В огромной, под тысячу страниц книге Дмитрия Пономаренко о еп. Стефане Никитине, не упомянут отец Александр Мень.
Перечисляются подробно священники, которые были знакомы с Никитиным подростками, эпизодически. Мень, которого Никитин рукоположил в священники 1 сентября 1960 года, не упоминается.
Никитин похоронен около храма в Алабино, где — и это опять не упоминается — служил на момент его смерти отец Александр Мень
Не упоминается не случайно. Из Никитина сделали куклу, идола, одного из многих идолов в иконостасе умеренно державнической православной среды. Эта среда почитает «новомучеников», «катакомбную Церковь», но сама плотно льнёт к государству. В результате выставки и книги о тех, кого убили чекисты, проводятся на деньги чекистов же. Тем именно это и нужно. Новую овечью шкуру. Раньше прикрывались социализмом, марксизмом, теперь Христом.
Это не означает, что Никитин — наставник и учитель Меня. Мень отчётливо уникальное явление в истории российского христианства. Он укоренён в традиции, но он и взметнулся намного выше традиции.
Никитин родился в 1895 году, в семье бухгалтера. Семья была очень верующая, но Никитин сам о себе писал, что вполне «воцерковился» лишь в середине 1920-х годов благодаря знакомству с епископом Николаем Никольским. До этого у него была обычная жизнь московского врача: окончил медицинский факультет МГУ, невропатолог, дефектолог. В 1922 году он познакомился в Первом вспомогательном институте для умственно отсталых детей с врачом же, своим ровесником Борисом Холчевым, который не только был верующим глубоко, но и был духовным сыном священника Алексия Мечёва. Холчева в 1922 году арестовывали: Ленин начал антирелигиозную кампанию под предлогом помощи голодающим, но заранее указал, что нельзя разрешить духовенству добровольно отдавать ценности, надо изымать принудительно, чтобы выставить верующих бессердечными эгоистами. Вслед за Холчевым и Никитин стал ходить в храм Мечёва, где сложилась очень сплочённая община.
Холчев свозил друга к последнему оптинскому старцу Нектарию, который благословил Сергея словами «практический врач, практический врач» — несколько раз скороговоркой произнёс. Кстати, слова эти не были так уж важны, потому что Никитин в конце концов стал вообще не врачом, разве что духовным. Если бы он выбрал путь учёного, то всё равно бы свернул в алтарь.
Никитин, когда в 1928 году умер Никольский, так писал другу, Сергею Дурылину, бывшему в ссылке в Томске:
«У меня снова большое горе, не меньше, чем смерть отца: смерть духовного отца — епископа Николая Елецкого. Всё это время я как-то принуждал себя и ходить на службу, и двигаться, и разговаривать, и есть, — настоящая болезнь воли. Так и с письмами к Вам. Меня мучит, что не пишу, несмотря на то, что Вы постоянно и пишите и спрашиваете обо мне друзей,– и всё-таки какое-то мучительное отупение и паралич воли. До 40 дней особенно было тяжело. Сейчас понемногу собираю себя, именно собираю, потому что в первое время после его кончины всё затряслось подо мной, что я чувствовал почти физически. Он умер у меня на глазах, проболев только пять дней. Он встретил меня ещё на ногах, и вот на моих глазах в течение двух суток из здорового человека он превратился в умирающего, безнадёжного. Особенно трудно и ужасно видеть всё это, не будучи в состоянии помочь, и чувствовать своё бессилие. В моей жизни знакомство с ним — целая эпоха, не только эпоха, но окончательное моё воцерковление. Так как христианство есть Живой Христос, Живая Личность Христа, то и путь к нему легче и понятнее совершается через святую или праведную личность. И таким праведником, через которого я понял, что такое христианство и Кто — Христос, таким человеком был для меня покойный владыка Николай. Было великим счастьем видеть его, знать, молиться с ним; он обжигал своею любовью, охватывал пламенем любви всякого, приходившего к нему, и каждый чувствовал всю полноту его любви именно к нему».
Никитин и Холчев шли по жизни нога в ногу. Холчева рукоположили в 1928 году в приход мечёвцев, Никитина позже. Кто именно рукоположил и когда, остаётся неизвестным. В 1931 году, когда арестовали и Холчева, и Никитина за отказ принимать курс Сергия Страгородского на подчинение Кремлю, он ещё священником не был. Освободились они в 1935 году. Холчев поселился в Рыбинске, Никитин поближе к Москве, на краю запретной 100-километровой зоны, в Струнино под Александровым, и работал тут врачом.
Кто и когда его рукополагал, не говорится нигде, даже в его личном деле архиерея. Видимо, это было известно, но не хотели афишировать. Считали долгое время, что его рукоположил еп. Афанасий Сахаров, который на слуху как один из лидеров церковной оппозиции тоталитаризму. Но это мог быть и еп. Мануил Лемешевский, который рукоположил в те самые годы нескольких «мечёвцев», а затем был арестован и имена некоторых назвал. С еп. Афанасием Никитин, впрочем, был знаком, дружил и, видимо, контактировал уже после войны, когда тот после освобождения поселился в Петушках, это всего 80 километров от Струнино. Но в их переписке нет тех интонаций, которые были бы уместны между священником и рукоположившим его епископом.
Всё изменилось после войны. Тогда одновременно шло и небольшое восстановление церковной жизни, и продолжались репрессии. Некоторые «катакомбники» оказались востребованы. Например, в 1945 году только что возвращённую Троице-Сергиеву лавру возглавил Гурий Егоров. Он сидел в те же годы, что и Холчев с Никитиным, но в Средней Азии (они же на севере). После освобождения в 1935 году остался в Ташкенте и служил там нелегально, «катакомбно», а работал бухгалтером. Но в лавре он пробыл недолго, в 1946 году его сделали епископом Ташкентским.
Возможно, что в 1947 году Никитин и Мень встречались. Никитин — уже как подпольный священник — часто приезжал к Елене Гениевой и её крестной дочери Елене Вержбловской, они жили на платформе 43 километр по дороге в лавру. Муж Гениевой был крупный военный чин, именно из его огромной зарплаты многие репрессированные священники благодаря ей получали денежную поддержку. В том же 1947-м году 12-летнего Алика Меня, сына своей подруги, Вержбловская привозила к Гениевой погостить пару недель. Во всяком случае, это были люди одного, очень тонкого, слоя верующих того времени.
В 1949 году к Егорову приехал Холчев и стал настоятелем собора в Ташкенте, а на следующий год и Никитин оставил врачебную практику и отправился в Ташкент. Если еп. Гурий жил в Ташкенте много лет как ссыльный, то Никитин ещё студентом проходил практику в Мерве, почти на границе с Афганистаном.
Проблема была в том, что эти трое человек — как и вл. Афанасий Сахаров — были чужие для тех, кто ценой компромисса с чекистами и большевиками не подвергался репрессиям. Холчев и Никитин хотели проповедовать о Христе, организовывать общины, учить людей вере. Московскому церковному начальству, как и большинству священников на местах, было важно прожить жизнь, не рискуя. Проповедь, духовное руководство, церковное строительство, — слишком рискованно. Но несколько лет владыка Гурий, Холчев и Никитин продержались, хотя с большим трудом. Число храмов в епархии выросло с 16 до 66. Холчев даже написал книжечку «Огласительные беседы», которая, конечно, не публиковалась, переписывалась от руки, и это был прорыв, потому что на современном языке говорилось о христианстве.
В 1953 году Егорова перевели в Саратовскую епархию. Новым епископом Ташкентским стал вл. Ермоген Голубев, далеко не конформист, но и не миссионер, а менеджер, а Церковь же не фирма. Холчев так и остался в Ташкенте, он в 1957 году ослеп, а вот Никитин в том же 1957 году перебрался к Голубеву, который уже был в Днепропетровской епархии, а с 1959 году — в Минске. У всех троих здоровье было неважное, концлагеря даром не проходят. К тому же начались очередные гонения на Церковь.
Летом 1959 года в Днепропетровске закрыли женский монастырь, где Никитин был духовником. Отец Сергий перебрался к Егорову в Минск, но власти отказались его прописывать. И тут вдруг патриарх Алексий Симанский вызвал отца Стефана — в монахи, заменив имя, его постриг вл. Гурий — в Москву.
2 апреля 1960 года Никитин был поставлен в епископы, сделан викарием епархии с титулом «Можайский».
1 сентября того же года владыка Стефан рукополагает Меня в священники.
При этом Никитин, став одним из важнейших фигур в церковном управлении, поселился в крохотной комнатке при храме Ризоположения недалеко от Донского монастыря. В этой же церкви служил священник Николай Голубцов, духовник Александра Меня, который был всего на 5 лет моложе Никитина.
19 сентября того же года еп. Гурий стал митрополитом Ленинградским — третий по значимости пост в Московской Патриархии. Второй — митрополита Крутицкого — занял предыдущий ленинградский митрополит.
Казалось бы, взлёт не одного человека, а сразу нескольких. Прямо клан миссионеров из «катакомбников». Можно осторожно предположить, что это было связано с обострением гонений в 1958-1959 годах, когда уже и патриарх мог решить, что конец сожительству с Кремлём близок и нужно поискать людей понезависимее. А может, просто кандидатов не было — по той же причине, карьеристы в другие сферы устремились.
Никто не собирался быть кланом. Отец Николай Голубцов решился крестить дочь Сталина Светлану — и в итоге чекисты довели его до инфаркта и смерти в сентябре 1963 года.
Владыка Гурий Егоров умер позже, в 1963 году, но он тяжело заболел уже в 1960-м и отказался от высокого поста, от места в синоде, стал епископом Крымским.
У Никитина же было больное сердце, а в 1961 году случился инсульт. Правая часть тела была парализована и восстановилась плохо. 4 апреля 1961 года о.Николай Голубцов писал Сахарову:
«Живём пока по-старому, ростков нового мало, всё больше шипы и бутоны. Владыка Стефан начал сидеть, несколько шевелит 2–3 пальцами больной руки, но больше управляется левой рукой. Всё терпит благодушно».
В июле 1962 года Никитина перевели епископом в Калугу. Тут он не мог даже подняться на второй этаж великолепного собора, служил только на первом. Однако, в отличие от своего предшественника, который покорно следовал указаниям власти и закрывал храмы, запрещал крестные ходы, владыка Стефан, как сердито писал уполномоченный по религии. «заполнил вакантные должности в трёх церквях, стремится подбирать «более достойные», крепкие в вере кадры. Знакомых священников из других епархий: Минской, Среднеазиатской, где ранее он работал, приглашает на работу в Калужскую епархию. Епископ Стефан, врач по специальности, ревностный служитель Церкви, крайне религиозный. Этого же требует и от священников. А нерадивых, допускающих нарушения или аморальные поступки, наказывает».
28 апреля 1962 года 1963 года, в воскресенье жён-мироносиц, еп. Стефан Никитин служил литургию, хотя весь Великий пост провёл дома, сил не было. Он попросил диакона дать ему знать, когда пройдёт семь минут с начала проповеди. Диакон знать дал, а владыка продолжил проповедовать и на словах «мироносицы всё отдали Христу, так и мы…» запнулся, упал и умер.
В Калугу вернули еп. Леонида Лобачёва, который был до Никитина.
При этом еп. Стефан был нимало не либерал, не экуменист. Да, он был врачом 30 лет, а священником 7 лет, епископом 3 года, но не всякий врач интеллигентен как Чехов. Никитин не был конформист, карьерист, садист, какими были и есть многие епископы Московской Патриархии — увы, тоталитаризм поощряет такие извращения. Он был человек с огромным чувством юмора, который не стеснялся смеяться до слёз. Человек редкостной доброты, постоянно помогавший — как Чехов — всеми своими деньгами разным людям. Юмор и доброта у него были связаны. Племяннице он однажды советовал в письме:
«Нужно ни в коем случае не раздражаться. Легко сказать, но трудно выполнить. Да, но всё-таки это надо сделать. Начни с того, что посмотри на его упрямство и споры против очевидности с комической точки зрения, а не с драматической, как сейчас, которая и ведёт тебя к раздражению. Если будешь смотреть с комической точки зрения, то мало-помалу ты будешь без злобы, добродушно подтрунивать над этим его недостатком, а раздражения не будет. Попробуй. Я говорю это на основании собственного опыта, мне это очень помогло в своё время, и не только помогло в конкретном случае по отношению к данному человеку, но и вообще значительно умерило мою раздражительность, которая в течение всей моей жизни, даже до сего дне, была одним из самых крупных моих недостатков».
Но в христианстве для него, как и для еп. Афанасия Сахарова, было богослужение. «Уставное». Долгое, сосредоточенное. Это замечательно, но это — для себя и для подобных себе. Это не миссионерство либо это такое миссионерство, которое привлекает людей такого же духа, созерцателей, а их не так уж много. Молитва хороша до миссионерства и после, когда уже человек сделал, всё, что мог, и в случае неудачи может повторить слова владыки Стефана, написанные духовной дочери, дети которой выросли неверующими:
«Господь милосерд, и у каждого человека свой путь. Ведь нельзя же считать и Ваших детей, и Леру неспособными к добру и к развитию к добру в будущей жизни. Мы, правда, упустили их, но — повторяю — у них, как и у большинства молодых людей, особый путь, и Господь должен их помиловать. А мы должны неуклонно молиться о них и просить прощения, что были нерадивы в своё время. А может быть, мы и делали, что могли, но ведь не от наших слов загорается вера, — это тайна Божия».
«Тайна Божия» — возможно, лучшее из написанного еп. Стефаном, это перевод этого затёртого выражения на современный язык:
«Будущая жизнь не статика, а динамика».
Его жизнь была в застывшей под деспотизмом стране не статикой, а динамикой. Будущим в настоящем.