Книга Якова Кротова.

Неумирашка: история Муси Кротовой (1920-1996)

Воспоминания моей матери сами по себе замечательный документ, беспощадный как мемуары Дарвина или кораблестроителя Алексея Крылова. Она абсолютно верно отмечает, что её невестка пишет о детях заметки намного более глубокие, психологически насыщенные, поэтические и т.п. Только вот беспощадности к себе в текстах невестки нет, что их не обесценивает, конечно, зато придаёт особую цену самоанализу Муси Кротовой. Это как отгрызание самой себе руки, чтобы освободиться из капкана.

Маме 10 лет, она держит за руку брата Борю, который погибнет 9 мая 1945 года в Чехии, ему было 18 лет с половиной, и он был радистом. Это Ока, Солодча, её отец был заведующим горздравом в Рязани.

Я пишу эти строки в 2020 году, мне 63 года — в этом же возрасте моя мать начала свои записки. Перечитывая в которой раз её текст, я вижу её «изнутри» дважды — изнутри её глазами, изнутри моими глазами. Конечно, я вижу её и памятью «внешней», но это не очень сильная и глубокая память. Однако, у меня есть и мощная внутренняя память, память ребёнка, который вырос и жил внутри поля тяготения матери. Я был вполне эгоистичен, занят собой, но внутренняя связь с матерью была колоссальной, интуитивное ощущение того, какая она, было и остаётся во мне. Это ощущение нимало не противоречит тому, как она воспринимала себя.

Собственно, тут в миниатюре создаётся история как таковая. История не делится на феномен и ноумен. История всегда есть странная стереоскопия: два взгляда, и оба изнутри. Историк всегда созерцает историю изнутри, но это изнутри не совпадает с «изнутри» других людей. В этом несовпадении и образуется стереоскопичность, жизненность.

На фотографии  заметно, что у мамы базедова болезнь - прошла начисто, как и сказал один офтальмолог, после первых же родов.

Любопытно, что Муся Кротова блистательно ошиблась. Она перечисляла своих однокурсников по знаменитому некогда ИФЛИ и подводила итог:

«Профессия моя непрестижная, а мои «строчки» не накопили мне и рубля. У меня нет «связей̆», «знакомств» — словом, никто из моих сокурсников в своих мемуарах меня никак не вспомнит так, как я их сейчас вспоминаю».

Все, кого она перечислила, забыты. Даже директор музея Советской Армии, даже литературовед Кондратович и профессора Панков и Кулешов. Её текст живёт, читается, читается абсолютно посторонними людьми, не членами семьи. Потому что, ещё раз, он беспощадно честен.

Беспощадно честен был и мой отец. Но он был беспощадно честен к другим, особенно к сильным мира сего. Как и я. К себе — нет, не был. Как и я. Но безжалостность к другим важна для общества, помогает не сгнить, а беспощадность к себе важна для личности, помогает личности не сгнить.

В 62 года со мной случилось странное происшествие: я познакомился с Фьяметтой Хорват, дочерью фотографа с мировым именем, которая оказалась как две капли воды похожа на мою мать. Более того, она один раз была одета точь в точь такое же платье — чёрное в белый горошек. Она сама посмотрела на фотографию моей матери с некоторым ужасом. Впрочем, моя мать была похожа и на Арендт, и на Боннэр, довольно распространённый еврейский тип. А вот её сестра Дея была совершенно другой тип («круглоголовый»).

Это внешнее сходство ставит вопрос: кем бы могла быть Муся Кротова, если бы родилась в Бостоне или Квебеке? Какие её способности остались не реализованными из-за среды?

Мы не узнаем. Возможно, что всё было достаточно реализовано, хотя и уродливо. Моя мать была несчастна и несвободна, и она сознавала это, выговаривала это в своих записках. Выговаривала, потому что счастье было для неё важно, и она спрашивала себя, была ли она счастлива с мужем, с детьми, и отвечала «нет». Мгновения счастья, конечно, были, она сама одно описывает:

«Несколько лет назад, тоже в сентябре, мы с Ганей снимали с яблонь штрифель. Был хороший̆ урожай. Ганя залез на яблоню, рвал яблоки и бросал мне, а я ловила и складывала в ведро. Был яркий̆ солнечный день. Яблоки были такие красивые, огромные. Я сказала Гане: «Какой счастливый день!». И сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что действительно это было счастье — нас было двое, внуки и дети только недавно были здесь, страшные 18 лет были позади...».

