Владимир Шаров (1952-2018) — сын детского писателя Александра Шарова. Поступил в Плехановский институт, но ушёл с первого курса, затем учился почему-то на заочном истфаке в Воронеже. 1984 году защитилкандидатскую диссертацию «Проблемы социальной и политической истории России второй половины XVI — начала XVII вв. в трудах С.Ф. Платонова». Его вклад в науку ограничился статьёй 1991 года, в которой Шаров заявил, что опричнина — это военно-монашеский орден, который Грозный создал, подражая Тевтонскому ордену. Идея прямо восходит к мемуарам немцев-опричников Таубе и Крузе, которые называли опричником именно орденом. Впрочем, концепция опричнины как своеобразного «монастыря» была выдвинута Б.Успенским, который сравнил её с Всешутейшим собором. Шаров «опроверг» Успенского одной-единственной фразой: мол, современники Петра не сомневались в карнавальности Всешутейского собора, а об опричнине так не говорилось. Это, конечно, полное непонимание концепции Успенского, редукция «карнавального» к «весёлому». Шаров в итоге лишь повторяет аргументацию Грозного: причина опричнины — заговоры против царя. Что, конечно, вообще не объяснение.
Вообще, представления Шарова о русской истории простительны для химика, но невероятно, как человек, специализировавшийся на истории опричнины, мог написать, что Грозный «первый на Руси ввел систему массовых тотальных переселений дворянства из одних областей государства в другие», приведя в пример Новгород. Да ещё «объяснить», что «суть» перемещения — «отрыв от местной почвы». Переселение из Новгорода и в Новгород были проведены сразу после его завоевания, и в других присоединяемых княжествах проводилось точно такая же операция. К тому же речь шла не об «отрыве» от некоей «почвы». Создавалась система поместной армии, и кадров не хватало, так что многие поместья выдавались бывшим холопам, вполне коренным новгородцам.
Столь же легковесны и относятся не к истории, не к политологии, а просто к «историософской публистике» суждения Шарова о конфликте цивилизаций. Его исходная позиция — обычное антизападничество и ксенофобия. То есть, он «западник» в том смысле, что не хочет жить на Востоке (хотя жил именно в нём), он западник как Трамп. Но Шаров антизападник, потому что ненавидит основы Запада — права человека, равенство, свободу. Он одобрительно повторяет миф о том, что в скандинавских школах «целые десятилетия отметки были напрочь запрещены», «чтобы способные ученики не унижали … нижестоящих». Сделайте Запад вновь великим, дайте отпор беженцам, исламизму и т.п. Пусть богачи платят меньше налогов — «ими кормятся десятки миллионов проходимцев».
Кстати, трёхтомник Шарова издан на средства некоего Александра Израилевича Горелика.
Кредо Шарова вполне «ватное»: на Западе «Бесконечная изменчивость убила ту стабильность, что необходима человеку для покоя». И он добавляет классическое совковое «для уверенности в завтрашнем дне». Для Шарова «весьма соблазнительно» иметь «спокойную, стабильную жизнь». Но он хочет восточной стабильности при западном уровне потребления и свободы.
Такова и вся «историософская публицистика» Шарова — непоследовательная, мутноватая и в целом — просто обнаруживающая очень поверхностные знания об истории. Достаточно того, что Цвингли у него Цвингль. Крупные мазки превращают историографические штампы в дикие фантазии: якобы в 1000 и 1500 годук бюргеры «принималиь не раздавать — навязывать каждому встречному и поперечному нажитое». Что, конечно, чистая гипербола. Заявлять, что старец Филофей и Савва «искусили верховную власть революцией», означает покидать почву фактов и предаваться фантазиям. Тем более, неверно заявление: «Основанием русского понимания жизни было учение Филофея». Ленин оказывается всего лишь тем, кто, уничтожая религию, на практике осуществлял теорию Фёдорова — воскрешать без Бога и до Второго пришествия.
Надо сказать, что подобная легковестность, «широкомазочность» всегда была характерна для европейской исторической публицистики. Про эсхатологизм революции писал и Бердяев, это отголосок антиреволюционной публицистики ещё конца XVIII века. Такая традиция публицистики выросла, видимо, из Тацита, Августина, Лактанция и т.п. Но в том-то и дело, что широкий мазок — это умелое использование образа, а у Шарова просто выплескивается ведро серной кислоты на полотно, и смысл исчезает.
После этого логично, что Шаров стал писать романы — всего восемь, кажется. Из них два входят в трёхтомник 2009 года: «Репетиции» (1988 год, 69 тысяч слов) и «До и во время» (70 тысяч слов. 1991). Второй том составляет сборник статей «Искушение революцией» (49 тысяч слов).
Рома «До и во время». Благодарность за финансирование издания Александру Израилевичу Горелику. Оба — подражание Маркесу. Один ивописует некую бессмертную труппу актёров, созданную патриархом Никоном для представления спектакля о Страстях Господних, и дожившую с разными приключениями до ХХ века. Вторая аналогичным образом живописует историю сталинизма: якобы некая дама, в которую был влюблён Джугашвили, специально наставляла ему рога с ленинцами. Ревнивый Сталин их убивал и этим прокладывал себе дорогу к власти. Но и не в романах историю деформируется. Ничтожный Николай Фёдоров, сумасшедший библиотекарь, один из первых представителей нью-эйджа в России, абсолютно не оказавший никакого воздействия на интеллектуальную жизнь, характеризуется так: «Учение Федорова, снова вернув русской истории безграничное чувство правоты, сыграло в ней не меньшую роль, чем Лютер и Цвингли в западноевропейской. … Федоров — волшебный ключик, с помощью которого можно понять и ту жизнь, которую Россия уже прожила, и ту судьбу, что предстояла ей дальше».
Но в истории не бывает волшебных ключиков. Для любителей же Маркеса, наверное, лучше остаться всё-таки при Маркесе, у которого всё-таки в центре не история Колумбии, решительно неинтересная никому, а человек, которого у Шарова не сыскать — одним символы с аллегориями.