Указатели: хронологический, именной, предметный, географический, иллюстраций, вспомогательных материалов (библиотеки).
|
|
|
«сию же дочь Авраамову, которую связал сатана вот уже восемнадцать лет, не надлежало ли освободить от уз сих в день субботний?» (Лк. 13, 16).
«Каков в колыбельку, таков в могилку», «горбатого могила исправит», «те же яйца, вид сбоку», — так называемая народная мудрость это мудрость заднего ума, интеллект на пенсии, глас циника из-под капельницы.
Так, да не так, и вовсе не так. Рождается человек скорченным как мораль иуды, как вода эта несчастная женщина, а умирают все по-разному, и даже воскреснут все по-разному. Потому что рождается человек, в котором живёт лишь позвоночный столб, включены базовые, автоматические — но именно поэтому не специфически человеческие — функции. Мы дышим не потому, что хотим дышать. Наше дыхание от нас не зависит. Позвоночный столб ещё скрючен, а уже управляет — нет, не нами, а нашим организмом.
Потом постепенно человек распрямляется, и появляются и мысли, и любовь, но есть несомненная (для нормальных людей) пропасть между позвоночником, биологией — и собственно человеческим. Один атеист поместил ехидный видеоролик: пятилетняя девочка удивляется глупости верующих, которые собственного бога едят в церкви. Но что сказала бы девочка, услыхав лекцию иного биолога о том, что она, девочка, её мысли, чувства, желания, восторги и огорчения, решения и нерешительность, это всего лишь продукт деятельности каких-то квантовых механизмов внутри неё? Людоед хотя бы не отрицает, что ест человека, а такие людоведы отрицают, что люди есть. Есть лишь принцип неопределённости, он всё и рождает, как Авраам евреев.
Мы люди не потому, что дышим, не потому, что делаем то, чего не можем не делать, мы люди настолько, насколько делаем то, чего можем и не делать — и прежде всего, любим. Любовь одновременно и самое неодолимое чувство, и само хрупкое, и никто не может родить любовь, но каждый может задушить любовь. Потребность в любви — на самом верху пирамиды человеческих потребностей, и эта верхушка не вырастает из пирамиды, пирамида отлично без неё обойдётся. Ну, пирамида обойдётся, позвоночник нервничать не будет, а человек — будет. А не будет — значит, уже и не совсем человек. Мы не люди, если хотя бы не стремимся перевернуть пирамиду, чтобы любовь была нашим позвоночным столбом, а всё остальное определялось ею. Хотя бы хотеть! Хотя бы не отрицать, что это — жизнь, и смысл, и истина. Но вообще-то — переворачиваться уже сейчас, пока живы, в гробу не перевернёшься.
Дыхание проверяется, когда воздуха не хватает, любовь проверяется, когда нас ненавидят, не любят, недолюбливают. Нас недолюбливают — а мы любим. Из нас выкачивают воздух любви — а мы и рады, и выдохнем ещё любви, столько, сколько нужно. Счастье веры в том, что мы вдыхаем полной грудью любовь Божию. Бог любит всех и всё, но вера это ответная любовь, вера это распахивание себя Богу — и людям, людям. Только этим верующий и отличается от атеиста — и если атеист любит, то и слава Богу. Как это может быть? Не обидно ли — атеист, а любит, может, даже больше нас? Вот-вот, и старосте синагоге сделалось обидно, что в субботу, единственный день, когда он царь и бог и всем рулит, вдруг всё внимание на Другом. Неужели нельзя в обычные дни исцелять?
Так в том-то и дело, что можно, но в субботу — лучше! В синодальном переводе почти пропала интонация, ощутимая в греческом оригинале: как раз в субботу! Именно в субботу! Там это чувствуется благодаря троекратному повторению определённого артикля и избыточного «день» — «от этой болезни в этот день этой субботы». По-гречески вообще получается пулемётная очередь, там «этот» звучит как «ту»: ту, туту, ту, да ещё и «ту саббату». «Ту десму туту те имера ту саббату». Потому что всё — ради субботы, позвоночник из шести дней недели — ради субботы, которая голова, которая любовь и ум Божий.