Бергман. «Сказка сказок». Адам и Ева.

Это счастье момента. Настоящее, но «настоящее» в самом печальном смысле слова — обречённое быть моментом, даже если оно длится столетиями. Человек же сознаёт, что возможно и необходимо другое счастье, которое подстилает жизнь и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Может быть, не очень осязаемое, не эмоциональное, но важное. Счастье смысла.

Такое счастье у Муси Кротовой, конечно, было, она его в лоб называет: счастье работы. «Работать — это счастье. Это чувство держится у меня всю жизнь. Но впервые я это поняла в типографии».

Кошмар в том, что счастье, высший смысл, может быть бессмысленным. Евфросиния Керсновская хороший пример. Она ровесница не совсем матери, скорее, отца, родилась в 1908, у неё мужа не сажали, она сама загремела в норильские рудники. Она любила вкалывать — в буквальном смысле слова вкалывала. Весь её вдохновенный, самоотверженный труд был в лучшем случае бесполезен, в худшем помощью преступным правителям России. Муся Кротова сформулировала это острое осознание тщетности своей жизни так:

«Всё, что я проводила в школе, будучи ли пионервожатой̆ или классным руководителем, я проводила с азартом, интересом и любовью. Но сейчас, оглядываясь на прошлое, с грустью вижу, что большинство из проводимого нельзя назвать «делом». Это были мероприятия, от которых не было никакой̆ педагогической̆ пользы, и вероятнее всего, они наносили вред детям своей̆ казёнщиной̆, пошлостью и ненужностью».

Муся корит себя за то, что усвоила «рабское чувство долга» — но и за тщеславие. А ведь это не рабское чувство долга, это было просто чувство долга. Рабы как раз отлынивали и отлынивают. Тщеславие — да, и по себе знаю, страшное последствие патернализма. Но бывает патернализм, который ещё и тщеславие выкорчёвывает — как в английских частных школах. Так это «ещё более гаже». Смиренный такой сатанизм.

Так что беспощадность выходит чрезмерной. Жизнь суета не потому, что хотим делать добро, а выходит зло, а потому, что даже зло оборачивается добром. Есть мощные фильтры, перегонные станции, защитные механизмы души. Вода претворяется в вино, казёнщина в культуру, пошлость в мистику. Но беспощадность к себе на такие дешёвки не разменивается, и правильно делает. Зато я могу изнутри засвидетельствовать: ничего страшного. Подлости были? Нет! Предательства? Нет!! Бесчеловечность и людоедства, самое страшное в «совке»? Нет!!! Ну и ладушки.

«Сыновья — это счастье? Сколько часов в год я с ними общаюсь? Нужно ли им это общение? Вряд ли. У них столько друзей̆. Моего исчезновения они бы почти не заметили».

Исчезновения матери я давно не замечаю. Шок похорон прошёл. Я замечаю её неисчезновение. Краем глаза. Если повернуться — она ускользает, передвигается вместе с краем глаза. Но я поворачиваюсь снова и снова. Главное всегда за краем глаза.

Самый страшный эпизод в записках не война, не 18 лет концлагерей мужа, не репрессии, не предательства друзей и коллег. Туберкулёзный санаторий в Сибири, Мусе 22 года, она хорошо управляется со всеми детьми, потому что сама ещё не покинула детства. Вот она кормит с ложечки «умирашку», так звали детей, у которых не было шансов выздороветь. Кормит порезанными помидорами. Мальчик не хочет есть. Муся сперва берёт ложку в рот, кусочек берёт губами и причмокивает, как вкусно. Тогда и он ест. Она ненавидит помидоры. У неё на них аллергия всю жизнь. Это что, «чувство долга»? Трудолюбие, тщеславие, любознательность, интеллигентность?

Да ничуть. Проста она — неумирашка, раз способна на такое. Неумирашка в каждом живёт, да не в каждом жив.

См.: о беспощадной человечности и человечной душевности. - Человечество - Человек - Вера - Христос - Свобода - На главную (указатели).