С XIX века миссионерство ассоциируется прежде всего с протестантизмом, а ведь до этого оно было исключительно занятием католиков. Чуть сложнее с изобразительным искусством. Благочестивые кинофильмы и вообще Голливуд — это прежде всего культура протестантской Америки (хотя количество иудеев в кинопромышленности и велико, но они лишь обслуга). «Католическое кино» маленькое и неинтересное даже собственным создателям. Однако, надо понимать, что кино — лишь подвариант изобразительного искусства, отвечающий на очень старый запрос. Запрос этот восходит, самое меньшее, к XII столетию, когда зафиксированы первые пьесы-миракли, и запрос этот — жажда удвоения реальности, в пределе — чтобы можно было наблюдать что угодно перед собою, в точном соответствии объёмов, запахов, движения событию, происходящему за много километров или за много веков от наблюдателя. В этом смысле одна из фаз развития искусства, удовлетворяющего этому запросу — барокко. Это — кинематограф до кинематографа, это кинематограф агитационный, но прежде всего — увлекательный.
Из архитектуры, живописи, скульптуры барокко выжало всё, чтобы создать иллюзию движения, причём движения объёмного и обнимающего наблюдателя. Современный человек, попавший в страну, где много барокко — а таков почти весь юг Европы — жалуется, что его «тошнит». Так и от кинематографа, если много смотреть, подташнивает. А не смотреть — тоже нельзя, «вместе тесно, врозь скучно».
Барокко, к сожалению, не вообще кино, а киноагитка, и именно католическая киноагитка. Насколько действенная? Судя по тому, что параллельно с барокко шла Тридцатилетняя война и всякие инквизиционные зверства, не очень действенная. Так и всякая военная пропаганда — фикция, изготавливаемая по приказу начальства и не имеющая ни малейшей силы, что легко обнаружилось бы в условиях свободы и конкуренции. Потому милитаризм свободу с конкуренцией и не терпит.
Замечательным примером того, как по мере освобождения европейцев от религиозной розни барокко сменилось классицизмом — искусство словно протрезвело и стало само собой — являются два здания в Вене. Одно — церковь во имя святого Карла Борромео, знаменитого борца с протестантизмом конца XVI столетия. Начали строить храм в 1713 году, закончили в 1737. Вышел монстр. Создатели особенно гордились тем, что перед собором поставили две колонны наподобие колонны Траяна в Риме — вот, мол, в Риме не передвинули колонну Траяна к собору св. Петра, а мы — соединили две красивости. Да уж, соединили... В результате полное ощущение, что турки всё-таки взяли Вену и построили в ней исполинскую мечеть с двумя минаретами. К тому же, перед собором пруд с фонтаном, он в нём отражается как Тадж-Махал (а когда-то от собора шла прямая перспектива к императорскому дворцу Хофбург, теперь перекрытая несколькими зданиями).
Только вот Тадж-Махал это Тадж-Махал, а Карлскирхе — уродство, почти такое же, как храм Христа Спасителя в Москве (прозванный сразу после сооружения «чернильницей» — исполинские чернильницы с красивыми крышками были обязательными атрибутами бюрократических столов XVIII-XIX веков). Удвоенное в бассейне уродство становится ещё более уродством.
Когда мы в 2012 году были в Карлскирхе, на постаменте одной статуи была задиристая надпись на английском языке: «Все спрашивают: «Почему?», я спрашиваю: «Почему бы и нет?» Карлскирхе зримо отвечает на последний вопрос: уродство не имеет права на существование! Почему ты уродлив? Почему кто-то красив — не вопрос, мир должен быть красив, потому что он — творение. О зле можно спрашивать: «Почему?!» и нельзя отвечать «почему бы и нет», о добре и красоте такой вопрос невозможен.
Внутри Карлскирхе фрески, которые можно рассматривать вблизи, потому что устроен подъёмник под самый купол. Фрески — последнее издыхание барокко. Особенно хорош контраст между исполинскими прямолинейными ключами от Царства Небесного, символами папской власти, и держащими их желейными ангелочками.
