Роман «Отягощённые злом» Стругацкие начали в 1981-м, закончили в 1986-м. В сущности, это их последний текст, можно сказать — вершина. К сожалению, вершина часто есть и надгробие, потому что видно, какого размера гора. Снизу это не всегда скажешь. Вершина Стругацких не слишком высока. Роман есть вариация на тему «Мастера и Маргариты». Надо отдать Стругацким должное — они интуитивно почувствовали, что Воланд и есть Христос. Вряд ли они знали, что именно так смотрел на Воланда священник Александр Мень, рассматривая «Мастера» как вариацию на древний сюжет: Бог приходит в мир проверять — как ангелы в Содом проверяли, гостеприимны ли содомляне.
Как при Воланде шут Коровьев (и ещё шут Бегемот), так при Христе в «ОЗ» шут Агасфер Лукич (оксюморон — и сатана, и отсылка к евангелисту Луке, не только к лукавому, и Агасфер Лукич — Иоанн Зеведеев, автор Апокалипсиса). Он приводит к Христу кандидатов в «терапевты» — в целители человечества, а когда Христос этих кандидатов отвергает, устраивает бедолагам утешительный приз — что угодно (вплоть до изменения законов физики) в обмен на душу. Сатана? Конечно, нет. Вся болтовня о покупки душ тут — чистая болтовня, как и умирание Бегемота у Булгакова, как «сатанинский» был.
Тут есть и любимая тема Стругацких — мир спасут педагоги. Единственным пригодным кандидатом оказывается учитель, создатель сети лицеев. Представляя его Христу, «Агасфер» возглашает «Эссе хомо».
В других книгах Стругацких — особенно в «Гадких лебедях» — такие учителя выступают в связке с гебешными генералами, как Щедровицкий с номенклатурой. Но в «ОЗ» гебешникам достаётся по полной программе — спецслужбы противны, смешны, понтовщики и балбесы. Что не делает мысль удачнее. В каком-то смысле тут даже предвосхищение православизации, замещения марксизма православностью. Христос выступает в роли всемогущего покровителя, а Он немножко совсем другое.
Роман невелик, в нём есть очень милая вставная новелла-антиутопия, описывающая мир, где слабые могут убивать своих обидчиков. Все ходят на цыпочках и боятся кого-либо обидеть из «громовержцев» — слабых, обладающих такой способностью. Заранее-то не скажешь, не видно.
Вполне обнаруживается в романе и главная слабость Стругацких — да, пожалуй, и всего их поколения: анти-эротичность. Собственно романтической линии нет. Романтизм «алых парусов» был довольно специфическим. Он казался откровением после картонного эротизма производственных романов 1920-1950-х годов (впрочем, количественно эта макулатура и потом доминировала). Но романтика «Юности» была, прежде всего, очень мачистской, а к тому же и очень потребительской, любовь выполняла в основном функцию рекреации, половой разрядки после сидения в лаборатории. Возлюбленная при этом не поднималась выше лаборантки. Никакой истории любви, сплошные любовные истории. Уровень разводов, соответственно, зашкаливал.
В романе есть вставная новелла «про любовь», да ещё в экзотической обстановке раннего ислама. Но именно в этой новелле обнаруживается и главная слабость Стругацких — стиль. В новелле масса прилагательных и ни грамма страсти. Только громыхание прилагательными во всевозможных превосходных степенях, но того неуловимого, что делает текст о любви живым — нету. Возможно, вся проблема именно в громыхании.
Стругацкие постоянно в своём творчестве компенсировали глубину звучностью. Это характерно для литературы воспитания, для подростковой литературы, но Стругацкие писали уже не для совсем подростков. Однако, их аудитория — это взрослые люди, физики, не лирики, изрядно заторможенные в эмоциональном и личностном развитии. Инфантильные взрослые, как и всё население России, и инфантилизм — не вина, а беда, искусственное явление, результат несвободы.
