Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь

Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы

Морис Симашко

ЭПИЛОГ

(Из повести «Путешествие в Кайруан»)

Оп.: Новое время. - 1991. - №45(51). Попытка реконструкции обстоятельств убийства о.Александра Меня.

В храме пели. Здесь, сзади и в стороне, было потемнее. Нельзя показываться впереди и где снимают. Эти, с камерами и фотоаппаратами, часто тут бывают. Тоже и иностранцы. Надо тут ему быть, как все. Потому одевается в вовсе не видную куртку, какую не жалко. И туфли у бачка подобрал: кто-то еще годные бросил. На номер больше, так что к месту. Ищи потом, хоть и с собакой. Дух в них еще прежний...

— Кобылин!

Он вздрогнул, осторожно, не сразу вертанул головой налево, потом скосился на другую сторону, вроде бы это и не его назвали. Никого из знакомых тут не могло быть. А с ним это часто бывает: слышит голоса. Кто-то громко называет его фамилию, когда спит или в толпе. Так что нечего мандражить по-пустому...

Молилась, шептала чего-то рядом старушонка, а молодая, сука, глаза, как колеса, выкатила на этого самого попа. Небось, они у него на выбор: какую захочет, ту и волочит. Вон их сколько тут, баб зашторенных: крестятся, плачут. А тот и не смотрит, куда-то поверх уставился, и глаза, тоже как из бани, радостные. В тот раз, когда встретился с ним на тропе, даже вроде накатило что-то. Поп смотрел, будто все знал про него. И глаза были такие же радостные, лоб от солнца светился. А он прошёл мимо, не дыша. Только потом сообразил, что вот это самое оно и есть, сионизм. По виду совсем русский человек: борода, нос, а вот глаза утомляют...

Поп теперь говорил что-то про пустыню. И все Израиль поминал, агрессоров. Это и есть дурман жидовский. Кем подменяют нашего русского бога? В божий храм уже со своей пропагандой залезли!..

Только он, слушая попа, почему-то вдруг успокоился и все смотрел на стену. Там висели на крестах прибитые гвоздями люди. Он знал, что посередине Христос. А другой, который висел слева, показался ему знакомым, и он все думал, где же мог его видеть. Что-то непонятное происходило тут с ним. Вспоминалась мать перед тем, как посадили ее; и хотелось плакать. Он стал пробираться к выходу.

От дверей еще раз оглянулся. Того, что висел на кресте слева, он точно знал. И видел где-то совсем недавно...

— Кобылин!

Опять этот голос. И всякий раз замирает он, холодеют руки. Хоть знает, что нет тут никого, кроме него самого. Все тихо в подвале, только вода шумит. Он сделал не так, как у других, где фанерная или прессованная дверь, а то вовсе с петель сорвана и насрано во тьме. У себя он навесил деревянную дверь и еще железом укрепил. Шкаф тоже настоящий, с зеркалом, от соседа взял, когда тот мебель менял, лежанку тоже поставил. Лампочка у него тут горит — бесплатно, от общей сети. И все, что надо, тут у него? Только запах от труб и шумит часто...

Сердце перестало стучать. Он выдвинул боковой ящик у шкафа, вынул топорик. Блеснул никель при свете, и ощутилось удобство обтянутой эбонитом ручки. Топорик он купил в хозмаге полгода назад, еще не зная зачем, просто,так. Был тот для разделки мяса, и обушок намечен отбивать котлеты или что еще. Топорик сразу пришелся к руке, да и стоил недорого, вот и купил. Для защиты у него был финарь с плексигласовой ручкой, как у всех.

Он посмотрел на свои военные часы-хронометр. Такие раздал им всем Петр Станиславович и сказал, что это подарок от сочувствующих патриотам инстанций. Шли они точка в точку. Было еще рано, последний год он просыпался в четыре утра и не мог дольше спать, так что уходил отсюда в подвал, чтобы Катька не физдела. Она, падла, и не говорит с ним. Ничего, заговорит, когда все узнает!..

