображали персонажи врачей, слуг императора, выводили на сцене самого императора покоящимся на ложе и вышучивали его. Во время подобных представлений среди варваров поднимался громкий смех. Это не осталось тайной для самодержца, он кипел гневом и горел желанием начать против них войну. Вскоре, когда боль немного утихла, он пустился в намеченный путь. Император переправился на Дамалис, пересек пролив между Кивотом и Эгиалами, достиг Кивота, а оттуда в ожидании прибытия отрядов и вызванного им наемного войска отправился в Лопадий.

Когда все собрались, он со всем войском выступает оттуда и прибывает в крепость кира Георгия, находящуюся рядом с Никейским озером, а оттуда — в Никею; затем через три дня он возвращается назад к мосту Лопадия 1487 и разбивает свой лагерь у источника, носящего имя Карика. Намерение императора заключалось в том, чтобы сначала через мост переправилось войско, которое разбило бы палатки в удобном месте, а затем через тот же мост перешел он сам и установил императорскую палатку в расположении войска. Однако коварные турки, грабившие равнину у подножий Лантиан и так называемой Котирекии 1488, узнали о наступлении самодержца, испугались и сразу же зажгли много костров, чтобы создать впечатление присутствия большого войска. Костры освещали воздух и пугали неопытных людей, однако самодержца они: не устрашили. Затем турки со всей добычей и пленными ушли оттуда. Император утром поспешил на (уже упомянутую) 1489 равнину, стремясь застать там неприятеля, но упустил добычу. Найдя многих ромеев еще с признаками жизни, а многих уже мертвыми, он, естественно, был охвачен скорбью и пожелал преследовать турок. Однако, дабы не упустить всей добычи — ведь все войско не могло быстро настичь беглецов, — он разбивает лагерь возле Пиманина, сразу же отбирает храбрых легковооруженных воинов, поручает им преследовать варваров и показывает, какой дорогой надлежит двигаться за злодеями. Воины настигли варваров с их добычей и пленными в месте, которое местные жители называют Келлия 1490, как огонь, набросились на них, с большинством расправились саблями, некоторых взяли в плен, забрали всю добычу и, одержав боль-{400}шую победу, вернулись к самодержцу. Император встретил их, узнал о полном поражении врагов и возвратился в Лопадий. Там он провел целых три месяца, частично из-за отсутствия воды в землях, через которые должен был проходить (дело было летом 1491, и стояла невыносимая жара), частично поджидая не успевшие подойти отряды наемного войска. Когда все собрались, он снялся с лагеря, разместил все войско на хребтах Олимпа и даже занял Аэр 1492, расположенный у так называемой Малагины.

В это время императрица находилась в Принкипе 1493, дабы иметь возможность быстрей получать известия о самодержце, который вернулся в Лопадий. Император, как только прибыл в Аэр, послал за ней императорскую монеру; во-первых, Алексей постоянно опасался приступа болезни ног, во-вторых, боялся внутренних врагов в своем войске и потому нуждался в заботливом внимании императрицы и в ее глазах, не знающих сна.

2. Не прошло и трех дней, как утром явился императорский спальник и остановился около императорского ложа. Императрица проснулась, увидела его и сказала: «Он принес нам весть о наступлении турок». Спальник начал было говорить, что турки подошли к крепости Георгия, но императрица жестом заставила его замолчать, дабы не разбудить самодержца. Алексей слышал их разговор, однако не шелохнулся и ничем не выдал себя. С восходом солнца он обратился к своим обычным делам, целиком уйдя в заботы о предстоящем. Не прошло и трех часов, как прибыл новый посланец с сообщением о приближении варваров. Самодержица находилась еще с самодержцем; она, естественно, испытывала страх, но подчинялась воле мужа. Когда же император с императрицей отправились завтракать, прибыл еще один посланец, весь в крови; он бросился в ноги самодержцу и стал клятвенно заверять, что опасность нависла над головой и варвары уже подходят. Самодержец немедленно велел самодержице вернуться в Византий. В глубине души она испытывала страх и опасения, но ни словом, ни видом не выдала своей боязни. Как та, воспетая в притчах Соломона женщина 1494, она обладала мужественным и твердым характером и не проявила женского малодушия, какое мы наблюдаем у большинства женщин, услышавших какое-либо страшное известие; бледность выдает трусость их душ, и они издают непрерывные жалобные вопли, как будто опасность уже нависла над ними. Но императрица, если и испытывала страх, то только страх за самодержца, как бы с ним чего не случилось, и уже во вторую очередь — за себя. И в то время {401} она вела себя не недостойно своей доблести: она покидала самодержца вопреки своему желанию, часто оглядывалась назад, смотрела на него и с трудом рассталась с императором ценой большого усилия и напряжения воли. Она спустилась к берегу, взошла на монеру, предназначенную для императорских особ, поплыла вдоль берега Вифинии, по дороге была застигнута бурей и в конце концов причалила на корабле к берегу у Еленополя, где остановилась на некоторое время. Вот и все об Августе.

Тем временем самодержец вместе с родственниками и имевшимися в его распоряжении воинами немедленно вооружился. Вскочив на коней, они все вместе поскакали к Никее. Но варвары захватили одного алана, узнали от него о наступлении императора и побежали назад теми же самыми тропами, которыми пришли туда. В это время Стравовасилий и Михаил Стипиот (услышав имя Стипиота, не подумайте, что это полуварвар; последний был купленным рабом того Стипиота, которого я имею в виду, и позже был принесен им в дар императору; этот же Стипиот был человеком знатного рода) 1495, весьма воинственные, давно знаменитые мужи, находились на Гермийских холмах 1496 и наблюдали за горными проходами в надежде, что варвары, как дикие звери, попадутся в их сети. Узнав об их приближении, они явились на равнину под названием...1497, завязали бой с турками и в жестокой битве разбили их наголову. Император же прибыл в неоднократно упоминавшуюся нами крепость Георгия, оттуда — в селение, именуемое местными жителями Сагудаями 1498, но нигде не встретил турок. Узнав о поражении, которое нанесли туркам уже упомянутые храбрые мужи — я имею в виду Стипиота и Стравовасилия, — он одобрил врожденную отвагу и победу ромеев и разбил свой лагерь рядом с этой крепостью.

На следующий день император спустился к Еленополю, где застал императрицу, задержавшуюся там из-за волнения на море. Он рассказал ей обо всем случившемся: как, стремясь к победе, турки обрекли себя на несчастья, мечтая победить, были побеждены сами и обрели противоположное тому, чего ожидали. Избавив ее от великого страха, император выступил к Никее. Там он получил известие о наступлении других турок и отправился в Лопадий. Некоторое время он провел в этом городе, но, узнав, что к Никее подходит большая турецкая армия, выступил с войском к Киосу. Узнав же, что турки в течение всей ночи двигались по направлению к Никее, он вышел оттуда и через Никею направился к Мискуре. Там ему сообщили, что все турецкое войско еще не прибыло, но небольшое число воинов, отправленных Моноликом, находится в Долиле {402} и в окрестностях Никеи с заданием следить за передвижением императора и постоянно передавать сведения Монолику. Поэтому император отправил в Лопадий Льва Никерита с войском и приказал ему быть начеку, сторожить дороги и письменно сообщать обо всем, что ему удастся узнать о турках.

Остальное войско Алексей расположил в удобных местах и предпочел пока не выступать против султана, ибо предполагал, что спасшиеся варвары сообщили всем азиатским туркам о натиске, который им пришлось выдержать, и рассказали, что повсюду, встречая ромеев, они нападали на них, но, несмотря на упорство в бою, терпели поражение, что часть из них была взята в плен, часть убита и лишь немногим израненным воинам удалось уйти; Алексей опасался, что варвары, узнав о его наступлении, отступят от Икония и все его старания пропадут даром. Поэтому он повернул коня и через Вифинию прибыл в Никомидию. Алексей надеялся, что варвары устанут ожидать его наступления, вернутся туда, где жили раньше, осмелев, отправятся в обычные свои набеги, а султан примется за прежние дела; и вот тогда-то, когда воины немного отдохнут, а кони и вьючные животные станут упитанными, император начнет еще более серьезную войну с турками и вступит с ними в жестокий бой. По этой причине, как говорилось, и отправился Алексей в Никомидию.

По прибытии на место он распределил всех следовавших за ним воинов по селениям, расположенным рядом с Никомидией, чтобы у коней и вьючных животных было много пищи (земля Вифинии богата пастбищами), а сами воины имели возможность через находившуюся вблизи бухту привозить в достаточном количестве все необходимое из Византия и его окрестностей. Он приказал им со всем усердием печься о конях и вьючных животных, не выезжать ни на охоту, ни на прогулки, чтобы к нужному времени кони были упитаны, способны легко носить всадников и пригодны для кавалерийских атак на врага.

3. Сделав такие распоряжения, Алексей как наблюдатель расположился вдали, а по всем дорогам поставил стражей. Намереваясь пробыть там значительное время, он по уже неоднократно упомянутым причинам посылает за Августой, чтобы она находилась с ним до тех пор, пока он, узнав о приходе варваров, не решит уйти из Никомидии. Императрица быстро прибывает в Никомидию.

Она видела, как некоторые злопыхатели насмехаются над бездействием Алексея, повсюду клевещут и шепчутся, что император, так хорошо снарядившись против варваров и собрав такие большие силы, не совершил ничего значительного и ушел {403} в Никомидию; так как они бесстыдно высказывали подобные вещи не только по углам, но и на улицах, перекрестках и скрещениях дорог, императрица была этим очень огорчена и раздосадована. Однако самодержец, предвидя успех своего предприятия против врага — ведь он был искушен в делах, такого рода, — ни во что не ставил подобные разговоры и упреки, относился к ним с презрением, как к детским забавам, и смеялся над ребячливостью своих противников. Он ободрял Августу мужественными речами, клятвенно заверял ее, что то, над чем они смеются, станет причиной еще более славной его победы.