Все рефлексы человека есть реакция на происходящее, сам же человек есть не реакция, а происходящее, творящее, а не творимое. Любовь не ответ, любовь — крик, вопль восторга, вопрос и вызов всему творению. Любовь ни от чего не зависит, а от неё зависит всё. Любовь — это переворачивание пирамиды, когда основой становится самое эфемерное, ускользающее, стремительное, а все рефлексы и навыки становятся вторичными. Ради любви человек может и пойти на смерть от отсутствия воздуха, задохнуться, как отец Максимилиан Кольбе в освенцимской смертельной камере. Ради любви кормят и умирают от голода, ради любви отказываются от самообороны и безопасности, ради любви рожают — а что может быть опаснее родов? Только ребёнок, который появится на смерть, это уже Ева поняла, глядя на Каина.
Бог — Царь, суббота — царица, как Христос жених, человечество невеста. Суббота должна быть каждый день, и суббота совершается всякий раз, когда человек, скорченный от горя, обиды, отчаяния, распрямляется по слову Сына Божия и идёт, глядя уже на мир не исподлобья, а с верой.
[По проповеди 9 декабря 2018 года]
«И, вытащив обе лодки на берег, оставили все и последовали за Ним» (Лк. 5, 11).
Евангелист Лука, видимо, предвидел поток каламбуров о сетях рыболовных и интернетных, которые окутали фразу евангелиста Марка «И они тотчас, оставив свои сети, последовали за Ним», поэтому и заменил «оставив сети» на «вытащив обе лодки». «Сети» он упаковал в универсальное «всё».
Спустя пару веков, когда большинство христиан уже были греки, Церковь стали называть «кораблём спасения», но Иисус такого сравнения никогда не употреблял. Как и большинство евреев — в отличие от греков и в отличие от евреев-рыбаков — Он родился вдали от воды, где даже крупное озеро считалось морем, а Иордан — жутко опасной рекой, и лодок побаивался, предпочитал обходить их стороной, пусть даже для этого приходилось идти по бушующей воде.
Господь вообще сравнивал спасение (церковь, Царство, жизнь) не с предметами, а с процессами — созревание, драка (именно об этом «на этом камне … и не одолеют её»), торговля, еда. Более архаичное мышление, но, если напрячься, вполне понятное. Наши предки также мыслили, поэтому считали глагол главным словом — «глаголы жизни вечной», эта фраза — с тремя глаголами на пять существительных — была им близка.
Апостолы тут начинают свой личный исход. Исход — это не фараон, колесницы, рабство с пирамидами, Сиваш с белогвардейскими пулемётами и всё ради банки с мёдом впереди. Мы ж не винни-пухи! Исход — это движение за Кем-то. Авраам, оставляющий отчий дом это Исход, а блудный сын — не исход, а предательство, потому что он не за кем-то, а просто от балды. В пивную это поход, а не исход.
Должен ли «кто-то» обязательно быть великим, умным, Моисеем, Мессией? Да нет, отчего ж. Даже за собственной мечтой — уже Исход с большой буквы, если это не вялая фантазия, а мечта, прочная и устремлённая в небо как мачта. Можно иногда бросить всё, но мачту держи при себе, мачта это тот же крест. Движение — всё, потому что если мечта или человек, за которым двинулся, окажутся кривыми — в дороге это очень быстро выясняется — то можно продолжить движение и без них, а если лежать на диване, то и не окажутся, и не продолжится. Лучше ошибиться и пострадать, чем быть правым и заставить страдать, а лежание на диване — источник страданий для окружающих, любая диктатура есть апофеоз дивана. Я лежу, ты идёшь, куда пошлю, и носишь, что дам.