С Булгаковым поэтому Стругацкие соотносятся как Семирадский с Домье. Или даже «Последний день Помпеи». Всё грохочет и взрывается. Главный приём примитивен до ужаса: чтобы содрать лак и патину, надо что-нибудь взорвать, резко снизить, шокировать циническим переворотом:
«Иоанн и Иаков в детстве были хулиганы и шкодники. В соответствии с легендой прозвище Боанергес («Сыны громовы») дал им Назаретянин, когда всем троим было уже за тридцать. Это неправда. Прозвали их так соседи, когда юные гопники вступили в пору полового созревания, и надо тут же подчеркнуть, что только в современном восприятии перевод жутковатого прозвища «Боанергес» звучит как нечто грозно-благородное. Для соседей же не Сыны громовы были они, а сущие сукины сыны, бичи божьи и кобеля-разбойники ... Однако, когда встал на их пути Иоанн Креститель, дороги братьев Боанергес разошлись. Выслушав первую лекцию знаменитого проповедника, Иаков сплюнул в пыль жвачку, затянул потуже пояс с римским мечом и негромко спросил: «Ну, что? Пошли к бабам?» Но Иоанн не пошел к бабам. Он остался. Парадоксальная идея любви к людям и всеобщего братства странным образом захватила его.
«Не будь занудой! — говорили ему. — Брось ты своего старого пердуна, и пойдем выпьем эфесского!» — «Сами вы пердуны, — ответствовал он. — В одном пуке моего пердуна в сто раз больше толку, чем во всем вашем болботанье».
Булгаков, описывая Христа в маске сатаны, ограничивается хромотой и разноцветными глазами. У Стругацких...
«Он был аскетически худ, прорезан вдоль щек вертикальными морщинами, словно шрамами по сторонам узкого, как шрам, безгубого рта, искривленного то ли застарелым парезом, то ли жестоким страданием, а может быть, просто глубоким недовольством по поводу общего состояния дел. Еще хуже был цвет этого изможденного лика — зеленоватый, неживой, наводящий, впрочем, на мысль не о тлении, а скорее о яри-медянке, о неопрятных окислах на старой, давно не чищенной бронзе. И нос его, изуродованный какой-то кожной болезнью наподобие волчанки, походил на бракованную бронзовую отливку, кое-как приваренную к лику статуи. Но всего страшнее были эти глаза под высоким безбровым лбом, огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, черные, испещренные по белкам кровавыми прожилками. Всегда, при всех обстоятельствах горели они одним и тем же выражением — яростного бешеного напора пополам с отвращением. Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина».
Поэтому Булгаков всё-таки не бульварная литература, а Стругацкие — ну, бульвары с их литературой большевики уничтожили начисто, но всё-таки это литература не высокая. О Входе в Иерусалим:
«Осанна». Какая могла быть там «осанна», когда на носу Пасха, и в город понаехало десять тысяч проповедников, и каждый проповедует свое. Чистый Гайд-парк! Никто никого не слушает, шум, карманники, шлюхи, стража сбилась с ног… Какая могла быть там проповедь добра и мира, когда все зубами готовы были рвать оккупантов и если кого и слушали вообще, то разве что антиримских агитаторов. Иначе для чего бы Он, по-вашему, решился на крест? Это же был для Него единственный шанс высказаться так, чтобы Его услышали многие! Странный поступок и страшный поступок, не спорю. Но не оставалось Ему иной трибуны, кроме креста. Хоть из обыкновенного любопытства должны же были они собраться, хотя бы для того, чтобы просто поглазеть, — и Он сказал бы им, как надо жить дальше. Не получилось. Не собралось почти народу, да и потом невозможно это, оказывается, — проповедовать с креста. Потому что больно. Невыносимо больно. Неописуемо».
Мило, пробирает по началу, но не более того. Лучше уж как у евангелиста Матфея — в начале прескучное перечисление имён, а потом по нарастающей.
Печальным итогом является заимствование Стругацкими декадентской идеи о том, что Иуда предал Иисуса, повинуясь Его же приказу. Это уже совсем скверное — не от слова «скверна», а от слова «сквер». Та же бульварщина, вид сбоку. Потому что мир таков, что в нём Богу совершенно не нужно изощряться, добиваясь ареста и распятия. Не таков был, не таков и по сей день...