Во как удобно сделано: топорик сам утягивает с собою руку. Легко и споро крутил он кистью руки во все стороны, рассекая что-то невидимое. Потом потрогал остроту топорика, вынул напильник, немного подточил. Времени было навалом. Он обтер шею, открыл шкаф. Форма висела на вешалке, которую сюда принес, а Катька искала потом. Надел рубашку, сапоги, затянул ремень с портупеей. Выпрямил шею с подбородком, глянул в шкафное зеркало. Сразу совсем другой он становился, вроде из фильма про Штирлица. И знак белел на груди. Сапоги вот только у него кирзовые. У Чекулаева они хромовые, и неправильно это. Они все равные, и сапоги им выдали в одном складе. Вот лл должен их носить, как все. Командовать нечего: «Гони, Потрох, за сигаретами!»

Он даже задрожал весь от злости. Откуда узнали? В школе: Потрох и Потрох. И в училище, на другом конце города, кто про это знал? Фамилией не звали, и кликуха с пятого класса за ним. С ребятами будки курочил ина химии сидел, там тоже. Катька, падла, соседке так наговорит: «Мой Потрох!» И вот сюда, в Движение, записался —так на третий уже день: «Потрох, беги за сигаретами!» А как собираются куда по серьезному делу, так, «Потрох, оторвись!» Только он им скоро покажет, кто такой Потрох. Сами только знаки у жидов на дверях малюют и на митингах орут. Настоящее что сделать — кишка тонка. А Кобылины бели что задумали, то молоток. Отец говорил: вся деревня была их — одни Кобылины, и называлась так же. Петр Станиславович, когда в Движение

56//57

Морис Давидович Симашко (Шамис) родился в Одессе в 1924 году. Его исторические романы и повести, среди которых «Искушение Фраги», «Маздак», «Искупление Дабира», «Семирамида» и другие, уже более сорока лет издаются в нашей стране и за рубежом.

принимал, сказал еще, что писатель был такой — Кобылин, в тюрьме сидел. Только вроде как не патриот он был...

А Чекулаев ничего и не знает. Тогда сидели они в Сокольниках и говорили про еврея, что попом служит, имеется или нет у того обрезание. Вот и разоблачить, мол, следует его перед советским народом, кто он есть такой. Все наперебой говорили, чтобы рясу содрать, а еще церковь звездами размалевать. Туда половина Москвы едет этого попа слушать, все сионисты да академики. Когда-то пацанами в летнем клубе как они делали? Идет кино, а они накладут в кулек потяжелее говна и бросят с маху через забор: «Ну, кому бог послал!»

Тогда он все молчал. Да его и не слушали. А потом тихо сказал: «Кончить следует попа!» Никто и не посмотрел на него. Только Чекулаев осклабился загадочно, как умеет. А через день Петр Станиславович заговорил с ним о том самом, но вроде бы и не о том. Он сказал все прямо, как думает поступить с попом, а тот лишь слушал и так поворачивал разговор, что вроде бы о другом они говорят. Два или три раза так было. А еще через неделю познакомили его с Владленом Евдокимовичем. Тот совсем ничего не говорил, лишь сидел в стороне и слушал их разговор. Лицо у него было безразличное. Раз в месяц появлялся у них этот Владлен Евдокимович, но все притихали, и даже Петр Станиславович становился ровно и прижимал руки к бокам. Потом они запирались вдвоем и о чем-то говорили. Так было еще в райкоме партии, где у них была поначалу своя комната, и потом, когда уже пошили форму, в их штабе...

Следовало собираться на смену. Он еще раз посмотрел в зеркало — прямо и боком. Выражение лица было, как на картине, что висела в их клубе: «Ровесник эпохи». Соседи сразу замолкали, когда проходил он через двор, так одетый. Уважали. Только Катька, падла, выбросила сапоги вместе с формой из гардероба. Сказала еще, чтопсиной пахнет. Пришлось сюда ее нести.

Прежде, чем переодеваться, он поправил на столе стопу книг, по которым готовился к собеседованиям. Все тут было научное: про жидов и их зверства с арабами, а также как русских угнетают и всех людей хотят в рабов себе обратить. Доктора разных наук, профессора пишут, люди знающие. Тут же сложен был по номерам комсомольский журнал, где писатели земли русской зовут к борьбе. Стихи тоже там хорошие: про Родину, не то что какая-то мура непонятная. Им от редакции этот журнал присылали бесплатно. Глотнув холодного чаю и съев ливеру, который Катька вчера достала, он заспешил. Служебный автобус мог пройти и раньше...