Иисус идёт Сам, идёт быстро, несёт Свою мечту-мачту, невидимый до поры крест. Он срывает с места мужиков, занятых делом, потому что заработок дело важное, цель у работы — выжить в этом скудном и жестоком мире, но есть ещё и другая цель: просто жить. Мужчины как раз этого часто не понимают и борются за выживание, словно спящий, который во сне машет руками и кричит, когда можно просто расслабиться и посопеть, и посидеть за столом с друзьями и врагами, и ни одна собака не будет под столом или за дверью, и ни одна женщина не будет хлопотать на кухне, подавая еду, а все вместе с Богом. Вот Царство Божие, Церковь и есть блаженное посопеть, но для этого нужно сперва поверить, что вот Этот Человек — не сон, не мечта, а самая что ни на есть реальность, где движение и покой, мужчины и женщины, работа и отдых, труд и творчество, время и вечность совпадают, с железным хрустом блокируя натиск небытия и смерти.
[По проповеди 9 декабря 2018 года]
Вопрос о причине, «рациональности» убийства о.Александра Меня не вполне рационален, поскольку всякое убийство иррационально. «Не вполне», однако, не означает «вовсе неразумен». Иррационализм есть всегда, но не всегда атмосфера благоприятствует его проявлениям, поэтому в Норвегии уровень убийств в 10 раз ниже, чем в России. В России постоянный высокий уровень убийств общественных деятелей и журналистов, убийства эти постоянно же не раскрываются, и при этом жители страны, начиная с образованного сословия, вытесняют из сознания это явление, словно не замечают языка насилия, которым говорит прежде всего власть, не замечают самого насилия — в том же 1990 году насилие, к которому прибегала власть в российской провинции, вытеснялось из сознания. Собственно, первый признак «нелояльности», «патологии» был именно в отказе игнорировать атмосферу насилия. Даже не заступаться за тех, кто давит власть, а просто не закрывать глаза на факт репрессии.
Каков же был язык власти в 1990-м году? Не язык пропаганды, вполне миролюбивой, а язык общения внутри номенклатуры, как она друг другу характеризовала положение вещей? Обращение к текстам показывает, что это был язык насилия, язык, обвинявший «врагов» в желании прибегнуть к физическому насилию и, соответственно, язык, обосновывавший необходимость встречного насилия, включая превентивное.
12 марта 1990 года ЦК КПСС принимает секретное постановление, в котором так описывает «текущий момент»:
«Сложившейся в стране обстановкой пытаются воспользоваться силы оппозиции. Под флагом передачи власти «самоорганизующемуся» обществу фактически вынашиваются планы ее захвата явно антидемократическим путем — через митинговое силовое давление, посредством использования так называемого «круглого стола» … Очевидно форсированное усиление оппозиции» (Урушадзе, 31).
Первое мая 1990 года. «КГБ доложил Горбачеву, что у демократов будут верёвки и крючки, чтобы забраться по кремлёвской стене и взять штурмом президентский дворец» (Урушадзе, 62, интервью Старовойтовой).
Может быть, самое интересное — фраза из секретнейшего доклада казначея кремлёвской номенклатуры Н.Кручины (одного из трёх консильери Политбюро, которые «покончили с собой» сразу после путча). 13 февраля 1990 года он призывает не доверять КГБ, создать в партии свою службу безопасности:
«Считали бы необходимым проработать проблемы … охраны партийных тайн … учитывая, что в новых условиях, видимо, будет нецелесообразным привлечение для этих целей органов КГБ СССР» (Урушадзе, 136).
Это из крайне редких и тем более важных указаний на недоверие разных правящих кланов друг ко другу.
Через месяц после убийства, 18 октября 1990 года, главарь чекистов Крючков пишет об обстановке в стране — не в политбюро, не в ЦК, а нижестоящим чекистам, вплоть до начальников главных управлений и управлений особых отделов, от области (военных округов, флотов, родов войск) и выше:
«По оценке Комитета государственной безопасности, социально-политическая напряженность в стране может быстро подойти к критической черте. … [Политической оппозиции] «удалось значительно усилить свое влияние в основных центрах политической жизни страны, прежде всего в Москве и Ленинграде. Навязываемая здесь деструктивная позиция получает широкий резонанс».
Крючков особо выделяет роль неправильных верующих:
«Движущими силами в борьбе за власть сегодня являются те, кто и прежде стоял на откровенно антисоциалистических позициях, национал-шовинисты, действующие под флагом реализации национальной идеи, реакционные религиозные круги, представители слов общества, живущих за счет теневой экономики».