Я полагаю, что мужество в том и заключается, чтобы с умом добиваться победы, ведь отвага и энергичность без разума — качества отрицательные: это дерзость, а не храбрость. Мы проявляем храбрость в посильной борьбе и дерзость — в непосильной. Так что, когда опасность нависает над нами (мы избегаем) 1499 открытого сражения и в этом случае ведем войну другого рода и стараемся одолеть врага без помощи оружия. Первой доблестью полководца является умение добиться победы, не подвергая себя опасности. «Так и возница искусством одним побеждает возницу» 1500, — говорит Гомер. Победу, связанную с опасностью, имеет в виду и поговорка «кадмова победа». Мне кажется вполне разумным также и во время самой битвы применять военные хитрости и каверзы, если только войско по своей силе уступает вражескому. Каждый желающий может почерпнуть из истории, что победы бывают не одинаковы и не единообразны, а издавна и поныне достигаются различными способами, так что победа одна, средства же, которыми ее завоевывают полководцы, различны и многообразны по своей природе. Одни из некогда прославленных полководцев, по-видимому, побеждали противников при помощи силы, другие для достижения победы нередко прибегали к иным средствам. Что же касается моего отца-императора, то иногда он побеждал противников силой, иногда умом, а случалось, что в ходе самой битвы выдумывал какой-нибудь хитрый план, отважно осуществлял его и добивался победы. То прибегая к военной хитрости, то действуя силой, он нередко совершенно неожиданно воздвигал трофеи. Ведь это был человек, менее чем кто-либо другой боявшийся опасностей, и опасности постоянно подстерегали его, но в одних случаях он встречал: их с открытой головой и вступал в бой с варварами, в других притворялся, что уступает врагу, и делал вид, что боится, если, конечно, в этом была необходимость и этого требовали обстоятельства. Коротко говоря, он побеждал, отступая, и брал верх, {404} преследуя; падая и низвергая, он подобно триболе всегда принимал прямое положение 1501.

Вновь заговорив об этом, я хочу отвести от себя упрек в хвастовстве; как я неоднократно говорила в свое оправдание, эти слова рождает не преданность отцу, а существо дела. Разве интересы истины мешают мне одинаково любить отца и истину? Ведь я решила писать правду, и к тому же правду о доблестном муже. Если же случилось так, что он оказался отцом автора, то пусть его имя войдет в мое сочинение как нечто побочное, а повествование придерживается природы истины. Ведь я уже имела случаи проявлять любовь к отцу и этим заточила копья и навострила мечи многих своих врагов. Об этом знают те, кому знакомы мои дела. Но в историческом сочинении я не преступлю границ истины. Одно время — для дочерней любви, и тогда я проявила мужество, другое — для истины, и если оно наступило, я не стану им пренебрегать. А раз, как я сказала, и это время выдает во мне любящую дочь, то я не хотела бы, чтобы людское недоброжелательство затемнило истину. Однако вернемся к нити моего повествования.

Все то время, в течение которого там был разбит шатер самодержца, Алексей не имел иного занятия, кроме зачисления в войско новобранцев и тщательного обучения их натягивать лук, потрясать копьем, править конем и становиться расчлененным строем 1502. Он обучал воинов новому боевому порядку, который он изобрел, а случалось, что и сам выезжал вместе с ними, объезжал фаланги и давал полезные советы.

Солнце уже сошло с больших кругов и, миновав осеннее равноденствие, опустилось на южные круги; самодержец счел это время удобным для похода и со всем войском выступил по направлению к Иконию, согласно тому намерению, которое имел с самого начала. По прибытии в Никею он выделил из состава войска легковооруженных воинов во главе с опытными военачальниками, приказав им с целью добычи фуража двигаться впереди и совершать силами отдельных отрядов набеги на турок. Он велел им, однако, в случае если бог дарует победу и они обратят врагов в бегство, не увлекаться преследованием, а удовлетворившись достигнутым, сохраняя порядок, возвращаться назад.

Прибыв вместе с самодержцем в место, лежащее...1503, которое местные жители называют Гаита 1504, они сразу же отправились вперед, а Алексей выступил оттуда со всем войском и подошел к мосту около Пифика. Затем в три дня он прошел через Арменокастр и так называемые Левки 1505 и при-{405}был на равнину Дорилея. Видя, что ее площадь достаточна для построения боевых порядков, он, желая осмотреть все войско и оценить его мощь, расположился на этой равнине лагерем и, воспользовавшись удобным случаем, выстроил воинов тем самым строем, который давно изобрел и часто рисовал на листах, чертя расположение боевых порядков (ведь он не был несведущ в элиановой тактике) 1506.

Из своего немалого опыта император знал, что боевой порядок турок строится не так, как у других народов, не как у Гомера «щит со щитом, шишак с шишаком, человек с человеком» 1507, а правый, левый фланги и центр турецкого строя расположены на определенном расстоянии друг от друга, и фаланги стоят как бы разорванно. Если враг нападает на правый или левый фланг, на него обрушивается центр и часть строя, расположенная за ним, и они, как ураган, сметают противника. Что же касается вооружения, то турки, не в пример кельтам, мало пользуются копьями, а стараются окружить врага со всех сторон и обстрелять его из луков; защищаться турки предпочитают издали. Когда турок преследует, он захватывает свою жертву при помощи лука; когда его преследуют самого, одолевает врага при помощи стрел; турок мечет стрелу, и стрела на своем лету поражает коня или всадника; пущенная сильной рукой, она пронзает тело насквозь. Вот какие искусные лучники турки 1508.

Многоопытный император принял это во внимание и потому, сам расположив боевые порядки, построил фаланги таким образом, что турки должны были стрелять с правой стороны — туда, где воины защищены щитами; наши же могли метать стрелы слева 1509 — туда, где тело открыто. Император решил, что его боевые порядки непобедимы; он был восхищен их силой и считал, что идея такого строя внушена ему богом, а боевые порядки выстроены ангелами. Все кругом были восхищены, обрадованы и вдохновлены изобретением самодержца 1510. Он же, думая о своем войске и равнинах, через которые оно должно было пройти, размышляя о силе и крепости боевых порядков, черпал из дум благие надежды и молил бога осуществить их.

4. Выстроив таким образом войско, Алексей прибыл в Сантаварис 1511. Распределив всех военачальников, он послал Камицу против Поливота и Кедреи 1512 (это хорошо укрепленный городок, находившийся под властью султана по имени Пухей 1513), а Стипиоту...1514 выступить против варваров в Амории. Узнав о его решении, два скифа перебежали к Пухею и сообщили ему о наступлении Камицы и о приближении {406} самодержца. Охваченный ужасом, Пухей тогда же, в среднюю стражу ночи, покинул город и ушел со своими соплеменниками. На рассвете Камица прибыл в город, но не обнаружил там ни Пухея, ни вообще турок. Найдя в городке (я говорю о Кедрее) немало добра, он тем не менее не польстился на него, а был очень удручен, как охотник, из рук которого ускользнула добыча. Не задерживаясь, Камица повернул коня, направился к Поливоту, неожиданно напал на врага, убил бесчисленное множество варваров, взял добычу и пленных, расположился в тех местах лагерем и стал поджидать прибытия самодержца.

Стипиот по прибытии в Пиманин сделал то же самое и вернулся к императору. Самодержец же на закате достиг Кедреи. К нему сразу же явилось несколько воинов с сообщением, что в близлежащих городках — владениях некогда знаменитого Вурца — находится бесчисленное множество варваров. Выслушав это известие, император немедленно приготовился действовать. Он сразу же призвал сына этого Вурца по имени Варда 1515, Георгия Левуна и скифа, на скифском языке именовавшегося Питикой, вместе с их воинами, образовал боеспособный отряд и выслал их против варваров с приказом по прибытии на место отправить воинов в набеги, разорить все соседние селения, а их жителей выселить и привести к нему. Они сразу же отправились в путь, а самодержец, преследуя прежнюю цель, торопился достичь Поливота и затем дойти до Икония.

Такое намерение было у императора, и он уже собирался без промедления приступить к делу, как получил известие, что варвары и сам султан Сулейман, узнав о его наступлении, сожгли в Азии все пашни и луга, так что не осталось ни пищи для людей, ни корма для коней. Кроме того, дошли сведения о новом наступлении варваров из северных областей 1516, и крылатая молва облетела всю Азию. Император боялся, что по пути в Иконий его войско из-за недостатка пищи падет жертвой голода, и в то же время опасался ожидавшегося наступления варваров. И вот он принимает разумное и смелое решение — спросить бога, как ему поступить, — отправиться к Иконию или же выступить против варваров, находившихся у Филомилия. Он записал свои вопросы на двух листках, положил их на святой престол и провел всю ночь в усердных молитвах и песнопениях. Утром явился священник, в присутствии 1517 всех развернул один из листков и прочел самодержцу повеление отправляться по дороге в Филомилий 1518. Вот что я хотела рассказать о самодержце. {407}

Тем временем Варда Вурц, следуя по уже упомянутой дороге, увидел, как большое войско спешит перейти через мост Зомпи 1519 и соединиться с Моноликом. Варда сразу же вооружается, вступает с ним в бой на равнине Амория и разбивает противника наголову. Но другие турки, направлявшиеся к Монолику из восточных областей, натолкнулись на лагерь Вурца, когда тот еще не вернулся, и захватили оказавшихся там вьючных животных и снаряжение воинов. Вурц же с богатой добычей победителем двинулся в обратный путь, но по дороге встретил одного человека, шедшего из лагеря, и, узнав от него, что турки разграбили лагерь и ушли с добычей, стал размышлять, что ему следует предпринять. Он хотел отправиться в погоню за варварами, но не мог этого сделать, так как турки двигались очень быстро, а его кони уже устали. Поэтому, чтобы не случилось беды, он отказывается от преследования и медленно, в полном порядке продолжает свой путь, утром прибывает в уже упомянутые городки Вурца и выселяет оттуда всех жителей. Он забрал пленных, взял весь имевшийся у варваров провиант, позволил себе и своим усталым воинам кратковременный отдых в удобном месте, а с восходом солнца отправился по дороге к самодержцу.

По пути ему встречается другой турецкий отряд, который сразу же на него нападает, и в результате завязывается большое сражение. Турки в течение долгого времени выдерживали бой, но затем попросили отдать им пленных и захваченную у них добычу, обещая, если их требования будут удовлетворены, оставить попытки нападения на ромеев и вернуться домой. Однако Вурц не пошел навстречу желаниям турок и храбро продолжал битву. С предыдущего дня у сражавшихся не было во рту и глотка воды, поэтому, подойдя к берегу реки, они стали утолять жар жажды, а затем один за другим возвращались на поле битвы. В то время как одни продолжали бой, другие, уставшие, освежали себя водой. Вурц же, удрученный количеством врагов, видя отвагу варваров, пришел в отчаяние и отправил к императору с сообщением о событиях не какого-нибудь простого воина, а уже упомянутого Георгия Левуна. Не найдя дороги, свободной от турецких полчищ, Георгий с отчаянной смелостью врезался в гущу врагов, выбрался из нее и благополучно прибыл к императору.

Алексей получил известие о Вурце, точно выяснил количество турок и, поняв, что Вурц испытывает большую нужду в воинах и подкреплениях, вооружил войско и вооружился сам. Построив армию по фалангам, он в образцовом порядке выступил против варваров. Авангардом командовал император {408} (Михаил) 1520, правым флангом — Вриенний, левым — Гавра, арьергардом — Кекавмен. Пока турки в отдалении ждали приближения ромеев, племянник императрицы Никифор, юноша, горящий жаждой битвы, выехал вперед из строя, увлек за собой нескольких других щитоносцев Арея, вступил в схватку с первыми, кто напал на него, получил удар в колено и ударил копьем в грудь ранившего его воина. Турок сразу же упал с коня и безмолвный распростерся на земле. Видя это, варвары, стоявшие позади, сразу же показали ромеям спину. Император с радостью принял доблестного юношу, осыпал его похвалами, а сам направился к Филомилию.

Он достиг озера Сорока мучеников и на следующий день прибыл в так называемые Месанакты 1521. Выступив оттуда, он с ходу овладел Филомилием 1522. Затем он выделил из состава войска различного рода отряды во главе с храбрыми военачальниками и отправил их во все селения в округе Икония с приказом разорить их и вызволить из рук варваров пленных. Как стадо диких зверей, рассеялись воины во все стороны, а затем вернулись к императору и привели ему освобожденных от варваров пленников, которых они захватили вместе с их пожитками. Вместе с ними добровольно следовали и жители этих областей — ромеи, бежавшие из-под власти варваров, — женщины с младенцами, мужчины, дети; все они устремились к самодержцу, как к спасительному убежищу. Алексей опять выстроил войско новым строем, поместил в его середину всех пленных вместе с женами и детьми и отправился назад тем же путем, которым шел раньше; где бы Алексей ни проходил, он везде соблюдал все меры предосторожности. Видя это зрелище, можно было подумать, что какой-то защищенный башнями город ожил и движется этим новым строем.

5. Во время движения императора варвары не показывались, но большое число воинов Монолика, прячась в засадах, следовало по обе стороны от него. Когда же император проходил по равнине, расположенной между Поливотом и уже упомянутым озером, группа варваров — все храбрые воины, легковооруженные и двигавшиеся налегке, сидевшие в засадах по обе стороны войска, неожиданно появились на возвышенности перед ромеями. Архисатрап Монолик, старик, обладавший большим опытом войн и боевых построений, впервые увидев столь необычный строй, был удивлен и поражен новым способом построения войска и стал выяснять имя предводителя. Он догадался, что отрядами и этим новым строем командует не кто иной, как самодержец Алексей, и, несмотря на все желание, не мог решиться на него напасть. Тем не менее Монолик прика-{409}зал поднять воинский крик; стараясь создать у ромеев впечатление, что на них движется большое войско, он заставил своих воинов бежать не сомкнутым строем, а отдельными группами и в беспорядке (этот их боевой порядок я описывала выше), чтобы неожиданностью зрелища и гулом несущейся конницы оглушить и поразить ромеев.

Самодержец же двигался впереди строя и выдавался вперед, как башня, как огненный столб или как божественное, небесное явление. Он ободрял фаланги, приказывал сохранять боевой порядок и призывал воинов к мужеству. «Не ради себя, — говорил он, — предпринял я столь тяжкий труд, а ради чести и славы Ромейской державы, и я в любой момент готов принять за вас смерть». Воины исполнились мужества; каждый соблюдал свое место и спокойно продолжал путь, так что варварам казалось, будто строй не движется вовсе. Весь день без всякого успеха атаковали турки ромейское войско, но не смогли прорвать ромейский строй в целом или в какой-либо его части. Затем они, ничего не добившись, возвратились на холмы, зажгли множество костров и всю ночь выли, как волки, время от времени насмехаясь над ромеями — среди них были некоторые полуварвары, говорившие по-гречески. На рассвете Монолик приказал туркам повторить прежний маневр.

Между тем прибыл сам султан Килич-Арслан и, увидев великолепное построение войска, был удивлен, но, по обычаю молодых людей, принялся насмехаться над стариком Моноликом, медлившим вступить в бой с самодержцем. Монолик ответил ему: «По старости или по трусости я до сих пор откладывал рукопашную битву с императором. Если ты такой храбрый, иди и попытай счастья сам, дело покажет, кто прав». Килич-Арслан сразу же сам напал на арьергард, одним сатрапам приказал атаковать самодержца с фронта, другим — завязать бой на обоих флангах. Командующий правым флангом кесарь Никифор Вриенний, видя бой в арьергарде, возгорелся желанием помочь воинам, замыкавшим строй, однако, не желая проявлять юношескую неопытность, сдерживал свой кипящий гнев против варваров и старался в полном порядке, не нарушая строя, продолжать свой путь.

Так как варвары упорно сражались, командующий левым флангом, мой самый любимый брат, порфирородный Андроник повернул коня и вместе со своей фалангой с силой набросился на варваров. Андроник проявлял на войне разумную отвагу, искусство рук и необыкновенный ум. Однако, только вступив в цветущий возраст, он безвременно погиб 1523, умер и покинул нас, когда этого никто не ожидал. О молодость, цветение {410} тела и легкие прыжки на коня! Куда вы исчезли? Скорбь о нем понуждает меня разразиться горестным плачем, но законы исторического повествования удерживают меня от этого. Приходится удивляться, что теперь люди не превращаются, как, судя по рассказам, это было раньше, в камень, птицу, дерево или какой-нибудь неодушевленный предмет и не меняют свою природу под воздействием большого горя. Не знаю, миф это или правда, но лучше сменить свою природу на бесчувственную, чем испытать столь великое горе. Если бы это могло произойти, выпавшие на мою долю горести быстро обратили бы меня в камень.

6. Видя, что дело дошло уже до рукопашной схватки, Никифор, опасаясь поражения, повернул коня и поспешил на помощь со своим отрядом. Тогда варвары повернули назад и в панике вместе с султаном Килич-Арсланом устремились на холмы. Много турок было тогда убито в бою и еще больше взято в плен. Все, кому удалось спастись, рассеялись в разные стороны, а сам султан, отчаявшись спастись, бежал в сопровождении только одного своего виночерпия к храму, воздвигнутому на вершине холма, вокруг которого рядами стояли огромные кипарисы. Теснимый тремя преследовавшими его скифами и сыном Узы, он поднялся на холм, затем немного отклонился в сторону и спасся благодаря тому, что преследователи не знали его в лицо. Виночерпий же был схвачен скифами и как великий дар доставлен самодержцу. Император ликовал по поводу столь славной победы над врагами; вместе с тем он был огорчен, что султан не попал в его руки, хотя и, как говорится, едва унес ноги.

С наступлением вечера император располагается лагерем, а оставшиеся в живых варвары вновь поднимаются на холмы, зажигают множество костров и всю ночь, как псы, лают на ромеев. Некий скиф убежал из ромейского войска, явился к султану и сказал ему: «Не вступай в бой с самодержцем днем, из этого ничего хорошего не выйдет. Так как равнина невелика, император поставил палатки тесно одна к другой, поэтому пусть легковооруженные стрелки спустятся к подножию холмов и всю ночь осыпают ромейский лагерь градом стрел. Они нанесут немалый ущерб ромейскому войску». Тогда же один полуварвар тайно от турок явился к императору и передал ему, что посоветовал султану перебежчик-скиф, и подробно рассказал о всех планах против ромейского войска.

Узнав об этом, самодержец разделил войско на две части: одной из них он приказал, оставаясь в лагере, бодрствовать и быть начеку, а остальным — вооружиться, выйти за пределы {411} лагеря, встретить двигавшихся на них турок и завязать бой. В течение всей ночи варвары, окружив со всех сторон лагерь, совершили рейды к подножиям холмов и осыпали воинов дождем стрел. Но ромеи, следуя наставлениям самодержца, защищались, не размыкая строя. На рассвете они выступили в том же порядке, вновь поместили в середину строя добычу, все снаряжение, пленных с женами и детьми и направились по дороге в Амбу 1524.

В этот момент начался тяжелый и жестокий бой. Султан вновь собрал свои силы, окружил со всех сторон войско и завязал упорное сражение; он, однако, не смог прорвать сомкнутого строя ромеев и, как бы натолкнувшись на стальную стену, должен был уйти ни с чем. В горести и отчаянии султан в течение всей следующей ночи совещался с Моноликом и остальными сатрапами, а на рассвете с согласия всех варваров попросил мира у самодержца. Самодержец не ответил отказом, а, напротив, принял его просьбу. Он сразу же велел сыграть сигнал сбора, приказал всем сохранять спокойствие, держаться в том же порядке, не сходить с коней, не снимать поклажи с вьючных животных и, как и раньше, в продолжение всего пути иметь при себе для защиты щиты, шлемы и копья. Такое распоряжение было отдано самодержцем с единственной целью: чтобы строй не был прорван в сумятице боя и все его люди не стали добычей врага. Видя многочисленные полчища турок, со всех сторон нападающих на ромейское войско, император испытывал опасения.

Остановившись в удобном месте, император расположил по обе стороны от себя всех родственников и большое число отобранных им воинов и сам стал во главе их; справа и слева находились его родственники и свойственники, а непосредственно за ними — отборный отряд воинов-катафрактов; блеск сверкающего оружия ярче солнечных лучей озарял воздух. В этот момент подъехал и султан вместе со своими сатрапами, во главе которых двигался Монолик, превосходивший всех азиатских турок своим возрастом, опытом и мужеством; султан застал императора на равнине между Августополем и Акронием 1525.

Сатрапы издали заметили самодержца, сошли с коней и совершили полагающееся преклонение перед императором. Султану же самодержец не позволял сойти с коня, хотя тот несколько раз и пытался это сделать. Но быстро спешившись, Килич-Арслан обнял ногу самодержца. Император же подал ему руку и велел сесть на одного из лучших своих коней. Когда султан вскочил на коня и сбоку приблизился к самодержцу, {412} Алексей немедленно снял с себя плащ и набросил его на плечи Килич-Арслана.