 

Бечевка — раз, два, потом поперек, ножом чик, и в два узла, На, забирай! И краем глаза жестянку из виду не следует выпускать, правильно ли клиент рассчитался. Мужики — те, бывает, рупь кладут. А бабы до меди считают. Он на очередь посмотрит и сразу видит, сколько с клина будет. Как коротка наполняется, снимает бумажки и в сумку. В пиджак деньги ло-жить нельзя, так договорено...

Сюда, в аэропорт, его Петр Станиславович определил, чемоданы в бумагу обертывать. Для Движения материальная поддержка, и он не в накладе. А перед тем он подрался с Чекулаевым. Тот его в носильщики при «Пригороде» определил: там тоска одна и с корзинами да мешками только надорвешься. Когда он в смену намаялся и трояка еще не хватило, Чекулаев взял его за грудки: «Ты, сучий Потрох, вытряхивай карманы!» И мутузил его, так что ухо об мусорную тумбу ободрал. Тогда Петр Станиславович за него вступился, сюда направил. Движение свои точки кругом имеет...

А здесь ему хорошо. Бумагу — раз, оборвал по линейке, расстелил, чемодан, сверху и опять с бечевкой. Смотреть лишь надо, чтобы бумаги лишней не тратить

57//58

и бечевку правильно отрезать, поскольку лимит. На душе тут легко и думать можно. Также и делим заняться. «Акцией» это называется. Жидам и прочим показать следует, что не место им в России. Как раз одна такая, с румпелем, в хвост к нему становится. Их четыре хвоста к стойке, где они работают, и хитрожопые пассажиры мечутся с чемоданами, рассчитывают, где раньше очередь подойдет. Эта старая жидовка, видать, с внучкой. Та все бабке чемодан помогает к стойке толкать. Из кожи чемодан, сразу видать. В Израиль, как пить дать, намыливаются, Родина им нипочем. Ему вот приходится об I ней думать. Ну, толкайте, толкайте свой чемодан!..

Он обычно ждет, когда отстоят час или полтбра, а когда намеченный им объект приблизится, объявляет у себя перерыв. В другую очередь из этой ни за что не пускают. Начинается крик. А он что, он тоже человек, намерен отдохнуть. Те покричат пять минут и уходят, потухшие. Тогда он опять становится к стойке. В прошлый раз один такой еврей с белыми патлами все за ордена хватался, инвалидную книжку показывал. Потом — брык, и с копыт. Полчаса на скамейке лежал. А он свой перерыв как. раз на эти полчаса и продлил.

Вот и эта с внучкой подошла. Он ждал, пока чемодан они вдвоем на стойку втащили. Потом этак спокойненько повернул табличку другой стороной на «Перерыв» и ушел за занавеску. Там он заварил чай, положил, как любил, в стакан четыре куска сахару, попил и выглянул. Старуха плакала молча, без звука, а маленькая тащила ее за пальто на рейс. Он налил в стакан из бачка еще кипятку в прежнюю заварку. Она была еще крепкая. Чай им доставляли свои ребята, грузчики с самолетной разгрузки. У этих все было...

Затем он опять вышел к стойке, и сразу к нему набежали из других очередей. Теперь он определил в хвосте очкастого, с бородкой и портфелем. Тот читал какую-то книгу, а саквояж двигал ногой. Он засомневался, может, это и не еврей. Но все равно масон, сразу видать. Так что пускай почитает, падла...

Вдруг он весь напрягся и бросил вязать чемодан. В зале появился человек, знакомый ему. Или показалось? Он оставил багаж, вышел из-за стойки, заспешил следом. Человек тот стоял у депутатской комнаты, провожал кого-то. Теперь он точно видел: это Владлен Евдокимович, только не в костюме со свитером, как у них бывает, а в погонах с двумя просветами. Про то все знали, что Движение не само по себе, а дело серьезное, с безопасностью Родины связанное. Теперь вот сам в том убедился. Он вернулся за стойку повеселевший и стал думать о завтрашнем...