Речь идёт о людях, угрожающих насилием:
«Уже сегодня не вызывает сомнения готовность к насилию со стороны антиконституционных сил».
Опять в перечне «насильников» верующие, причём не черносотенцы, а христианские демократы:
«Все это разоблачает упорно создаваемый миф, что в результате политических перемен к власти придут некие «либеральные демократы». … Сделавшие свое дело «либералы» в скором времени будут сметены идущими вслед за ними силами, не скрывающими свои диктаторские замашки … О наличии таковых в России свидетельствует принятая 31 июля с.г. «Программа действий-90» «Российского демократического форума, объединившего стоящих на крайне антикоммунистических позициях «Демократическую партию», «Христианско-демократический союз» и ряд других формирований … Лейтмотивом публичной агитации становится скрытая или явная угроза «пролить кровь», если нынешнее политическое руководство не сдаст своих позиций» (Урушадзе, 291-293).
Из этих цитат не следует, что Крючков приказал убивать кого бы то ни было. Скорее всего, нет. Как и убийство отца Ежи Попелушко не было инициативой высших чиновников польской Чеки. Более того — текст Крючкова помогает понять, почему он не был поддержан гебешным кланом. Гебешники в целом в это время как раз участвовали в дележе партийных (и не только) денег, в развитии бизнесов, а заодно и мутировали в направлении национализма, к идеологии, получившей название «русского мира», планетарного русского шовинизма. Сам Крючков начал подготовку к путчу не позднее конца декабря 1990 года (Урушадзе, 309, показания помощника первого заместителя Крючкова полковника А.Егорова). Эти тексты ценны другим: они показывают степень напуганности, взвинченности, истерики у номенклатуры. Гебешники были тогда разные, клан не был однороден и состоял из разных кластеров. Понятно, что те гебешники, которые совместно с партийными и комсомольскими башибузуками типа Ходорковского, Авена, Живова делали бизнес, убивали не священников, а конкурентов. Но было, несомненно, и множество таких, были способны только на убийства «либерала», тайного вдохновителя «антиконституционных сил», побуждающего их к насилию.
Роман Владимира Кормера 1975 года «Наследство» содержит мини-трактат в оправдание Иуды. Роман «самиздатский», заранее не рассчитанный на публикацию в России. Трактат об Иуде пишет предатель Мелик.
Тут автор несколько погрешил против писательской этики. В образе Мелика легко прочитываются несколько реальных людей. Прежде всего — реальный предатель, причём многократный, особо изощрённый предатель Феликс Карелин, в 1960-е годы приставленный к о. Глебу Якунину и о. Николаю Эшлиману (Мень от Карелина успешно дистанцировался). Однако, «Мелик» — это имя Мелика Агурского, на которого и падает тень, тем более, что его все и звали именно «Мелик», а некоторые черты «Мелика» взяты у Михаила Меерсона-Аксёнова.
Странным образом Кормер считает первой апологией Иуды текст Борхеса, не зная о новелле Леонида Андреева.
Апология состоит из пяти пунктов.
(1) Иуда не виноват, потому что он был лишён своей воли, одержим, он был невменяем (в него ведь, говорят евангелисты, «вошёл сатана»).
(2) Иуда не виноват, ибо он мощным усилием усилием решил «исполнять предначертанное», это добровольное «священное безумие», «самоотречение».
(3) Предательство вообще плохо, но предательство Бога хорошо, потому что открывает человеку его, человеку, истинную подлую природу: «Предать Бога, воплотившегося, вочеловечившегося, то есть предать не фигурально, а ощутив, что Его жизнь у тебя в руках — только это открывает человеку адекватный способ постижения собственной сущности».
(4) Убить Бога — единственный способ освободить людей от идолопоклонства перед Богом. Человек из веры делает суеверие, так надо устранить веру, «чтобы человек мог «здесь» и «теперь» развиваться, творить, созидать без страха перед запредельным, без страха перед «ничто». Бог для того и умер, убил Себя во Иисусе Христе. Честь и хвала тому, кто способствовал этому!»
(5) Предать Бога означает освободить человека от попыток быть Богом, которые ведут к психозу, ступору, просто к лени и халтуре. Только атеист работает, не покладая рук, потому что рассчитывает лишь на себя.
Нетрудно видеть, что аргументы противоречат один другому. Предавать надо, потому что человек слаб, но предавать надо и потому, что человек силён. Ты безвольный? Предавай! Ты человек сильной воли? Предавай! Ты по природе подл и ленив — предавай! Ты по природе благороден и активен — предавай, предавай, предавай!
Кормер на первый план в предательстве выдвигает — абсолютно по Евангелию — корыстолюбие. Предатели в его романе предают прежде всего от нехватки денег либо от желания жить чуть лучше. В этом отношении роман интересен уже тем, что в нём выпукло показана нищета российской советской интеллигенции, унизительная и изматывающая, и ведь этой нищете успешно не подчинялись, хоть и не все.
С этим связан, между прочим, один фельетонный мотив Кормера. Описывая обстановку дома о.Александра Меня — который выведен под псевдонимом «отец Владимир» — Кормер подчёркивает «дорогой торшер», дорогие книги в дорогих переплётах. Укол зависти, лёгкий, но несомненный ресентимент.
Вообще, Мень изображён с огромной симпатией (как и его друг отец Владимир Рожков, в романе отец Алексей). Но вот «дорогой торшер»… Правда в том, что Мень всю жизнь прожил примаком, в доме тёщи у него был только крохотный — метров 9 — кабинет в мансарде (в мансарде были и комнаты детей и жены). Лишь за несколько недель до убийства закончилось сооружение и обустройство веранды, ставшей его «большим», настоящим кабинетом, который сейчас и показывают посетителям, но который почти не знал хозяина. Другое дело, что тёща Меня была женщиной совершенно замечательной, ни о каком фольклорном «примачестве» и речи не было, но и богатством тут не пахло. «Дорогие» книги покупались в магазинах за копейки в послевоенные годы, они вздорожали только с «религиозным ренессансом», а красивые переплёты — да, это были красивые переплёты, но стоил самый красивый из не дороже бутылки водки, которую в изобилии хлестали как герои Кормера, так и реальные московские интеллигенты того времени.
Кормер ни мало не симпатизирует предательству, но его мироощущение то и дело балансирует на грани предательства — острый ироничный взгляд не охватывает картины в целом, хотя автор декларирует свой роман именно как подобие энциклопедии русской жизни. Это почти сатира, подобная «Мастеру и Маргарите», и шедевр Булгакова давит на Кормера до такой степени, что роман скомпонован из чередования сцен настоящего и прошлого, только прошлое не античное, а 1920-1930-х годов. Совершенно как живая предстаёт главная героиня Татьяна Манн — очевидная Наталья Трауберг, безо всяких других компонентов (и её мать, которую сама Наталья Леонидовна звала «Жак»). Биографические детали заменены, даже почти убран литовский контекст (и вместо литовского мужа с двумя детьми — русский с одним). Изумительна точно передана манера говорить и держаться, изумительно и с любовью.
Тем более шокирует, что Кормер заставляет героиню отдаться то ли одному, то ли двум героям (себе в лице главного героя и «Мелику»), чего, конечно, в реальности не было и не могло быть. Извинением может служить то, что и в 40 лет Наталья Леонидовна затмевала любую нимфетку, девушку и женщину, которые оказывались рядом с нею, но извинения извинениями, а всякому безобразию должно быть своё приличие. К тому же странная история: в «сокращённой» Юрием Кублановским версии романа 1987 года главная героиня отдаётся главному герою, в «полной» версии как раз наоборот, не отдаётся.
В таком контексте можно быть только благодарным автору, что он не заставил отца Александра Меня пить, блудить или воровать. Только лёгкая ирония: уж очень Мень по-иезуитски, по-психотерапевтически гладок, уж очень гостеприимен, уж очень умён и красив:
«Сам хозяин, большеголовый, дородный мужчина лет сорока или даже моложе, похожий на ассирийского царя Ашшурбанипала, с каштановой красиво вьющейся бородкой, в узорчатом покупном свитере, облегавшем ею полное тело и заметное брюшко, в брюках и домашних туфлях, сидел лицом к посетителям, боком к столу, заняв все пространство между столом и книжными полками».
Это довольно частая была претензия к Меню, сравнивали даже с оперным певцом. Кормер подчёркивает, что у священника немножко всё «на автомате», повторяемо. Что-то говорит и непременно упоминает автора, у которого об этом почитать. Нет в нём трещинки-живинки. Только вот Кормер-то описывает человека (видимо, себя), который приехал только безо всякий «живинки», на «автомате» приехал понюхать знаменитость. Какие могут быть претензии к визитной карточке, отпечатанной для всех, задающие одинаковые вопросы, на один лад?
Тем не менее, стенографируя беседу, Кормер, видимо, запечатлел реальный (и неожиданный) поворот мысли отца Александра Меня. Вот его спрашивают, что он сделает, если завтра конец света:
«— В самом деле, что делал бы я? — повторил отец Владимир. — Нет, не знаю... Хорошо было бы написать такую книгу — «История ожидания конца света». Ведь этого всегда ждали. Всегда людям та эпоха, в которую жили они, представлялась самой страшной, самой апокалипсичной. А следующие поколения только усмехались... Но что буду делать я? Апостол Павел говорит, что надо продолжать выполнять своё дело. Но я, пожалуй, не смог бы... Я должен был бы проститься со многими, у многих просить прощения...
— Вы не сказали ещё, что Церковь всегда очень строго осуждала ереси, связанные с гипертрофией апокалипсических ожиданий, — быстро и тихо, испуганно заметила Таня.
Отец Владимир взглянул на нее с неожиданной вдруг печалью, ему словно хотелось окинуть медленным взглядом своё уютное жилище — портреты на стенах, бюст Данте, книги.
— Не знаю, не знаю, — тихо проговорил он. — Наверно, все-таки надо продолжать делать своё дело. Но одновременно, разумеется, необходимо внутренне готовить себя, как нам положено, к иному. Memento mori, — засмеялся он, показывая ровные белые зубы и окончательно стряхивая с себя печаль. — Так ведь говорят наши трапписты, встречая друг друга? — обратился он к Тане. — У нас тут такие специалисты, — как бы представил он её тем. — Вот кто должен был бы отвечать на ваши вопросы. Мы устроим как-нибудь диспут. Хотя безусловно, точка зрения у нас одна — церковная, — уже совсем бодро, хорошо поставленным голосом закончил он».
«Хорошо поставленный голос» — это упрёк. Хрипотцы, хрипотцы, высоцкого бы…
Но что сказал хорошо поставленный голос? Единственный противовес предательству — покаяние и смирение. Сказано иначе, неожиданно. Всё равно не услышано.
Ресентимент, смердяковщина — это ведь ещё один исток предательства (всего лишь исток, это может быть и исток чего-то творческого, как у Кормера). Ресентимент, потому что отец обделил деньгами. Моё — у чужих! Несправедлив мир, надо перераспределить: Бога — чужим, деньги — мне.
Впрочем, главная проблема кормеровского «Наследства» в том, что именно заявленной «панорамы русской жизни» в нём нет. Есть развёрнутые модные темы (репрессии, палачи, предатели), есть сатирические меткие зарисовки новых «толстовцев» (угадываются Барабанов и Регельсон), бывших заключённых, пьяного Петра Якира, трезвых, но малоплодовитых интеллектуалов. Но чем живут — в том числе, эти люди — так и не видно. Похоже на ёлку с игрушками в крестовине. Крест вроде бы есть, ёлка есть, а леса нет, а главное, нет людей и праздника, ради которых и ёлка разукрашена. Что, конечно, не предательство, а всё-таки талант недоталантился.
Я буду очень благодарен и за молитвенную, и за материальную поддержку: можно перевести деньги на счёт в Paypal - на номер сотового телефона.