Каждому епископу, каждому священнику, да просто любому христианину случалось минуту «слабости», когда он всерьёз подумывал не ходить более в церковь, ни в какую, забыть про свой сан, а молиться дома и ждать, пока найдётся храм, куда можно ходить без боязни быть обманутым.
Ничего стыдного и нехристианского в этом нет. Люди, которые не ходят в церковь, потому что «вера в сердце», «церковь не в брёвнах, а в рёбрах» (пословица зафиксирована уже в XVII веке), совершенно правы.
Только есть две маленьких подробности.
Во-первых, не ходить в церковь означает взять на себя огромный дополнительный груз. Человек, который не ходит в фитнес-центр, должен больше делать упражнений дома. Намного больше — ведь снаряды в фитнесс-центре продуманы так, что можно за единицу времени добиться большего, чем в квартире.
На практике, не ходить в церковь — верный путь к потере сперва навыков молитвы, а потом и веры. Ожесточится ли сердце? Станет ли человек хуже морально? Это совершенно другой вопрос. Однако, думать, что церковь мешает, а не помогает сохранить веру, просто неверно. В 1918-1990 годах многие люди вынуждены были не ходить в церковь, просто потому, что церкви уничтожались, а за хождение в храм наказывали. Большинство теряли веру, лишь единицы, невероятным усилием её сохраняли в одиночестве. Обычно, однако, этому способствовали те навыки, которые были приобретены до ухода в «катакомбы». В наши же дни не в «катакомбы» уходят, а просто расслабляются.
Во-вторых. «Не ходить в церковь» обычно говорят люди, не задумывающиеся над тем, откуда берётся церковь. Им кажется, как детям, что церковь как магазины, хлеб, папа с мамой, есть всегда. Она часть природы. Можно звонить родителям, можно не звонить, они от этого не исчезнут. Можно ходить в лес, можно не ходить, он не исчезнет, не кот Беркли.
Неправда. Даже лес как место отдыха исчезнет, если о нём не заботиться. Огорчённые родители умрут немного пораньше — каждый незвонок отнимает 5-10 минут минимум. Исчезают и церкви. Брёвна отреставрировать — не проблема. Сгорит или сгниёт — восстановим. Если красивая. Памятник. Но богослужение — не восстановимо. Общинная жизнь — не восстановима. Их просто не станет. Исчезнет то, без чего и твоей веры не было бы. Если в одном поколении все будут молча Богу молиться, то в следующем поколении никто не будет подозревать, что можно молиться, что Бог, возможно, есть. Бог, конечно, тоже не дремлет, но начинать заново, с нуля, в каждом поколении роман с человечеством даже Богу может надоесть. Но Бог напряжётся. Вот напрягутся ли люди?
Благоразумие и благодарность требуют, с одной стороны, требовать уничтожения любой государственной поддержки церкви и религии — даже если ты верующий, особенно, если ты верующий — а с другой, усиливать свою собственную поддержку церкви. К культуре, искусству, свободе это, между прочим, тоже относится, это одна и та же история. Убил Будду — роди Будду обратно. Разрушил государственную церковь — построй негосударственную церковь. Так ведь нет — уходят из государства как на пенсию, на пляж, но оказываются не на пляже, в духе нет пляжей, а в духовной и культурной коме.
Материальный мир интересуется религией как явлением внешнего мира — явлением материальным, явлением силы, влияющей на материю. Религию изучают, поскольку она способна создать многотонный Стоунхедж, исполинские пирамиды от Гизы и Сен-Мишеля до Камбоджи, крестовые походы и инквизицию.
Религия интересна нерелигиозному миру как сила, объединяющая людей. Не с Богом объединяющая (таково популярное, хоть и неверное толкование латинского «религио»), а между собой.
Религия, однако, если говорить о ней как о материальной, «социальной» силе, столько же объединяет, сколько и разделяет. Объединяет за счёт разделения. Историки знают, сколько интриг, конфликтов, междоусобиц, вплоть до убийств в алтаре, было вокруг Иерусалимского Храма. Про Стоунхедж сведений не сохранилось, но абсолютно несомненно, что и вокруг него страсти кипели нешуточные, что кто-то был против строительства и был подавлен, а когда построили, то разные фракции воевали за обладание Стоунхеджем и распоряжение им. Да в наши дни наверняка есть не одна, а несколько групп «неоязычников», которые «возрождают» всякие культы вокруг Стоунхеджа. Правда, они никому неинтересны, потому что до убийств не доходит.
Впрочем, религиозные междоусобицы порождены не религией, это всего лишь зоологические явления, использующие религию в качестве предлога.
Куда хуже другое. Даже там, где религиозные люди едины, их единство — в современном мире — есть единство, отпугивающее от религии, интеграция во имя дезинтеграции. Это единство в жажде властвовать, рулить, командовать, быть руководящей и направляющей силой. Точнее, насилием. Уровни и темы проповедуемого насилия различны, но принцип один и тот же. Миллиард католиков выступает за законодательное запрещение абортов и искусственного оплодотворения, однополых браков, эвтаназии. Полтора миллиарда мусульман выступают против женской эмансипации, против моногамии, за законодательное запрещение абортов и далее по тому же списку, что у католиков. В других религиях тоже по части запретов всё благополучно, мало нигде не покажется. Конечно, внутри каждой группы есть диссиденты, но они и маркированы именно как диссиденты, маргиналы, «либерасты проклятые».
Религия оказывается дезинтегрирующей силой, потому что такие призывы есть призывы к разрушению социума, к подмене социума как общества социумом как армией, фалангой. Это сила деволюции — возвращения от усложнения, от роста степени свободы в царство минералов, где люди песок и глина.
Верный признак религии как дезинтеграции — её тяготения к государству, её желание использовать государство или общество, чтобы уничтожить общество как общение разных, чтобы создать каменную дыру на месте единения людей.
Что же, религия — против Бога, против Творца, Который создал мир на свободе?
Да, религия — против Бога.
Не в первый раз, Бог и свидетель. Верующие Христа распяли, не атеисты.
Но и сняли Христа с креста верующие — не судившие, а любившие. Так и в наши дни. Одни верующие убивают Бога тем, что полагаются на материальную силу, на порабощение и обесчеловечивание людей. Другие верующие идут за Богом на Голгофу, чтобы спасти от насилия собственных единоверцев людей.
Да, конечно, не только верующие — источник рабства в мире, но совесть требует прежде всего противостоять греху единоверцев, а уже потом — всех прочих людей. Бессовестно кричать: «Всё хорошее в современном мире от религии, следовательно, да здравствует Стоунхедж и инквизиция». Тем более бессовестно тыкать пальцем в ханжей и фанатиков от неверия — вроде Трампа и Путина и их аудитории — и говорить «вот до чего доводит атеизм». До людоедства не атеизм доводит, а властолюбие и гордыня, которые и верующих растлевают, и религию извращают.
В современном мире верующие ведут себя как последователи Маркса, только их лозунг «религии всех стран, объединяйтесь в борьбе со свободой, демократией, гуманизмом». Это антирелигиозная религия, дезинтегрирующая интеграция, кощунственное извращение даров Духа Святого. Идти впереди, вдохновлять на свободу, на бесстрашие в поиске, в развитии, в открытости и толерантности, превращать соединение с Богом в соединение людей — вот что означает быть религией.
Книга Льва Данилкина об Ульянове — интересный феномен. Понятно, что Данилкин не стал бы писать такую книгу о Сталине, а об Ульянове — стал. Заказ — и от Кремля, и от вышколенного Кремлём мещанства, для обоих путч 25 октября 1917 года отправная точка бытия. Сталиным они легко жертвуют, Ульяновым — ни за что.
Научный уровень книги нулевой, это стёбный текст, за которым малые знания и большие деньги — автор объездил все места, где побывал Ленин, включая Лондон и Париж. Уровень знаний — хотя бы по фразе: Ульянов «разрешил Поместному собору 1917-918 годов восстановить патриаршество», вот какой добрый, «единственный из всех послепетровских правителей России» (703). Видимо, Данилкин слыхал, что собор длился до 1918 года и решил, что было, видать, одобрение из Кремля, как иначе. А его — не было. Патриарха выбрали 5 ноября именно в противовес ленинскому путчу, как протест против обстрела ленинистами Кремля.
Данилкин родился в Виннице в 1974, окончил в Москве 67 школу, прошёл типичный для vatnik-интеллектуала путь от «Плейбоя» и «Афиши» до отдела культуры «Российской газеты». Конечно, его книга порождение krovavаya gebnya'и, но и культурно-социально Ульянов, славно гулявший в Вене, Париже и прочих Капри, намного ближе Данилкину, Навальному, Собчак чем вульгарный бандит Джугашвили.
Лев Данилкин в своей биографии Ульянова пишет:
«То, что Ленин в Самаре, даже получив солидную хлебную профессию и имя, продолжал курс на конфронтацию с системой, свидетельствовало, конечно, и о порочности системы — которая не смогла интегрировать талантливую заблудшую овцу в общество» (83).
Данилкин не указывает, в чём был талант Ульянова. Конечно, всякий человек талантлив, и Гитлер, и Путин талантливы, но некоторые таланты похороннее других. Что, отец Ульянова не был талантливым педагогом? Данилкин понимающе пишет:
«С государственными чиновниками, по ВИ, есть один способ разговора: «рукой а горло и коленкой под грудь» (83).
Отец Ульянова был государственный чиновник. Ульянов стал государственным чиновником №1. Его друзья — Дзержинский, Джугашвили, Красин — были государственные чиновники. С ними он тоже так разговаривал?
Данилкин не отрицает, что Ульянов не имел таланта публичного оратора (это, кстати, исключает и талант Ульянова как юриста; присяжный поверенный должен был выступать публично). Он знает, что Ленин «вызывал у своих оппонентов физиологическое отвращение» (246, со ссылкой на Засулич). Кстати, как и Сталин. Или мимолётное, глубоко оскорбительное: «природные макиавеллистические навыки [Ленина] явно превосходили его таланты по части устной дискуссии» (250).
Это — о Ленине до 1917 года, после путча Ульянов, по словам Суханова и собственному признанию, «выгорел» как оратор (точнее, померк в тени Троцкого). Но Данилкин использует хейт-спич, характеризуя публичную речь как стремление «покрасоваться на публике». Тем самым Данилкин многое сообщает о том, для кого он пишет биографию Ульянова. Не для «публики».
Впрочем, браня общество за то, что не интегрировало Ульянова в Большой театр и его корабли, Данилкин даёт и прямо противоположное оправдание Ульянова:
«В обществе возник спрос не на бунтаря-индивидуалиста, но на сильную революционную руку, способную схватить за шкирку, приструнить, вышколить любого либерального марксиста»» (182).
Вспоминается конферансье из Булгакова: «публика требует». Откуда следует, что общество спрашивало Ульянова? Общество его отвергало, он был руководителем ничтожной «тесной кучки». Таких кучек было несколько. То, что одна из них сумела захватить власть, ничего не говорит об «обществе», как взрыв поезда не означает, что у пассажиров поезда был спрос на взрыв.
Данилкин всячески пытается представить Ульянова «одним из»:
«Что радикально отличает Шушенское от заповедников вроде «Скансена» — так это запрет гулять без экскурсовода; еще одно доказательство того, что принудительные способы гуртования населения не столько имеют отношение к марксизму, сколько свойственны российскому типу администрирования» (124).
Неправда: при самодержавии не было запретов «гулять без экскурсовода». Много грехов за самодержавием, но странно не видеть качественной разницы между архаическим самодержавием Романовых и тоталитарным самодержавием Ульянова.
Ульянов писал: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото» («Что делать»).
«Организованность», «организация» — вот характерное для Ульянова слово из словаря тоталитарного новояза. На самом деле, имеется в виду «подчинение», подчинение воле Ульянова, вождя, фюрера. Организованность же настоящая — есть умение органической, живой, обратной связи между свободными людьми. Такую организованность Ульянов ненавидел и истреблял.
Данилкин всячески восхищается насилием, которое проповедовал Ульянов. Он верный ленинист, оправдывая высылку из России Бердяева и других по личному приказу Ульянова: «Право бороться с вооруженными политическими противниками вряд ли можно подвергнуть сомнению». Но разве Бердяев был вооружён? Данилкин: «Слово бывает более опасным оружием» (314-315).
Данилкин называет Булгакова «социальным расистом» (517) за то, что тот видел в неисправимом алкоголике — неисправимого алкоголика. То ли дело Ульянов — он, по Данилкину, строил систему, которая был превращала алкоголика в трезвенника. Правда, алкоголик хотя бы сам пьёт, а трезвость покупается ценой уничтожения личности, растворения её в коллективе:
«Ленинский орден» — вертикальная, централизованная, основанная на подчинении организация, описанная в «Что делать?» и выстраивавшаяся им на протяжении десятилетий, — был не идеалом, а технической, временной структурой, которая, выполнив свои цели, должна была отмереть — и уступить место свободному самоуправляющемуся коллективу» (519).
Данилкин одобряет: нужна была организация, «а не стадо» (597).
Диктатура пролетариата? Данилкин легко её переименовывает: «просто форма обычного государства» (519).
Разгон Учредительного собрания (с расстрелом) — преступление против демократии? Как можно! Данилкин:
«Ленин многим своим современникам казался вором, укравшим Февраль со всеми его завоеваниями — от свободы слова до Учредительного собрания … Все предыдущие опыты устранения института монархии «демократическим путем» заканчивались Смутой и иностранной интервенцией, так что как раз Ленин-то и не позволил отдать плоды Февральской революции тем, кто сумел ловчее ими воспользоваться ввиду исторически лучшей приспособленности: буржуазии» (554).
Себя, видимо, Данилкин считает не буржуа, точнее, обывателем, каковым является, а пролетарием умственного труда.
Красный террор? «Полномочия ЧК увеличивались пропорционально росту сопротивления и террору контрреволюционеров; зеркальная мера» (575).
Ульянов «остановил процессы хаоса и деградации» (566). Что Ульянов начал эти процессы своим путчем — молчок.
Ленин сегодня страшен тем, что его оправдывают те же, кто оправдывает все зверства krovavoy gebni. Лев Данилкин в своей апологетической биографии Ульянова даёт великолепную метафору, оправдывающую всякий террор — от Ленина до Путина:
«Представьте, что у вас в Кремле плохо грузится Интернет и из-за этого вы теряете кучу времени, чтобы получить доступ к нужным для государственной деятельности данным; никакие увещевания не действуют, вместо того чтобы спасать голодающих крестьян, вы сидите у монитора и щелкаете мышкой; все очень и очень медленно.
Поскольку вы не можете стимулировать сисадминов материально — у вас нет ресурсов увеличить им зарплату, обещать бонусы или заинтересовать их хорошей медицинской страховкой, — вы арестовываете двух из двадцати, одного расстреливаете, а другого приговариваете к высшей мере пролетарского воздействия условно.
С этого момента вы обнаруживаете, что Интернет у вас «летает»; возможно, оставшиеся в живых сотрудники тщательнее выбирают будильники, чтобы те не позволяли им опаздывать на работу, и дважды думают перед тем, как уйти домой в шесть вечера — несмотря на то, что их дети и жены жалуются на то, что они видятся теперь гораздо реже. Это вульгарное, вызывающее тошноту объяснение; ну так и в большевистском терроре не было ничего романтического» (665).
Правда, как раз после такого расстреляния начинается голод в Поволжье, но кто сказал, что есть причинно-следственная связь?
Данилкин строит целую теорию, умещая марксизм-путинизм в один абзац:
«Обычно принято считать, что экономика — следствие политики и, условно говоря, «демократическая Америка» и «тоталитарный СССР» — антиподы прежде всего политические. На самом деле, политика только инструмент определения цены за тот или иной участок для эксплуатации. Ленин прекрасно осознавал это … даже в его случае руководить страной — в данных конкретных обстоятельствах — означало стремиться к увеличению возможности своего правительства дорого продавать и дешево покупать.» (631).
Ленин, Гитлер, Сталин, Путин — просто бизнесмены. Большевизм, тоталитаризм — высшая стадия капитализма.
Ульянов — всего лишь предприниматель, капиталист, мистер Твистер, создающий международную корпорацию:
«Ленин быстро пришел к выводу, что такой колоссальный географический и антропологический (с массами, способными энергично мобилизоваться) капитал, как Россия, — замечательное поле не только для решения сиюминутных задач, но и для политической — обеспечивающей стратегические преимущества — деятельности; именно поэтому уже в 1918-м, когда все вокруг него беспокоятся исключительно о выживании, Ленин обдумывает оргструктуру III Интернационала» (637).
«Быстро мобилизоваться» — это Данилкин о ГУЛаге, на всякий случай. Красный террор? Нормально, по Данилкину, потому что «террор при Ленине, Дзержинском и Троцком не был самоцелью; это была смазка, позволявшая большевистской государственной машине продвигаться в выбранном направлении» (664).
Данилкин самодовольно о своём открытии: «Постороннему наблюдателю очевидно, что «жестокость» Ленина всегда была обусловлена не его психикой, но обстоятельствами» (668).
Новояз включает умение не только использовать хейт-спич, чтобы представить белое чёрным, но и умение представить чёрное — белым. Тоталитаризма нет, есть «команда». Ульянов, Пол Пот, Гитлер, Путин — они не клан сооружали. А что это было?
«Тим-билдинг, ну а что ж; втираешься в доверие, выстраиваешь горизонтальные связи, мотивируешь на совместную деятельность, поднимаешь командный дух, воспитываешь ситуационное лидерство, ставишь задачи — и требуешь эффективного выполнения. Искупались — разъехались — встретились в условленном месте — подписали бумаги: партия нового типа» (409).
Путин говорил о «споре хозяйствующих субъектов» — то есть, убийца спорит с тем, кого убивает и грабит. Данилкин согласен: ленинский тоталитаризм — это такое хозяйствование. Ленин — «политический коммивояжер», «который, получив по рукам за прямые экспроприации, как черт с мешком ворует комитетские голоса — и несет Ленину, который затем, использовав их втемную, заставляет принять очередную свою резолюцию — не с первого, так со второго, с третьего раза — да так, чтобы формально она соответствовала демократической процедуре» (414).
С восторгом цитирует Данилкин Ульянова: «Если бы в известной организации, 100 человек оказались меньшевиками или троцкистами и налично имелось в ней 5 большевиков, то делегата на конференцию должно послать именно от этой пятерки, а не от остальных 100 лиц» (419).
Книга об Ульянове стала саморазоблачением гламурного российского интеллектуала, манифестом нового поколения идеологических обслуживателей номенклатуры.
25 декабря 1917 года Ульянов едет - Рождество же, самое время для привычного мещанского отдыха - в Финляндию. По дороге он вспоминает, что не взял с собой финских марок, одалживает у секретарши и возвращает ей скрупулёзно 83 рубля, переведя, несомненно, по очень хорошему для секретарши курсу.
3 февраля 1918 года, Ульянов объявляет дефолт России, отказываясь платить государственный внешний долг в 60 миллиардов рублей. Обратим внимание - не в день путча, а 3 месяца спустя, так что не в путче причина. Десятки тысяч людей, у которых были облигации предыдущих правительств России, остались ни с чем. Потом этот трюк с отказом платить свои долги преемники Ульянова повторяли много раз.
Кстати, 6 января 1918 года "Правда", оправдывая разгон Учредительного собрания, обозвала эсеров "холопами американского доллара". Не аятолла Хомейни изобрёл антиамериканизм...
8 октября, сбор большевиков на квартире Флаксерман, принимается решение о путче:
«Совещание, сообразно жанру Тайной вечери, перетекло в поздний ужин. Хозяйка, Флаксерман, сочла уместным опубликовать свой шокирующий даже сто лет спустя шопинг-лист, согласно которому она отоварилась в тот день: «сыр, масло, колбаса, ветчина, буженина, копчушки (небольшие рыбки), красная соленая рыба, красная икра, хлеб, печенье и кэкс. Если бы не кончились все мои наличные деньги, – вероятно, еще бы покупала. Покупок было много, тяжело нести, неудобно, трамваи переполнены» – но дело того стоило; большевики уминали снедь, добродушно посмеиваясь над нерешительностью Каменева и Зиновьева».
Я буду очень благодарен и за молитвенную, и за материальную поддержку: можно перевести деньги на счёт в Paypal - на номер сотового телефона.