Самое же популярное у авторов путеводителей — ангел, который повергает в ад Лютера и при сем поджигает Библию на немецком языке. По ближайшем рассмотрении выясняется, что Библия в руках Лютера на никаком языке — там только «черты и резы» и одно-единственное слово — «Лютер», причём написано с ошибкой, возможно, потому что рисовал итальянец.
Ненависть уравнивает ненавидящих, и венская фреска столь же уродлива как знаменитая русская начала ХХ века с изображением Толстого в аду.
Таково начало столетия. Когда строительство Карлскирхе заканчивалось, Зальцбургский архиепископ изгнал из своего княжества 20 тысяч лютеран (они нашли убежище в Пруссии). Это уже воспринималось как некоторая неприличность, отсталость. А через полвека, в 1781 году, император Иосиф II опубликовал указ о толерантности к протестантам и православным, а на следующий год — и к евреям.
Памятником этому указу служит так называемый «Дом терпимости» или, по-немецки «Толеранцхаус». Это уже не барокко, это чистый и очень красивый классицизм.
Дом украшен надписью, но расположена она так высоко, что разобрать трудно. Надпись гласит:
«Vergänglich ist dies Haus, doch Josephs Nachruhm nie. Er gab uns Toleranz, Unsterblichkeit gab sie!»
Что означает:
«Не вечен этот дом, но вечно будут помнить Иосифа. Он дал нам толерантность, она дала бессмертие!»
Дом выстроен в 1793 году не евреем, а православным греком, коммерсантом Христофором Нако. Напротив дома — греческая православная церковь, строительство которой стало возможно благодаря эдикту о толерантности. Сам Нако был человеком Просвещения — в своём румынском поместье он основал сельскохозяйственную школу, предписав, чтобы в ней за его счёт обучались двенадцать лучших учеников окрестных сёл, причём обязательно трое немцев, трое румын, трое венгров, трое сербов. Замечательная математическая строгость — и в этом тоже классицизм. Барокко музыкально, классицизм математичен. Барокко — кино, классицизм — тетрадь в полосочку и немножко небо в клеточку.
Между Карлскирхе и Толеранцхаусом полтора километра, пятьдесят лет, указ Марии-Терезии 1748 года о дополнительном налоге на евреев, репрессивный эдикт папы Пия VI против евреев — «Editto sopra gli ebrei» 1775 года, драма Лессинга «Натан Мудрец» о том, что евреи — тоже люди, что важна не вера, а дела. Между ними и прообраз Натана — друг Лессинга Моисей Мендельсон. Между ними ещё и бурное развитие европейской экономики. Что из этого повлияло на императора?
Повторяется история с Карлскирхе. Недопустимо спрашивать «почему толерантность». Почему нетолерантность? Почему протестанты не имели права строить церковь с колокольней, а православные не имели права строить церковь вообще? И никаких «а почему бы и нет», — между тем, все рассуждения про «государство имеет право», «национальные интересы» и прочее есть именно такой вздор.
Папа Пий VI через полтора месяца после издания эдикта о толерантности изволил прибыть в Вену — один из немногих случаев, когда папы XVII-XVIII веков покидали Рим. Видимо, он рассчитывал вернуть императора на путь истинный, но не преуспел. Конечно, прежде всего его беспокоило ущемление его собственных прав — Иосиф переключил на себя управление Церковью и отбирал в казну церковную собственность — но и толерантность, конечно, тоже Папу беспокоила. 22 апреля император изволил провожать Папу в обратную дорогу до монастыря Мариабрунн. Через несколько часов после расставания Иосиф подписал указ о закрытии этого монастыря. Поездку Пия VI сравнивали с Каноссой — только знак обратный, тут папство проиграло империи.
Римские евреи были освобождены из гетто (римляне называли его еврейским сералем, «Serraglio delli Ebrei») ровно через сто лет после Эдикта о толерантности, в 1882 году.