Указатели: хронологический, именной, предметный, географический, иллюстраций, вспомогательных материалов (библиотеки).
|
|
|
«Иисус, умилосердившись над ним, простер руку, коснулся его и сказал ему: хочу, очистись» (Мк. 1, 41 ).
В этом месте некоторые древние рукописи дают любопытное разночтение: Иисус отнёсся к прокажённому не с «милосердием», а с «негодованием». Да-да, с негодованием. Правда, «негодование» всего в двух рукописях, но некоторые исследователи придерживаются того принципа, что, если слово или событие в Евангелии выламывается из контекста, то разумно считать его подлинным.
При этом исходят из принципа, что позднейшая традиция «сглаживала» какие-то момента, значит, то, что «вопреки», это остатки первоначального текста.
Конечно, этот принцип нельзя абсолютизировать, но как один из приёмов анализа он разумен. Однако, что такого «выламывающегося» в слове «негодуя»? Барт Эрман написал даже статью «Прокажённый в руках сердитого Иисуса», доказывая, что у Марка было «негодуя», но Матфей и Лука переправили, а потом и Марка подкорректировали. Уже в некоторых английских переводах ставят «негодуя».
Джеймс Снэп (ames Snapp Jr) указал на то, что «негодуя» может быть результатом «ретро-перевода». Ошибка возникла в латинском тексте, вместо «autem miseratus eius» переписчик, опустив одну букву «м», написал «autem is eratus eius». Это довольно распространённый тип описки, особенно учитывая, что слова писались слитно, без пробелов. Следующий переписчик увидел ошибку и предположил, что непонятное «eratus» это «iratus» — «гневаясь». Поправил, а потом уже кто-то внёс этот вариант в греческий текст Codex Bezae.
Какова цена вопроса? Не очень велика. Иисус мог негодовать, предполагают исследователи, потому что прокажённый приблизился на слишком близкое расстояние, тем самым, угрожая «осквернить» Иисуса и учеников. Кроме того, завершая рассказ, Марк говорит, что Иисус посмотрел на прокажённого «строго» — и у Матфея с Лукой этого слова нет.
Вообще «сердитый Иисус» — это сенсация только для тех, кто помнит только слащавого Иисуса воскресных школ, и не помнит Иисуса грозного, Иисуса обличителя, Иисуса апокалиптического.
Другое дело, почему именно прокажённый вдруг вызывает такое чувство. Ефрем Сирин писал, что Иисус рассердился из-за того, что прокажённый сказал «если хочешь», но проявил милосердие, потому что прокажённый всё-таки попросил исцеления. Неясно, комментировал ли Ефрем вариант, где было «негодуя», или Ефрем объяснял «строго» в ст. 43. Так в том-то и дело, что это не так уж важно. Сердиться на людей всегда есть за что.
У Марка слово «строго посмотрев» связано, видимо, с повелением никому ничего не говорить и означает «внушительно посмотрев». Для Марка, который писал историю Иисуса как человека-загадки, этот запрет говорить был принципиален, так что подкрепить запрет говорить «строгим взглядом» было бы для него вполне логично.
Для верующего же главное — что с воскресения Иисус вовсе не загадка, и уже не нужно молчать, а нужно говорить. Теперь уже, наоборот, Иисус «строго» и «внушительно» просит нас говорить. Лисицы имеют среди людей поклонников и послов, которые защищают лисиц, рассказывают о них, изучают их. Есть орнитологи, изучающие птиц, есть любители птиц, наблюдающими за птицами, помогающие птицам. Слава Богу, сейчас и у тараканов, и у планктона найдутся почитатели и ценители, представляющие их интересы в мире людей. Вот у Бога, увы… Есть любители бороться с абортами, которые прикрываются именем Божиим, совершенно неуместным в этом интимном вопросе, есть политиканы от религии. А вот говорящих вслух о главном — о Воскресении, о милосердии, о спасении, о невероятном чуде, после которого убивать и лгать невозможно даже ради защиты детей и отечества — таких мало, и Бог внушительно, строго, да хотя бы даже и с некоторым гневом, сердито, просит нас, чтобы Его слова, Его мучения, Его гибель и Его воскресения не пропали, а действовали, и нет никакого другого средства, чтобы Воскресение Христово действовало, кроме как говорить о Воскресшем и Его заповедях.
Есть пространство несвободы. Пространство, замкнутое в себе. В этом пространстве люди — как мухи под опрокинутым стаканом. Классическая метафора невидимой, стеклянной стены между людьми тут не работает. Оказавшись под стаканом, люди утрачивают человеческое и между ними уже не остаётся перегородок. Несвобода словно протыкает невидимый пузырь, защищающий святая святых человека.
Это пространство несвободы гениально выражено Пиранези в «Карчери». Происходит деформация масштабов — крошечные люди в огромных зданиях. Упраздняется личное пространство, человек на виду, как на сцене (и часто указывалось на перекличку «Карчери» с театральными эскизами), но ужас в том, что никакого спектакля нет. Сцена обессмысленна. Весь мир — театр, в котором упразднены пьесы. Упраздняется смысл, ведь несвобода не даёт куда-либо двигаться. Лестница упирается в стены, дверь выходит в пустоту, из кабинета выходят в подвал. Как в венецианском Дворце дожей, который покоится на жутких подземных карцерах, вполне реальных.
Происходит и деформация звука. Речь перестаёт быть тем, что соединяет людей — соединяет в любви и в ненависти, в мире и в ссоре. Человек перестаёт быть словом. Речь превращается в монотонное жужжание.
В эпопее Хржановского «Дау» это выражено не только странным звуковым фоном, напоминающим пущенную наоборот замедленную запись исполинской волынки, но и тем, что актёры — непрофессионалы. Люди, которые говорят «обычно» — то есть, с очень незначительными модуляциями, монотонно. Профессионализм актёра заключается как раз в выработке искусства модуляции голоса таким образом, чтобы выявить интонации, неявленные посторонним в повседневной речи. Никто не говорит с театральной выразительностью вне сцены, это так же нелепо, как говорить языком тургеневских персонажей. В фильме же, очевидно, люди, привыкнув к тому, что их постоянно снимают, перестали пытаться «изображать» и стали говорить, как говорят все всегда. Поскольку от кинофильма (и театра) этого абсолютно не ждут, создаётся очень странный эффект. Слушатель понимает, что нечто ненормально со звуком, но не понимает, что именно. Ненормально же именно то, что звук «обычный», «нормальный».
Таким приёмом удалось охарактеризовать специфический «звучок» тоталитаризма. Это бессмысленное жужжание, наподобие «о чём говорить, когда говорить не о чем» — присловьи, которым актёры, повторяя все одну фразу, создают на сцене имитацию шума толпы. Кошмар заключается в том, что жужжание в условиях несвободы — главная характеристика речи не только «толпы», но и правителей, более того — искусство тоже превращается в жужжание. Тише и громче, но не выразительнее и не ведущее ни к какому результату.
Я буду очень благодарен и за молитвенную, и за материальную поддержку: можно перевести деньги на счёт в Paypal - на номер сотового телефона.