К концу смены, как всегда, явился Чекулаев, выгреб у них две трети будто бы в кассу Движения, даже мелочью не побрезговал. Только он знает, у кого второй уже новый «Жигуль». Говорят, у родни держит. И долларами тоже промышляет. Все про то знают и уже стучали Петру Станиславовичу. Тот слушает и молчит...

Чекулаев пошел в платный туалет забирать процент, а он принялся собираться. Передал сменщику катушку с бечевкой по весу, бумагу. Выйдя из зала, достал из ботинка, две зажатые из общего котла десятки, приложил к заработанному за день. Вышло ничего. Стал ждать служебный автобус...

 

 

Солнце еще не всходило. В предутренней тьме прошло обычных три-четыре человека к первой электричке, а потом от нее. Теперь часа два никто не будет тут проходить. Он все точно знал, поскольку не один раз стоял тут в лесу и засекал по часам каждого идущего. А сам он приехал еще вечерней электричкой, когда валом валит народ и никто не смотрит по сторонам. Тут и переспал в куче хвороста...

В утреннем воздухе давно уже слышались знакомые шаги: спокойные, гулкие, будто первый человек идет по земле. Пели птицы. Ветерок пробежал по верхушкам деревьев. Когда шаги сделались ближе, он отступил за сосну. Навстречу он ни за что не мог бы выйти. Лишь топорик под курткой сжал запотелой рукой.

Через кусты были видны только ряса и крест, проплывшие мимо. А когда вышел он на тропинку, то увидел еще в руке у попа старый, с жестяным замком портфель, который тот носил с собой на утреннюю службу. Такой портфель был у его учительницы в школе...

Он потоптался еще с минуту, потом неслышно побежал следом. Когда был уже близко, поп услышал его, остановился, хотел обернуться. Этого никак нельзя было допустить. В два шага добежал он, ударил по открытой голове топориком раз, потом другой и третий, дернул к себе портфель. А поп не падал и стал оборачиваться к нему. Он увидел все те же радостные глаза и тогда побежал, путаясь в кустах и слыша непонятный звон в ушах. Потом, перейдя на другую тропинку, понял он, что это звонят в церкви, к утренней службе...

Вышел он к другой платформе, когда уже много было народа и как раз подошла электричка. Топорик он обмыл в речке, а портфель завернул в бумагу и перетянул бечевкой, вроде какой картины. Домой доехал на троллейбусе и пошел прямо к себе в подвал. Вынес потом и выбросил в бачок через двор туфли и куртку. Когда Катька пошла на работу, поднялся наверх, поел и вернулся назад. Портфель он так и не открывал, даже не разворачивал.

Где-то через час пришел Чекулаев. Ничего не говорил, лишь забрал портфель и предупредил, чтобы вечером явился на загородную базу. Ехать следует не электричкой, а автобусом...

 

Все он точно так и сделал. Днем спал, да все как-то плохо: звон стоял в ушах. А вечером оделся обычно, на метро доехал до автобуса. Потом еще час ехал, пока не начались дачи. На конечной остановке сошел и пошел по темной дороге через овраг к известному ему месту. Идти тут было минут пятнадцать. На остановке ему показалось, что кто-то следит за ним. Но все было тихо, только какая-то грузовая машина с крытым верхом стояла в стороне и два мужика возились с мотором. Когда стал уже спускаться к оврагу, эта машина послышалась сзади. Он встал к обочине, чтобы пропустить ее. Яркий свет ударил в глаза, и машина, вдруг поведя в сторону, опрокинула его, давя ребра, разламывая кости...

Все он ясно слышал, лишь голова была будто пустая. Машина где-то остановилась. Послышались голоса. Он узнал ровный, деловой голос Владлена Евдокимовича. Потом его осветили фонариком.

— Дышишь еще, Потрох?

Это был голос Чекулаева. Железная, слепящая тяжесть обрушилась на голову. Тогда вдруг в необыкновенной яркости увидел он висящего на кресте с уроненной головой. Двое висели по обе его стороны, и он узнал того, что слева. Это был он сам. Руки и ноги его были пробиты гвоздями, и ему совсем не было больно...

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова