Разговор Боннэр с Ростом о Сахарове совершенно изумительный. Название («Кефир надо греть») от привычки Сахарова всё есть тёплым. Привычка интереснее, чем кажется. Сахаров — вспоминала Е.Г. никогда не произносил слово «Бог», не говорил о «разумном начале», но говорил «о теплом начале». В своих воспоминаниях он выражался так: «Я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов».
Оказывается, Сахаров был амбидекстр, как и да Винчи — одинаково хорошо владел обеими руками.
«Теплохладный» — презрительное слово в Апокалипсисе, потому что адресовано в город, где были минеральные источники, и минеральную воду пили либо очень горячей, либо ледяной. Тёплая была тошнотворной. Но есть вещи, которые должны быть тёплыми. Прежде всего, человеческое тело. Сахаров очень волновался, что волосы, когда отрастают, создают парилку для мозжечка, и Е.Г. исправно по первому его требованию эти волосы подрезала.
Сахаров — тепло, Боннэр — огонь. Вроде бы из элитарной семьи, воспитывалась в литературном клубе Маршака, но отца расстреляли, мать посадили, прошла всю войну медсестрой (самая страшная ночь в жизни — бомбёжка под Конотопом). Там, где Сахаров интеллигентно уступал, она начинала орать. В Политбюро её окрестили «зверюга в юбке», хотя она носила только брюки. Моя мама (чуть постарше Боннэр) решилась на брючный костюм только в середине 1970-х.
Например, на приёме в Кремле у Горбачёва Сахаров был один. Он хотел передать Горбачёву список политзаключённых, но его гебешники не пускали. Сахаров попросил Хаммера — Хаммер отказался. Боннэр, если бы была, подняла бы крик. Правда, она говорит, что, возможно, благодаря этому Сахаров проявил несвойственную ему настойчивость на Съезде — тот самый великий эпизод. Не голодовки ускорили смерть Сахарова, а политическая активность в последний год, уверена Е.Г. и философически замечает, что всё-таки идти в депутаты было правильное решение — Сахаров стал известен всей России, а иначе бы остался вне памяти. Она, кстати,
не страдала паранойей, не анализировала, не отравили ли Сахарова. Боннэр и нагрузку Сахарова в последний не считает причиной его смерти:
«Не это убивает. Я не верю, что нагрузки убивают человека. Больше того, я всегда думаю, человека убивает безнагрузочная жизнь».
Боннэр вспоминает рассказ Солженицына о том, как он с женой обсуждал, можно ли пожертвовать детьми в случае гонений, и решили, что можно. Она считает это глубоко неверным.
Кстати, к числу людей, которым даётся резко отрицательная характеристика (а их немного — ну, не из гебешников, а из «как бы своих») относится Д.С.Лихачёв. Холодный конформист. И лицемер — на похоронах Сахарова говорил о нём с придыханием, а ведь отказал в нужный момент. Зато не отказал, а обогрел невероятным радушием питерский же академик математик Владимир Смирнов (1887-1974). И подписал, что просили. Но самый резкий отзыв — об Алфёровых.
К истории Лубянки — жуткий рассказ о том, как накануне отъезда Боннэр в Италию её двухлетний внук, в одиночестве игравший во дворе дачи, вдруг закричал. Они выбежали — он хватает воздух ртом... Хорошо, что она врач. Но и вызвали «Скорую». Двухлетний ребёнок был отравлен неизвестным ядом, если бы не пришли на помощь молниеносно, он бы умер и поездка бы не состоялась. Путин в это время как раз устраивался работать в КГБ. Он не знал, что там — так? Да ладно! Бандеру отравили схожим образом и представляли это подвигом. И представляют.
Очень много в книге о счастье. Боннэр не помнила плохого, помнила только счастье. Самое счастье — когда они с Сахаровым поехали в ссылку к Твердохлебову, в Якутию, и там гебешники предупредили всех, чтобы их не подвозили. Они пошли пешком — 25 километров. И эти 25 километров оказались сплошной дорогой счастья.
Ещё очень дорого, что Боннэр говорит о том, о чём ни один мужчина российский не скажет, постесняется. Материться будет, а об этом — не скажет. Например, о том, что Сахаров с первых ночей привык засыпать, если она упирается коленками в его живот. Их привозят в Горький, они ложатся на новом месте, Е.Г. ждёт, что сейчас в кровати хоть обсудят происшедшее, а он через три минуты сопел у её коленок. Или фантастический рассказ о том, как они гуляли в лесочке под Питером, и там была замечательная лужайка... Рай!... Пауза... А потом мы обнаружили, что за нами там всё время следили, так что в раю были и черти. Их ведь прослушивали постоянно, и они — привыкли и жили без оглядки на это. Слава Богу за адаптационные возможности человека, если они используются к месту!
Сахаров считал Брежнева неплохим руководителем. Я не знал, что Брежнев перед свержением Хрущёва отвечал за «оборонку» — то есть, переворот, выходит, военный, военный. Наказали Никиту Сергеевича за мягкотелый пацифизм.
Юрий Рост в диалоге с Боннэр развивал мысль, что Сахаров был не вполне нормален — у него не было друзей. Почти что синдром Аспергера. Асоциален. Родители поздно отдали в школу (домашнее воспитание), жёстко затачивали вундеркинда под точные науки. Первая жена — случайное знакомство в юности, между школой и «ящиком». Потом — только работа. Не умел плавать. Никаких турпоходов. Единственным другом считал человека, с которым почти не общался. Эта замкнутость дала себя знать в отношениях с детьми — очень формальными. Когда Боннэр его спросила, кто твои друзья, Сахаров задумался и назвал Зельдовича — она только рассмеялась, ни о какой дружбе в её представлении там речи не было. С Боннэр пошла совсем другая, «нормальная» жизнь. Но «пробила» скорлупу не Боннэр, а стремление к правде.
Мне кажется, всё-таки Сахаров не такой уж необычный человек. Нелюдимых людей больше, чем кажется. В конце концов, у меня тоже, кроме жены, нет друзей. И я знаю ещё таких же людей. Все силы уходят на работу и любимого человека. Конечно, у меня много — как бы сказать — близких людей, которых вполне можно назвать друзьями и подругами, и я их так называю. Очень многих друзей я приобрёл благодаря радио — не все из тех, кто бывает у меня на программе, мне друзья, но некоторые — да, причём без радио я бы с ними никогда не сблизился. О единоверцах уж и не говорю. Очень близкие и родные. Есть огромное количество людей, которые меня на дух не переносят, причём напрасно, но ведь множество людей относятся ко мне так сердечно и хорошо, как я точно не заслуживаю. Но всё же между родными/близкими и работой/женой — ощутимая, осязаемая качественная разница. (Ставлю «работа» раньше жены просто потому, что писать я начал раньше, чем женился; ради жены я могу и не писать, наоборот — нет). И я не думаю, что это патология.
Кстати, очень кампанейская Боннэр упоминает, что в их дом почти ежедневно после спектакля заваливалась половина актёров Таганки, покушать, благо мама Боннэр варила суп вёдрами. Но вот я что-то не помню, чтобы актёры Таганки сильно защищали Сахарова именно как корпорация... Да, я «семидесятник», у этого поколения с дружбой было вообще не очень хорошо, неважно, у женатых или неженатых. В юности я иногда завидовал шестидесятникам с их тусовочностью. Но сейчас эта зависть ушла, потому что видно, что это именно была тусовочность, отношения более бурные, чем глубокие.
Боннэр — Сахарову, в начале романа: вы кажетесь на этой фотографии самодовольным. Сахаров: ну что вы, у меня все эти валентности заняты.
Сахаров однажды прочёл Росту лекцию о чём-то физическом. Ни Рост, ни Боннэр не поняли ни слова. Боннэр — Росту: а вы поняли, что говорил великий физик? Сахаров — Боннэр: «Я был бы великим физиком, если бы не работал в проекте [над ядерным оружием]». Причём сказал таким тоном, что Боннэр сразу осеклась. Он ведь, действительно, не реализовался в полную силу и жалел об этом.
У Капицы, для сравнения, не все валентности были заняты — жаждал Нобелевки. Соорудил нечто, якобы удерживающее высокотемпературную плазму. Как раз из-за этого сооружения Рост и поехал к Сахарову в 1970-м, Капица послал. Сахаров рассмеялся и сказал: ну, какая это плазма! но интересно, потому что все пробуют вакуум, а он вихри.
Главное — Сахаров до знакомства с Боннэр и её матерью, её семьёй (вполне типовой еврейской интеллигентской, то есть, сохранившей многие мелкобуржуазные традиции — буриме, шарады, чтение, отношения с детьми на равных) — был абсолютный сухарь, не имевший опыта нормального общения. Ну, так сложилось, прежде всего, из-за режима секретности. Думаю, Боннэр можно верить, она врач, врачи не умеют врать.
Рост — Боннэр выкает, она ему тыкает. Пустячок, а приятно — грамотные люди!
Отец как-то упомянул, что в окопах Сталинграда у него сгнило 8 шинелей. Елена Боннэр упоминает, что во время войны у неё, как и многих других медсестёр санитарного поезда, не было месячных 2 с половиной года. И от плохого питания, и от нервозности.
Елена Боннэр, 1955 год. Мать (жена Алиханова, армянского основателя) реабилитирована. Как жена расстрелянного ей полагаются деньги, но ей отказывают — брак не был зарегистрирован. Мать не рыпается, а Боннэр идёт и скандалит: когда расстреливали, так её посадили как жену врага народа, хотя бумажки не было о браке, а когда надо платить, так бумажку подавай?! Горлом взяла. Денег было, как она выразилась, очень-очень много. Разделили на три части (с братом), она на свою купила шубу. Ну сколько стоит шуба? Ну, годовой заработок.
Алиханов создал советскую Армению, но долго не продержался — он протестовал против расстрела сдавшихся в плен дашнаков, а расстреляли их всех, самым бесчестным образом. Ну, его сняли и «бросили на низовку». Относительную, конечно. Любопытно, что его протест ограничился словами. В отставку не ушёл, не застрелился.