Немного подождав, император изложил ему свои соображения в таких словах: «Если вы пожелаете покориться Ромейской империи и прекратить свои набеги на христиан, то получите дары и титулы и будете в дальнейшем свободно жить в отведенных вам землях, там, где вы обитали раньше, до того как Роман Диоген взял в свои руки бразды правления и потерпел то страшное поражение 1526, когда, на свое несчастье, вступив в бой с султаном, он был пленен им. Предпочтите мир войне, удалитесь с территории Ромейской державы и удовлетворитесь своей собственной. Послушавшись моих слов — ведь я даю вам хороший совет, — вы не раскаетесь и, кроме того, получите многочисленные дары. Если же нет, то знайте: я истреблю все ваше племя». Султан и его сатрапы с готовностью приняли эти условия и сказали: «Мы бы не явились сюда, если бы не решили заключить мир с твоей царственностью». Выслушав их ответ, император отослал турок в приготовленные для них палатки и пообещал на следующий день скрепить договор. На другой день император вновь встретил султана по имени Шахиншах, заключил с ним, как полагается, договор, вручил ему большую сумму денег, щедро одарил его сатрапов и, ублажив их, отпустил назад 1527.

Между тем самодержец узнал, что сводный брат султана Масуд 1528, желая захватить власть, замыслил убийство Шахиншаха. Как это всегда происходит в таких случаях, к Масуду перешли некоторые сатрапы. Поэтому император посоветовал султану немного обождать, пока он не получит более подробные сведения о заговоре, чтобы Килич-Арслан смог отправиться в путь, зная положение и принимая меры предосторожности. Султан пренебрег советом самодержца и самоуверенно продолжал преследовать свою цель. Самодержцу не хотелось создать впечатление, будто он силой задерживает добровольно явившегося к нему султана, и этим навлечь на себя хулу. Поэтому он сказал, уступая решению варвара: «Хорошо было бы немного подождать, но раз ты так хочешь идти, то нужно, как говорится, искать другой выход, поэтому возьми у меня сильный отряд воинов-катафрактов, которые благополучно доставят тебя до самого Икония». Однако и на это предложение варвар ответил отказом. Таков уж надменный нрав варваров, считающих себя чуть ли не выше облаков.

И вот, попрощавшись с самодержцем и получив много денег, султан отправился домой. Ночью явилось ему сновидение — не лживое, не посланное Зевсом, не побуждавшее {413} варвара к битвам и, говоря словами сладостной поэзии, не «подобное Пелееву сыну» 1529, а возвещавшее варвару истину. Султану приснилось, что во время завтрака его окружило множество мышей, старавшихся вырвать у него из рук хлеб, который он ел. Он ничуть не испугался и попытался их отогнать, но мыши вдруг превратились во львов и одолели его. Проснувшись, он рассказал сон сопровождавшему его воину самодержца и спросил, что это значит. Тот объяснил, что мыши и львы означают врагов, однако султан не захотел поверить и с безрассудной поспешностью пустился в путь.

Он выслал вперед разведчиков, которые должны были высматривать врагов, отправившихся в набег за фуражом. Но разведчики встретили Масуда, когда тот уже приближался во главе большого войска, вступили с ним в переговоры, примкнули к его заговору против Шахиншаха, а, вернувшись, сказали, что никого не видели. Шахиншах принял их сообщение за правду, беззаботно продолжал путь и встретил варварское войско Масуда. Некий Гази 1530, сын сатрапа по имени Хасан Катух 1531, убитого султаном Шахиншахом, выходит из рядов и ударяет копьем Шахиншаха, но султан, быстро обернувшись, выхватывает копье из рук Гази со словами: «Не знал я, что ныне и женщины мечут в нас копья». Затем он быстро направляется назад к императору. Шахиншаха удержал сопутствовавший ему Пухей, который давно перешел на сторону Масуда, но делал вид, что дружественно расположен к Шахиншаху и дает ему благие советы. На самом же деле он увлекал его в западню и копал ему яму, когда советовал не возвращаться к императору, а, немного отклонившись от дороги, идти в Тирагий — городок, лежащий вблизи Филомилия.

Наивный, как ребенок, Шахиншах послушался Пухея и прибыл в Тирагий, где был приветливо встречен его жителями — ромеями, знавшими о дружеском расположении к нему императора. Варвары тем временем во главе с самим Масудом подошли к Тирагию, окружили со всех сторон его стены с намерением осадить город. Шахиншах, выглянув из-за стены, разразился страшными угрозами по адресу своих соплеменников-варваров и сказал, что ромейские войска самодержца уже подходят и что если они не кончат войну, то испытают то-то и то-то. Находившиеся в городе ромеи мужественно сопротивлялись туркам. Тогда Пухей сбрасывает маску и обнажает свою волчью натуру, скрытую под овечьей шкурой. Он спускается со стены, пообещав Шахиншаху вселить бодрость в жителей города и побудить их к еще более мужественной борьбе. На деле же он стал угрожать жителям, советовать им сдаться и {414} открыть туркам городские ворота, если они не хотят стать жертвой варваров, поскольку де многочисленное войско подходит уже из самого Хорасана. Жители, испуганные множеством варваров, вняв советам Пухея, открывают туркам путь в город.

Схватив султана Шахиншаха, турки ослепляют его; так как под рукой не оказалось необходимого инструмента для этой цели, они воспользовались подсвечником, подаренным Шахиншаху самодержцем, и сосуд света превратился в источник темноты и мрака. Шахиншах мог еще немного видеть и, когда его за руку привели в Иконий, решился рассказать о случившемся своей кормилице, а та в свою очередь — его супруге. Таким образом слух об этом дошел до самого Масуда и взбудоражил дух варвара. Исполнившись гнева, он приказал Елегму 1532 (это знатный сатрап) задушить Шахиншаха тетивой лука 1533. Таков был конец султана Шахиншаха, не последовавшего по своему безрассудству увещеваниям самодержца. Самодержец же направился к царственному городу, при этом он всю дорогу следил за сохранением строя войска.

7. Может быть, слушая о боевых порядках и фалангах, пленных и добыче, о стратиге и командирах, кто-нибудь и решит, что это обычные рассказы историков и поэтов. Но этот боевой порядок казался всем новым и удивительным, никто никогда не видел его, и ни один историк не поведал о нем потомству. Идя по дороге к Иконию, воины сохраняли строй и двигались в такт звукам флейты. Видя целиком всю фалангу, можно было подумать, что она, двигаясь, остается недвижной и перемещается, оставаясь на месте. Этот сомкнутый и единый строй напоминал незыблемые горы, он двигался, как огромный зверь, при этом фаланга двигалась, подчиняясь одной душе.

После того как ромеи прибыли в Филомилий, повсюду, как говорилось выше, освободили тех, кто находился под владычеством варваров; поместив пленных, женщин, детей и всю добычу в центр строя, они двинулись в обратном направлении медленно, ступая ленивым «муравьиным» шагом. Многие были больны, многие женщины беременны; если одна из них собиралась рожать, то по знаку самодержца раздавался сигнал трубы, который заставлял всех застыть на месте, и тотчас весь строй останавливался. Как только самодержец узнавал, что роды кончились, раздавался другой необычный сигнал — призыв к выступлению, который побуждал всех продолжать путь. Если же кто-нибудь находился при смерти, то происходило то же самое: самодержец сам приходил к умирающему и призывал к нему священников пропеть отходный молебен и при-{415}частить умирающего. Таким образом, над умирающим совершались все полагающиеся обряды, и самодержец не позволял строю двинуться ни на шаг до тех пор, пока тело не клали в гроб и не хоронили. Когда же наступало время завтрака, Алексей призывал к себе женщин и мужчин, ослабевших от болезней или старости, отдавал им большую часть пищи и заставлял поступать так же своих сотрапезников. И напоминала его трапеза некое божественное пиршество — не было во время нее никаких музыкальных инструментов, ни флейт, ни тимпанов и вообще никакой назойливой музыки 1534.

Взяв на себя заботу об этих людях, он по прибытии на Дамалис (дело было вечером) отказался от торжественного въезда в город, не пожелал ни императорской процессии, ни театральной пышности 1535, а, как это и было нужно, назначил на следующий день переправу войска. Взойдя на монеру, он в час, когда зажигаются светильники, прибыл во дворец.

На следующий день он целиком ушел в заботы о пленных и чужеземцах. Детей, лишившихся родителей, испытывающих горечь сиротской доли, он отдал своим родственникам и другим людям, известным ему своей благочестивой жизнью, а также игуменам святых монастырей. Он приказал им воспитывать этих детей не как рабов, а как свободных, обучая их всем наукам и знакомя со священным писанием. Некоторых же детей он отдал в приют 1536, который сам учредил, сделав из него скорее школу для желающих учиться. Руководителям этого приюта он наказал давать детям общее образование 1537. В прилегающей к акрополю части города, там, где находится выход к морю, Алексей нашел огромной величины храм великого апостола Павла и соорудил там второй город — внутри царицы городов. Храм наподобие акрополя стоял на самом высоком месте города.

Новый город простирался на несколько стадий (может быть, кто-нибудь скажет на сколько именно?) в длину и ширину. Вокруг него тесно стояли дома бедняков и, что еще больше свидетельствует о человеколюбии императора, жилища калек. Можно видеть, как бродят там друг за другом слепые, хромые иди имеющие какие-либо иные увечья. Смотрящим на такое зрелище кажется, что это портик Соломона, заполненный людьми с искалеченными телами 1538. Круг домов двойной и двухэтажный: одни из этих искалеченных мужчин и женщин живут наверху, на втором этаже, другие же копошатся внизу, у самой земли. Что же касается величины круга, то желающий посмотреть этих людей, начав с утра, обошел бы круг только к вечеру. {416}

Таков этот город, таковы его обитатели. У них нет ни земельных участков, ни виноградников или чего-либо иного, что, как мы знаем, заполняет человеческую жизнь, но каждый и каждая из них, как у Иова 1539, живет в сооруженном для него доме, из рук самодержца получая пищу и кров без всякой затраты труда. И что самое удивительное, эти неимущие, как некие господа, обладают имуществом и разнообразными доходами, пользуются заботами и вниманием, и сам самодержец вместе со своими приближенными печется о них. Если где-нибудь было поместье, расположенное в хорошем месте и к тому же доходное, император отдавал его этой братии, благодаря чему вино у них текло рекой, в изобилии был хлеб и все то, что люди едят вместе с хлебом. Число кормящихся там было огромно. По-видимому, это слишком смело, однако я скажу, что деяние самодержца можно сравнить с чудом моего спасителя, я имею в виду «семь тысяч и пять тысяч» 1540. Но тогда он накормил тысячи людей пятью хлебами как бог-чудотворец, а в данном случае человеколюбивое деяние было совершено по божественной заповеди. Иначе говоря, там было чудо, а тут императорская щедрость, снабжавшая братию всем необходимым.

Я сама видела, как девушка помогала старухе, зрячий вел за руку слепого, у безногого были ноги — не свои, а чужие, безрукого вели другие люди, детей кормили грудью чужие матери и здоровые ухаживали за паралитиками. Все множество находившихся на попечении людей делилось на две части: тех, кто нуждался в прислуге, и тех, кто прислуживал. Самодержец не мог сказать паралитику: «Встань и иди» 1541, приказать слепому смотреть 1542 или заставить ходить безногого 1543. Это было по силам лишь единорожденному, ставшему ради нас человеком и жившему на земле ради людей. Но император делал все, что было в его возможностях: он дал каждому калеке слугу и окружил одинаковой заботой увечного и здорового. Так что, если бы кто-нибудь пожелал познакомиться с новым городом, который мой отец заложил и построил, он увидел бы четыре города и даже больше, ибо его населяют живущие внизу, живущие наверху и прислуживающие и тем и другим. Но кто смог бы определить число каждодневно питающихся там, сумму каждодневных расходов на них или измерить внимание, уделяемое каждому? Ведь я отношу к заслугам Алексея и то, что было сделано после него. Император предоставлял в их распоряжение дары земли и моря 1544 и как мог облегчал им жизнь. Во главе этого многотысячного города стоит попечитель — некий знатный муж, название города — Приют 1545. {417} Приютом он называется благодаря человеколюбию самодержца по отношению к сиротам и бывшим воинам. Поэтому и стало употребительным название, означающее попечение о сиротах. Всеми этими делами распоряжаются секреты 1546, от людей, ведающих имуществом бедняков 1547, требуются отчеты, и права подопечных охраняются хрисовулами 1548.

В храме великого проповедника Павла собран большой клир и имеется множество огней. Зайдя в храм, можно услышать антифонное пение хоров, ибо, по примеру Соломона, Алексей позаботился о диакониссах и большое внимание уделил нашедшим тут приют иберийским 1549 монахам, которые, поселившись в Константинополе, прежде были вынуждены просить под дверьми подаяние. И для них заботливость моего отца соорудила большой монастырь, снабдила их пищей и подобающей одеждой. Пусть знаменитый Александр Македонский хвастает Александрией в Египте, Букефалой в Мидии и Лисимахией в Эфиопии 1550. Самодержец же Алексей не так кичился воздвигнутыми им городами, которые, как мы знаем, были понастроены им повсюду 1551, как гордился этим городом.

По левую сторону от входа находятся храмы и святые монастыри; справа от большого храма стоит грамматическая школа для сирот, собранных из разных стран, в ней восседает учитель, а вокруг него стоят дети — одни из них ревностно занимаются грамматическими вопросами, другие пишут так называемые схеды. Там можно увидеть обучающегося латинянина, говорящего по-гречески скифа, ромея, изучающего греческие книги, и неграмотного грека, правильно говорящего по-гречески. Такую заботу проявлял Алексей о гуманитарном образовании 1552. Схедография же — изобретение более нового времени: нашего поколения. Я обхожу молчанием Стилиана, так называемого Лонгиварда, тех, кто занимался собиранием различных имен, Аттика и тех, кто входил в священное сословие нашей Великой церкви, чьи имена я опускаю 1553. Ныне же изучение возвышенных предметов — сочинений поэтов, историков и той мудрости, которую из этих сочинений можно извлечь, — люди не считают даже второстепенным занятием. Главным занятием стали теперь шашки и другие нечестивые игры 1554. Я говорю об этом, ибо огорчена полным пренебрежением к общему образованию. Это терзает мою душу, потому что я сама провела много времени в подобного рода занятиях. Завершив свое начальное образование, я перешла к риторике, занялась философией, обратилась наряду с этими науками к поэтам и историкам и благодаря им сгладила шероховатости своего стиля; затем, овладев риторикой, я осудила сложные {418} сплетения запутанной схедографии. Этот рассказ — не отступление, он нужен для связности повествования.

8. Затем, на ...1555 году его царствования, появилась громадная туча еретиков. Это был новый вид ереси, ранее незнакомый церкви. Соединились между собой два издавна известные злейшие и мерзостнейшие учения: нечестивость манихеев (так их можно называть), которую мы именовали также павликианской ересью 1556, и бесстыдство мессалиан 1557. Это и было учение богомилов, образовавшееся от слияния мессалианской и манихейской ереси 1558. По всей видимости, оно существовало еще до вступления моего отца на престол 1559, но не обнаруживало себя — ведь племя богомилов весьма искусно умеет облачаться в личину добродетели. Человека со светской прической не увидеть среди богомилов: зло скрывается под плащом и клобуком 1560. Вид у богомила хмурый, лицо закрыто до носа, ходит он с поникшей головой и что-то нашептывает себе под нос. Но сердцем он — бешеный волк. И вот это-то опаснейшее племя извлек, как извлекают тайными заклинаниями притаившуюся в норе змею, и вывел на свет мой отец. Он отложил свои многочисленные заботы о западных и восточных делах и обратился к вопросам духовного свойства. Ведь Алексей во всех отношениях был выше всех: в искусстве обучения он достигал бoльших успехов, чем профессиональные учителя 1561, в битвах и походах превосходил тех, кто вызывал восхищение воинской доблестью.

Слух о богомилах уже разнесся повсюду. Был некий монах Василий 1562, который весьма ловко распространял нечестивое учение богомилов. У Василия было двенадцать учеников, которых он именовал апостолами; он привлек к себе также и учениц — женщин, безнравственных и мерзких 1563, и повсюду, таким образом, сеял заразу. Как огонь, охватывало зло многие души 1564. Не вынесла этого душа императора, и он занялся расследованием ереси. Некоторые из богомилов были доставлены во дворец, и все они называли Василия учителем, главой и руководителем богомильской секты. Один же из них, некий Дивлатий, на допросе не хотел сознаться и лишь после того как был подвергнут пыткам показал на упомянутого Василия и на тех, кого тот избрал себе апостолами. Многим лицам поручил самодержец розыски Василия, и вот объявился главный служитель Сатанаила 1565 Василий — человек в монашеском одеянии, с иссохшим лицом, безбородый, высокого роста, весьма ловкий в распространении нечестивого учения.

Самодержец, желая убеждениями принудить Василия раскрыть перед ним свои самые затаенные мысли, призывает его {419} к себе, воспользовавшись благочестивым предлогом. При появлении Василия Алексей поднялся с места, посадил его возле себя и разделил с ним трапезу, затем, опустив леску и насадив на крючок приманку, он дал проглотить ее прожорливому чудовищу. Весь яд влил он в глотку этого мерзкого монаха. Вместе с тем он всяческим образом делал вид, что хочет стать его учеником, и не только он сам, но и его брат — севастократор Исаак. Алексей притворился, будто готов принять слова Василия за глас божий и полностью подчиниться ему, если только мерзейший Василий позаботится о спасении его души. «Почтеннейший отец (император обмазал сладостью чашу, чтобы одержимый бесом изрыгнул свою желчь), — говорит он, — я восхищаюсь твоей добродетелью и желаю познать проповедуемое твоей святостью учение, ибо наше, можно сказать, плохо и не ведет к добродетели». Василий сначала притворялся: будучи настоящим ослом, он напяливал на себя львиную шкуру и не поддавался на эти речи, тем не менее он возгордился от почестей — ведь император даже посадил его с собой за стол. Во всем помогал Алексею и вместе с ним устраивал эту инсценировку его брат — севастократор. В конце концов Василий выложил учение своей секты. Каким образом это происходило?

Помещение, где находились императоры вместе с этим негодяем, открыто говорившим и выкладывавшим все, что у него было на душе, отделялось от женской половины занавесом; за этим занавесом писец и записывал все, что говорилось. Болтун разглагольствовал, как учитель, император изображал из себя ученика, а в это время секретарь записывал поучения Василия. Все — дозволенное и недозволенное, говорил этот богомерзкий муж, не умолчав ни об одной из своих богопротивных догм 1566. Он с презрением отзывался о нашем богословии, клеветал на все церковное управление и, о ужас, святые храмы именовал храмами бесов; он также порицал и объявил дурным почитание тела и крови того, кто был первым архиереем и первой жертвой 1567.

Что же дальше? Император сбрасывает маску и поднимает занавес. Собрался весь синклит, сошлось воинство, присутствовало и высшее духовенство. На патриаршем троне царицы городов восседал тогда блаженнейший среди патриархов кир Николай Грамматик. Огласили богопротивное учение Василия — улики были неопровержимыми. Обвиняемый ничего не отрицал, но сразу же вступил в открытый спор; он уверял, что готов к огню, бичеванию и любому виду смерти — ведь эти погрязшие в заблуждении богомилы считают, что могут безбо-{420}лезненно перенести любое наказание, ибо ангелы якобы вынесут их из самого костра 1568. Хотя все порицали Василия за нечестие, и в том числе те, кто разделял его гибельное учение, сам он — мужественнейший богомил — оставался непреклонным. Несмотря на то, что Василию угрожал и костер и другие беды, он не отступал от беса и находился в объятиях своего Сатанаила. В то время как Василий пребывал в заключении, император неоднократно приглашал его к себе и призывал отказаться от нечестивого учения, тем не менее тот оставался равнодушным к призывам императора.

Но я не обойду молчанием случившегося с ним чуда. До того как император стал более сурово с ним обращаться, Василий, уже раскрыв свое нечестивое учение, отправился в один домик, расположенный вблизи императорских палат, незадолго до этого построенный для него. Был вечер, на безоблачном небе сияли звезды, и молодая луна озаряла вечернюю тьму. Когда монах зашел среди ночи в комнату, в нее сами собой градом полетели камни. Ничья рука не метала их, и никто не забрасывал ими одержимого бесом святошу. По-видимому, гнев рассерженных, пришедших в негодование бесов — подручных Сатанаила — был вызван тем, что Василий раскрыл императору тайны и тем самым навлек тяжелые гонения на исповедуемое им лжеучение. Рассказал об этом некий Параскевиот, который был приставлен сторожем к этому одержимому, чтобы он не мог ни с кем вступать в беседы и передавать таким образом заразу. Этот Параскевиот страшной клятвой клялся, что слышал шум падавших на землю и на крышу камней, видел непрерывно летевшие камни, однако нигде не обнаружил того, кто мог бы их бросать. Граду камней сопутствовало землетрясение: почва волновалась, а крыша дома скрипела. Параскевиот же, по его собственным словам, сохранял присутствие духа до того момента, как понял, что это дело рук бесов, но, увидев, что камни, как говорится, дождем сыплются сверху, а старикашка-ересиарх удалился и заперся в доме, он, приписав это дело бесам, уже не отдавал себе отчета в том, что происходит.

9. Это о чуде. Намеревалась я рассказать о всей ереси богомилов. Но, как говорит где-то прекрасная Сапфо 1569, мне мешает стыд. Ведь я, пишущая историю, — женщина, к тому же самая уважаемая из царственных особ и самая старшая из детей Алексея. Кроме того, надлежит хранить молчание о том, о чем говорят повсюду. У меня есть желание подробно описать богомильскую ересь, и тем не менее я не делаю этого, дабы не осквернять свой язык. Тех же, кто желает точнее узнать {421} о ереси богомилов, я отсылаю к книге под названием «Догматический паноплий», составленной по приказу моего отца.

Был некий монах по имени Зигавин, хорошо известный моей госпоже, бабушке со стороны матери, и всему священническому сословию. Он досконально изучил грамматику, не пренебрегал риторикой и как никто другой знал догматы церкви. Его-то и призвал к себе самодержец и приказал изложить по порядку каждое в отдельности все еретические учения, сопроводив их опровержениями святых отцов, а ересь богомилов описать в том виде, в каком преподавал ее этот нечестивый Василий. Вот эту книгу и назвал самодержец «Догматическим паноплием», она и до сих пор носит это имя 1570. Но пусть мое повествование вновь обратится к описанию гибели Василия.

Самодержец вызвал отовсюду учеников и единоверцев Василия — прежде всего уже упомянутых двенадцать учеников — и выяснил их образ мыслей. Были они в полном смысле слова учениками Василия. Ведь зараза проникла и в знатные семьи и охватила множество народа. Вот почему он сразу же приговорил к сожжению всех еретиков: и корифея и хор. Когда уличенные в богомильстве были собраны вместе, одни из них продолжали отстаивать свое еретическое учение, другие полностью отказывались от него, решительно возражали обвинителям и высказывали свое отвращение к богомильской ереси. Так как самодержец не мог питать к ним доверия, то, для того чтобы какой-нибудь христианин не затесался среди богомилов, а богомил не ускользнул от него под видом христианина, он изобрел некий новый способ, благодаря которому можно было обнаружить истинных христиан.

На следующий день Алексей воссел на свой императорский трон. В тот день присутствовали многие члены синклита, священного синода и наиболее достойные из числа ученых назиреев 1571. Все обвиняемые в богомильской ереси были выведены на середину, и самодержец приказал вновь подвергнуть допросу каждого из них. Одни признали себя богомилами и ревностно отстаивали свою ересь, другие же решительно отпирались, называли себя христианами и ничего не признавали, когда их обвиняли. Тогда Алексей, нахмурив брови, сказал: «Сегодня будут зажжены два костра, в центре одного из них в землю будет вбит крест; затем каждому будет предоставлен выбор: желающие умереть в христианской вере, отделившись от остальных, взойдут на костер с крестом, а придерживающиеся богомильской ереси будут брошены в другой костер. Ведь лучше самому умереть как христианину, чем, оставаясь жить, подвергнуться преследованиям как богомил и возмущать {422} совесть многих людей. Итак, пусть каждый идет, куда захочет» 1572. Сообщив такое богомилам, император сделал вид, что покончил с этим делом. Обвиняемых немедленно взяли и увели, а в это время собралась большая толпа стекшегося отовсюду народа. В месте под названием Циканистр 1573 разожгли костры в семь раз, как говорит певец, сильнее, чем их обычно разжигали 1574. Огонь поднялся до небес; в одном из костров находился крест. Так как все обвиняемые должны были быть сожжены, каждому был предоставлен выбор вступить в тот костер, который он пожелает. Те, кто придерживался православия, увидели всю безвыходность своего положения и подошли к костру с крестом, чтобы принять истинно мученическую смерть. Нечестивцы же, придерживавшиеся мерзкой ереси, обратились к другому костру. Когда они готовы были все вместе броситься в костры, присутствующие стали жалеть христиан, которые должны были сгореть, и выражали сильное недовольство императором, не зная о его намерении. Но приказ императора предупредил палачей и не дал им свершить своего дела. Получив, таким образом, надежные доказательства того, кто является истинным богомилом, император отпустил с многочисленными наставлениями ложно обвиненных христиан. Богомилов же он вновь заключил в тюрьму, отделив нечестивого Василия от остальных апостолов. Некоторых из них он сам ежедневно призывал к себе, поучал, увещевал отречься от мерзкой веры, других же по его приказу ежедневно посещали наиболее достойные из священников и наставляли их в православной вере, убеждая отречься от богомильской ереси. Одни из еретиков исправились и были освобождены из-под стражи, другие в ереси окончили свою жизнь в тюрьмах, хотя и имели полный достаток в пище и одежде.

10. Василия же, как истинного ересиарха и к тому же совершенно не раскаявшегося, все члены священного синода, наиболее достойные назиреи и сам занимавший тогда патриарший престол Николай приговорили к сожжению. С ними был согласен и самодержец, который, помногу и часто беседуя с Василием, убедился в его дурном нраве и знал, что он не отрекся от ереси. Тогда-то и распорядился император развести на ипподроме громадный костер. Была вырыта очень глубокая яма, а куча бревен, сложенная из высоких деревьев, казалась горой. Когда подожгли костер, на арену ипподрома и на ступеньки мало-помалу стала стекаться большая толпа народа, с нетерпением ожидавшая дальнейших событий. С другой стороны вбили крест, и нечестивцу была дана возможность выбора на тот случай, если он, испугавшись огня и изменив свои {423} убеждения, подойдет к кресту, чтобы избежать костра. Присутствовала при этом и толпа еретиков, взиравших на своего главу Василия. Он же, казалось, с презрением относился к любому наказанию и грозившей ему опасности и, находясь вдалеке от костра, смеялся, морочил всем головы прорицаниями, будто некие ангелы вынесут его из огня, и тихо напевал псалм Давида: «К тебе он не приблизится, только смотреть будешь очами твоими» 1575.

Когда же толпа расступилась, дав ему возможность увидеть ужасное зрелище огня (ведь и с большого расстояния почувствовал он жар огня и увидел взвившееся вверх и как бы испускающее громы пламя, огненные искры которого поднимались на высоту каменного обелиска, стоящего посреди ипподрома) 1576, этот храбрец, казалось, струсил и пришел в замешательство от одного вида огня и, как человек, попавший в безвыходное положение, стал вращать глазами, хлопать руками и ударять себя по бедру.

Придя в такое состояние от одного зрелища огня, он тем не менее оставался непоколебимым: его железную душу не мог ни смягчить огонь, ни тронуть обращенные к нему увещевания самодержца. Возможно, из-за неотвратимо грозящей беды его охватило безумие и, находясь в полной растерянности, он не понимал, что ему полезней делать, быть может (и это более вероятно), дьявол, владевший его душой, окутал непроницаемой мглой его разум. Этот проклятый Василий стоял совершенно безучастный перед лицом грозившей ему страшной опасности, глазея то на костер, то на собравшуюся толпу. Всем казалось, что Василий действительно помешался: он не двигался к костру, не отходил назад, а как бы оцепенев, неподвижно стоял на одном месте. Так как о Василии распространялись всевозможные слухи и басни, то палачи опасались, как бы покровительствующие Василию бесы с божьего дозволения не совершили какого-нибудь необычайного чуда. Они боялись, что этот негодяй, выйдя невредимым из огня, явится в многолюдное место и в результате произойдет новый обман, еще хуже предыдущего. Поэтому они решили подвергнуть Василия испытанию. Так как Василий рассказывал небылицы и хвастался, что выйдет невредимым из огня, то палачи, взяв его за плащ, сказали: «Посмотрим, коснется ли огонь твоей одежды», — и тотчас бросили плащ в середину костра. В ответ на это обманутый бесом Василий сказал со смехом: «Вы видите, мой плащ взлетел на воздух!» Палачи же, узнав «по кромке ткань», подняли Василия и бросили его в платье и башмаках в середину костра. Пламя, как будто разгневавшись {424} на него, целиком сожрало нечестивца, так что даже запах никакой не пошел и дым от огня вовсе не изменился, разве что в середине пламени появилась тонкая линия из дыма. Ведь сама стихия поднимается против нечестивцев, щадит же она — чтобы сказать правду — только людей богоугодных. Так некогда в Вавилоне отступил и отошел огонь от угодных богу юношей и окружил их со всех сторон наподобие золоченых покоев 1577.

Не успели еще палачи поднять негодяя Василия, как пламя, казалось, вырвалось навстречу, чтобы схватить нечестивца. Стоявший кругом народ с нетерпением ждал и требовал, чтобы бросили в огонь и всех остальных причастных к гибельной ереси Василия. Но самодержец не согласился и приказал заключить их в портиках и галереях Большого дворца 1578. После этого зрители были распущены. Позже безбожников перевели в другую весьма надежную тюрьму, где они содержались долгое время и умерли в своем нечестии. Таково было последнее деяние из всех великих трудов и подвигов самодержца — поступок совершенно новый, необычный по своему характеру, неслыханный по своей смелости. И я думаю, современники и близкие императору удивляются до сих пор и им кажется, что все происходившее тогда было не наяву, а привиделось во сне. Начиная с того времени, когда вскоре после провозглашения императором Диогена варвары вступили в пределы Ромейской державы и Диоген, как говорится, с первых шагов потерпел неудачу в походе на них 1579, и вплоть до воцарения моего отца варварская рука не оставалась в покое, она точила мечи и копья против христиан, а битвы, сражения и убийства не прекращались. Уничтожались города, опустошались области, и вся ромейская земля была обагрена христианской кровью. Одних постигла печальная участь, и они пали от стрел и копий, других заставили покинуть насиженные места и пленниками увезли в персидские города. Страх охватил всех, и они поспешили укрыться от обрушившихся бедствий в пещерах, рощах, горах и холмах. Одни из них, уведенные в Персию, оплакивали в молитвах свои страдания, другие, еще сохранившие свободу — если вообще кто-либо оставался в ромейских пределах, — стеная, проливали слезы кто о сыне, кто о дочери 1580, как женщины, заливаясь горючими слезами, они плакали кто о брате, кто о преждевременно ушедшем из жизни племяннике, и не было тогда места без слез и стенаний. Что же касается императоров, то они, за исключением немногих (я имею в виду Цимисхия и императора Василия 1581), с давних пор 1582 и до воцарения {425} моего отца вообще не осмеливались ступить на азиатскую землю.

11. Но что говорить об этом? Я чувствую, что отошла от нити своего рассказа. Тема моего повествования предписывает мне двойную задачу: описать и вместе с тем оплакать все то, что пришлось претерпеть самодержцу, рассказать о его трудах и сложить скорбную песнь о том, что истерзало мое сердце. Теперь я хочу поведать о его смерти и о крушении счастья на земле. Однако мне приходят на ум некоторые из отцовских речей, которые отвлекают меня от моей истории и ввергают в скорбь и стенания. Ведь я часто слышала его речи и слышала, как он однажды прервал мою мать-императрицу, когда та велела мудрым людям рассказать в историческом сочинении потомкам о его деяниях, многочисленных подвигах и трудах. «Пусть они лучше, — говорил император, — оплакивают мою судьбу и скорбят о постигших меня бедствиях».

Не прошло и полутора лет со времени возвращения самодержца из похода, как его постигла новая страшная болезнь, которая готовила ему смертельную ловушку, а если говорить правду, — уничтожение и гибель всему. Поскольку этого требует важность моей темы и поскольку я с пеленок была любящей дочерью, я решаюсь преступить законы исторического повествования и рассказать — хотя и не испытываю большого желания это делать — о кончине самодержца.

Однажды во время конных ристаний поднялся сильный ветер, по этой причине ревматизм Алексея как бы отхлынул и, покинув его конечности, перешел в плечо. Большинство врачей вообще не подозревало о той угрозе, которая нависла над нами. Но Николай Калликл 1583 — так он именовался — стал для нас пророком страшных бедствий; он сказал, что следует опасаться, как бы болезнь, перейдя с конечностей на другую часть тела, не поставила бы под угрозу жизнь больного. Мы, однако, не могли и не желали этому поверить.

Ни один врач, кроме Калликла, не рекомендовал тогда очистить с помощью слабительного тело Алексея. Его организм не привык к слабительному и совершенно не был приучен принимать лекарства. Учитывая это, большинство врачей, и особенно Михаил Пантехн 1584, категорически отвергали предложение очистить тело Алексея. Калликл же, предвидя будущее, решительно говорил им: «Сейчас вещество ушло из конечностей и обрушилось на плечо и шею. Впоследствии же, если его не изгнать из тела слабительным, оно войдет в какой-нибудь важный для жизни орган, а то и в само сердце, и причинит непоправимый вред». По приказу моей госпожи я при-{426}сутствовала при этом разговоре, чтобы разобраться в предложениях врачей, слышала их речи и была согласна с доводами Калликла. Возобладало, однако, мнение большинства. Мало-помалу приступ ревматизма, мучивший тело императора обычное число дней, ослабел, и к больному вернулось здоровье.

Но не прошло и шести месяцев, как на императора обрушилась губительная болезнь, причиной которой, возможно, были удручавшие его повседневные дела и множество государственных забот. Я часто слышала, как он говорил императрице, жалуясь ей на свою болезнь: «Что это за недуг, затрудняющий мое дыхание? Мне хочется вздохнуть глубоко, полной грудью и избавиться от боли, мучающей мое сердце. Часто пытаюсь я это сделать, но ни разу не смог хоть немного освободиться от тяжести, гнетущей меня. Как будто огромный камень лежит у меня на сердце и прерывает дыхание, и я не могу понять причины, от которой у меня появился этот недуг. И еще я скажу тебе, дорогая моя, разделяющая со мной мои страдания и мысли: на меня часто нападает зевота, не дающая мне вдыхать воздух и доставляющая мне страшные муки. Если ты знаешь, что это за новое несчастие постигло меня, скажи». Когда императрица слушала подобные речи и узнавала о его страданиях, то казалось, что это она сама страдает от той же болезни и это у нее перехватывает дыхание — так трогали ее слова самодержца.

Она постоянно приглашала самых сведущих врачей, заставляла их определять вид болезни и просила выяснить непосредственные и косвенные причины недуга. Они щупали его артерии, признавали, что находят в каждом ударе пульса признаки всякого рода ненормальностей, но не могли определить их причины 1585. Врачам был известен образ жизни императора — не изнеженный, а, напротив, благоразумный, умеренный, какой ведут гимнасты и воины, при котором не могут появиться дурные соки — следствие неумеренного образа жизни. Поэтому они объясняли стеснение в его груди другой причиной, считая, что непосредственным источником его болезни являются не что иное, как тяжкие заботы и постоянные непрерывные горести, из-за которых его сердце разогревается и притягивает к себе из всего тела излишнее вещество. Поэтому-то страшная болезнь и обрушилась на самодержца, не дает ему передышки и, как петля, душит его.

С каждым днем болезнь становилась все сильнее и нападала на него не через определенные промежутки времени, а постоянно и непрерывно, так что самодержец уже не мог ложиться на бок и был не в состоянии без усилий вдыхать воз-{427}дух. Тогда были вызваны все врачи, и болезнь императора стала предметом их изучения. Они разошлись между собой во мнениях, каждый ставил свой диагноз и старался в соответствии с ним лечить больного. Как бы то ни было, состояние самодержца оставалось тяжелым. Ни одного вдоха не мог он сделать свободно. Чтобы вообще иметь возможность дышать, он должен был все время сидеть прямо, если же он ложился на спину или на бок, то, увы, наступало удушье. И малого количества воздуха не мог он втянуть при вдохе или выпустить при выдохе. Даже когда сон из сострадания спускался к нему, то и тогда испытывал он удушье. Так что все время — и когда он бодрствовал и когда спал — угроза удушья висела над ним.

Не дав Алексею слабительного, врачи решили прибегнуть к кровопусканию и сделали надрез на локте. Однако от кровопускания ему не стало легче, состояние его оставалось прежним: он задыхался и, тяжело дыша, грозил испустить дух у нас на руках. Его самочувствие все же улучшилось, когда ему дали лекарство из перца. Мы были вне себя от восторга» не знали, как выразить свою радость, и обращались с благодарственными молитвами к богу. Но все это было заблуждением. На третий или на четвертый день к самодержцу вернулись приступы удушья и стеснение дыхания. Я боюсь, не хуже ли ему стало от того напитка, который, будучи не в силах совладать с болезнетворными соками, рассеял их, вогнал в пустоты артерий и усугубил болезнь. С этого времени ему очень трудно было найти удобную для лежания позу, ибо наступил самый тяжелый период болезни. Ночи напролет, с вечера до утра, лежал император без сна, не принимая пищи и ничего другого, что могло бы принести ему спасение. Нередко или, вернее, постоянно видела я, как моя мать проводила около императора бессонные ночи, сидела позади него на ложе, поддерживала его своими руками и, как могла, помогала ему дышать. Из глаз ее текли потоки слез, более обильные, чем воды Нила. Невозможно описать, какую заботливость проявляла она по отношению к нему днем и ночью, какой труд выносила на своих плечах, леча Алексея, поворачивая и переворачивая его, ухищряясь разными способами застилать его постель. Да и вообще никому тогда не было покоя.

Петля как бы следовала за самодержцем, вернее, она сопутствовала ему и, не переставая, душила. Так как не была никакого средства против этой болезни, император удалился в южную часть дворца. Когда он чувствовал стеснение в груди, он находил единственное облегчение в движении. Императрица {428} сумела сделать это движение непрерывным: прикрепив к императорскому ложу с обеих сторон — у головы и ног — деревянные ручки, она велела слугам высоко над полом носить ложе и, сменяя друг друга, печься о самодержце.

Затем самодержец перешел из Большого дворца в Манганы. Но и это ничего не дало для спасения императора. Видя, что болезнь постоянно возвращается, и потеряв всякую надежду на помощь от людей, императрица еще усердней стала обращаться с мольбой к богу. В каждом храме она велела зажечь множество свечей и непрерывно исполнять гимны, она делала подарки жителям всех внутренних и приморских областей, побуждала к усердным молитвам монахов, которые обитали в горах и пещерах или в других местах и вели отшельническую жизнь, просила молиться о самодержце всех болящих, содержащихся в тюрьмах, и несчастных, которые благодаря ее дарам стали богатейшими людьми.

Когда же внутренности у самодержца распухли и выдались вперед, ноги отекли 1586 и лихорадка охватила тело, некоторые из врачей, мало заботясь о лихорадке, решили прибегнуть к прижиганию. Однако все лечение было бесполезным и никчемным. Ничем не помогло и прижигание: внутренности остались в том же состоянии, дыхание было затруднено. Ревматизм как бы из другого источника проник в язычок гортани, поразил то, что эскулапы называют нёбом, десны Алексея воспалились, горло раздулось, язык распух. Поэтому пищевод, по которому должна была проходить пища, сузился, его края сомкнулись, и над нами навис ужас оказаться свидетелями голодной смерти императора, совершенно не принимавшего никакой пищи. Я же, бог — свидетель, немало хлопотала о его питании, ежедневно своими руками подносила ему пищу и старалась сделать ее пригодной для глотания. Все средства, применявшиеся для лечения воспаления, оказались... а все старания наши и врачей ни к чему не привели.

На одиннадцатый день, после того как болезнь вступила в свою последнюю стадию, она, достигнув высшей точки, поставила под угрозу жизнь больного; состояние Алексея ухудшилось, начался понос. Бедствия одно за другим обрушивались на нас в то время. Ни эскулапы, ни мы, хлопотавшие вокруг самодержца, ни ... не знали, куда обратить свои взоры; все говорило о близкой гибели. Все остальное время прошло для нас в волнениях и бурях; устоявшийся порядок расшатался, ужас и опасность нависли над нами. Августа всегда проявляла мужество перед лицом опасности, а в то время вела себя особенно мужественно: она подавляла свои страдания и стояла, {429} как олимпийский победитель, борясь с жесточайшей болью. Видя самодержца в таком состоянии, императрица терзалась душой и мучилась сердцем, но напрягала волю и стойко переносила бедствия; она была смертельно ранена, страдания проникали до мозга костей, тем не менее она не поддавалась горю. И все же слезы катились из ее глаз, красота ее лица увяла, и душа еле держалась в теле.

Утром пятнадцатого августа 1587 (это был пятый день той недели в которую празднуют успенье нашей госпожи, пречистой девы богородицы) эскулапы натерли мазью голову самодержца (эта мера казалась им необходимой); затем они ушли домой, сделав это не без цели и не потому, что в этом была какая-нибудь необходимость, а потому, что знали о непосредственной опасности, нависшей над самодержцем. Среди врачей три были главными: замечательный Николай Калликл, Михаил Пантехн, получивший прозвище по названию рода, и ... евнух Михаил. Толпа родственников, окружавшая императрицу, принуждала ее принять пищу ... она не принимала и сна ... одну за другой целые ночи проводила ... ухаживая за самодержцем ... согласилась. Когда у самодержца наступил последний обморок... она поняла и, ожидая ... жизнь, бросилась на ... рыдала, била себя в грудь, оплакивала свалившиеся на нее несчастья, хотела тут же лишить себя жизни, но не могла этого сделать.

Император, хотя и находился при смерти и страдания одолевали его, был как бы сильнее смерти ... он проявлял заботу об императрице и вместе с одной из своих дочерей старался унять ее волнение. Это была его третья дочь — порфирородная Евдокия 1588. Мария же делала то же, что и та, другая Мария 1589, но в отличие от нее, она сидела не в ногах, а у изголовья моего господина и, желая облегчить его страдания, давала ему пить воду, но не из чаши, а из кубка, чтобы ему было легче глотать — ведь у Алексея были воспалены нёбо, язык и горло. Тогда император обратился с твердыми, мужественными и, увы, последними своими увещеваниями. «Что ты, — сказал он, — изводишь себя горем по поводу моей кончины, зачем ты заставляешь меня заранее переживать грозящую мне смерть? Почему ты не подумаешь о себе и об ожидающих тебя бедствиях, вместо того чтобы погружаться в море печали, нахлынувшее на тебя?» Вот что он сказал императрице и еще более разбередил ее рану.

Я со своей стороны делала все, что можно, и, клянусь всеведущим богом перед лицом своих еще здравствующих друзей и будущих читателей моего сочинения, что ничем тогда не {430} отличалась от помешанных, целиком отдавшись своему страданию. Я забросила тогда и философию и науку: то я ухаживала за отцом — наблюдала за биением пульса и прислушивалась к его дыханию, то занималась матерью, в которую старалась вдохнуть силы.

Но ... области совершенно неизлечимы ... самодержец не мог очнуться из последнего обморока, и душа Августы рвалась последовать за ним. Так была ... и на самом деле, говоря словами псалма, «Объяли меня муки смертные» 1590. И я почувствовала тогда, что лишаюсь рассудка ... я сходила с ума и не знала, что со мной будет и куда мне обратиться, видя императрицу, погруженную в море бедствий, и самодержца с его непрерывными обмороками, двигающегося к концу своего жизненного пути. Придя в себя после второго обморока, благодаря моей любимой сестре Марии, которая брызгала ему в лицо холодной водой и розовыми духами, самодержец отдал императрице те же приказы. Затем он упал в третий обморок ... и перестановка императорского ложа, казалось ... хлопотавших вокруг него и меня ... и мы переместили прикованного к постели самодержца в другую часть пятиэтажного здания в надежде, что он вдохнет свежего воздуха и очнется из обморока. Эта часть дворца выходила на север, и комнаты не были ... дверьми.

Тем временем наследник престола уже тайно явился в предназначенную для него комнату; узнав о ... императора, он поторопился с выступлением и поспешил в Большой дворец 1591. В это время город ... пришел в волнение, но не совсем ... Императрица же сказала сквозь рыдания: «Пусть провалится все — диадема, империя, власть, владычество, троны, господство; начнем скорбный плач». И я, забыв обо всем на свете, зарыдала вместе с ней, заплакали и ... рвали на себе волосы и испускали скорбные крики. Но мы привели ее в чувство. Император находился при последнем издыхании и, как говорится, уже испускал дух. Императрица, еще одетая ... и пурпурные сандалии, бросилась на землю у изголовья Алексея ... терзалась и не знала как ... воспаление сердца. В это время возвратились пульс императора ... биение артерии ... но, скрыв всю серьезность положения, внушили всем окружающим добрые, но ничем не оправданные надежды. Они сделали это с определенным умыслом, ибо знали, что, как только уйдет из жизни император, испустит дух и императрица. Но императрица со своим здравым умом не знала, верить ей или не верить. Она хорошо знала их искусство, верила им и в то же время не могла поверить, ибо видела, что жизнь {431} самодержца «на мечном острие распростерта»; не зная, к чему склониться, она нередко обращала свой взор на меня и, как это она постоянно делала в критические моменты, просила оракула и ждала, что я ей возвещу.

Моя госпожа и самая любимая из моих сестер Мария, украшение нашего рода, женщина твердого характера, воплощение всех добродетелей, стояла между самодержцем и императрицей и рукой то и дело мешала смотреть на самодержца. Я вновь положила свою правую руку на кисть императора и наблюдала за пульсацией крови, ее же, то и дело хватавшуюся руками за голову... покрывало (в этих обстоятельствах она намеревалась сбросить с себя императорское одеяние) столько раз я удерживала ее ... ощущая пульс. Но я ошиблась ... ибо то, что показалось мне ... было не силой ... но так как дыхания большая ... работа артерии и легких прекратилась. Отняв руку от тела самодержца, и к императрице ... вновь положила руку на кисть ... удушье. Она несколько раз делала мне знаки, ибо хотела, чтобы я сообщила ей о пульсе императора. Когда же ... я опять коснулась его кисти и поняла, что последние силы покидают Алексея и пульс исчез, я склонила голову, в бессилии и изнеможении устремила свой взор на землю, не произнося ни слова, закрыла глаза руками и, отступив назад, зарыдала. Императрица поняла, что это означает, и в полном отчаянии огласила весь дворец жалобным криком.

Но как я расскажу о бедствии, постигшем всю вселенную? Как я оплачу свои несчастья? Императрица сбросила с себя императорское покрывало, ножом под корень обрезала свои волосы, сорвала с ног пурпурные сандалии и потребовала обычные черные. Она хотела сменить также порфиру на черное платье, но под руками не было плаща. У третьей из моих сестер 1592 — уже давно встретившейся с несчастиями вдовства — были платья, подходившие ко времени и обстоятельствам. Из них императрица и взяла для себя одежду, облачилась в нее и накинула на голову простое темное покрывало. В это время самодержец отдал богу свою святую душу, и закатилось мое солнце 1593. В ... те, кто не был подавлен горем, подняли плач, стали бить себя в грудь, испускать скорбные крики, вознося свои голоса к небу ... оплакивая благодетеля, все им ...

И теперь не могу понять, действительно ли я живу, пишу историю и вспоминаю смерть самодержца. Я протираю глаза, чтобы убедиться, не сон ли это; может не сон, а некое исступление, умопомешательство, странная и удивительная болезнь, постигшая меня. Как могу я оставаться в живых после его кончины и ... как я не испустила дух вместе с ним, как душа {432} не отлетела от моего тела, как чувства не покинули меня и я не погибла. А если этого не произошло, то как я только не спрыгнула с высокой крутой скалы и не бросилась в морские волны?

Я описала свою жизнь ... величайшими бедствиями. Но как говорится в трагедии: «Нет такого страдания и посланного богами несчастия, груз которых я не вынесла бы на своих плечах» 1594. И действительно, по воле бога я стала средоточием всех бед. Я лишилась светоча вселенной — великого Алексея, но душа осталась хозяином моего несчастного тела. Погас и другой великий светоч, вернее, сияющая луна, гордость и слава Востока и Запада, императрица Ирина 1595, но я живу и вдыхаю воздух. Несчастья, следовали одно за другим, удары судьбы постигали меня непрерывно, но самым тяжелым горем, которое я испытала, была смерть кесаря; и я пережила столь злосчастные события. За несколько дней болезнь взяла верх, искусство оказалось бессильным, я погрузилась в море отчаяния и была недовольна тем, что душа еще теплится в моем теле. Если бы я не была сделана из стали или какого-нибудь подобного материала ... и будучи чужой, я немедленно погибла бы. Но, сохраняя жизнь, я умирала тысячью смертей.

О Ниобе 1596 ... я слышала удивительные рассказы ... от горя превратившейся в камень ... и после превращения в бесчувственную природу ее страдания были бессмертны и в бесчувственной природе. Но я воистину еще более злосчастна, чем она, потому что после своего последнего самого большого несчастья я осталась жить, чтобы ощутить и другие горести. Превратиться в бездушный камень лучше... слезы текли, я осталась ... будучи, таким образом, нечувствительна к несчастьям. Пережить такие несчастья, вынести во дворце такие страшные злодейства со стороны людей хуже несчастий Ниобы... бедствия, достигнув такой степени... прекратились.

После смерти императора и императрицы, гибели кесаря и этих страданий оказалось достаточно, чтобы источить мою душу и тело. Ныне подобно рекам, стекающим с высоких гор ... и потоки несчастий... как бы в один водяной вал... затопляющий мой дом. Но кончу свое повествование, дабы, описывая печальные события, я не пришла в еще более смятенное состояние. {433}


Примечания к кнн. 11-15

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова