Современный мир довольно аскетичен — понимая под «современным», под «авангардом человечества» сравнительно небольшой «запад». На этом «западе» — многие обитатели которого живут вполне себе на востоке, тогда как на географическом западе предостаточно людей с психологией средневековой, а то и пораньше — на этом «западе» доживают до такой старости, что болезни идут мучительные-мучительные, о которых раньше и не слыхивали, которые никакими лекарствами не облегчишь. Да что болезни — пресловутый «индивидуализм», «атомизация» означают, что сердце у человека болит, потому что любимые и близкие люди делают то, чего не нужно бы делать, с чем решительно не согласен, а показывать это, тем более, ругать и ругаться, невозможно, неприлично, бесполезно и вредно. Все коллективные наркотики, которые дурманили и обезболивали людей в течение веков — вера в нацию, в продолжение рода, в культуру, в семью, в частную собственность и в государство, — всё это существует, но никого решительно не успокаивает. Фикции, оказывается, это всё, пустые и вредные мечты, которые при осуществлении… Ну вот в ХХ веке уж так близко подошли к осуществлению, что ближе некуда. И — тоска.
Эта тоска предшествует счастью, творческие люди её пережили первыми, потому что всё нетворческое, лукаво-лживенькое, их заколебало, когда другие ещё неколебимо маршировали на учениях, готовясь погибнуть в мировых войнах.
Отсюда тоска в «упадничестве», «декадансе» начала ХХ века. В разгар «прекрасной эпохи» — отчаяние. Оно было новинкой и вызывало у большинства любопытство и пока ещё слабый отзук. В массовой культуре эта тоска часто выражалась очень архаичными способами, омертвелыми образами.
В русской культуре классический пример Александр Блок. 1907 год, стихотворение «Осенняя любовь». Ещё (уже) никакой революции, а поэт уже страдает, и Христос у него уже плывёт его утешить. При этом всё невероятно манерно и гламурно, самый масскульт.
Поэт, изволите видите, ещё не распят, но уже мучается от мысли, что будет распят. Палач «рукой костлявой вобьёт в ладонь последний гвоздь». Так и хочется подбодрить: ну-ну, не последний! Весь цимес страданий — что они на виду у всего света, каковым для Блока оказывается Россия: «Пред ликом родины суровой Я закачаюсь на кресте». И вдруг через «кровь предсмертных слёз» увидит плывущего к нему Христа. Плывёт Иисус «в челне» аки Харон. Христос, в представлении Блока, непременно в «рубище» (хотя вообще-то, как и Харон на росписях ваз, скорее уж голый, коли только что с креста). Ба! Христос! Помолимся!
«Христос! Родной простор печален! Изнемогаю на кресте! И чёлн твой — будет ли причален К моей печальной высоте?»
Типичный случай идолопоклонства. Берётся своё «я» и изображается богом. Когда Бога уподобляют человеку — антропоморфизм, а это, выходит, теоморфизм. Поскольку Бог в привычном для Блока обиходе — это распятие, то и выходит распятый Александр Александрович. Потом всё в том же образе он промарширует с красноармейцами в постоянно сползающем на нос венчике из роз.
Бульварной эту поэзию делает как раз перегруженность символами и сюжетами, которые противоречат вполне искреннему, хочется верить, душевному страданию. Дело даже не в кресте, а в «суровой родине» и «родной простор печален». Враньё это. Родина не сурова, родина — никакая, выдумка она, и родные просторы не печальны и не веселы, а просто это надпись на хрестоматии стихов для второклассников, валяющейся на парте. Не оттуда тоска, совсем не оттуда. И уж Иисуса точно не надо припутывать. Нет у Него других дел как на лодке разъезжать и спасать разных высокодуховных зайцев. Не в том спасение, как не в костлявых руках палача гибель.
Тут и обнаруживается, что в каких-то отношениях живопись — настоящая, конечно — способна выразить то, что слово выразить не в состоянии. Вот картина Марка Шагала 1910 года «Посвящение Христу». Висит в Нью-Йорке, а писалась в Петербурге.
Совсем молодого Шагала пригрел в своей мастерской Бакст, а мастерская-то была в том самом доме «с башней», где собирались у поэта Вяч. Иванова все знаменитости «религиозного ренессанса», от Блока до Бердяева. Шагал утверждал, что показывал Блоку свои стихи и мэтр одобрил. Вот интересно, одобрил ли Блок картину, которая иллюстрирует его стихотворение. Вряд ли. В картине — ни капли тоски. Это же Шагал! Хотя вроде распят — и даже в виде ребёнка. И Христос в лодочке плывёт, и у подножия креста папа с мамой. Но палач уходит вправо с лесенкой — упитанный такой палач, ничего костлявого, и папа с мамой прямо царь с царицей, а распятый не только не мучается, а даже, кажется, и не приколочен вовсе, а просто возносится в небо.
Никакой тоски, хотя страдал тогда Шагал необычайно — правда, в основном от безденежья, в отличие от Блока, которого заедали поклонницы и венерические болезни. Что называется, жизнеутвердающе! Цвета, конечно, ну и феерические линии — вроде бы у Бакста позаимствовано и у экспрессионистов, но вышло что-то милое и радостное.
В том же 1910 году, впрочем, появилось и распятие по-настоящему жуткое — Аристарха Лентулова. Поповича, между прочим.
Распятие. Аристарх Лентулов.
Цензура запретила эту картину выставлять на выставке «Бубнового валета». Хотя кощунство — это распятые сахар-медовичи Нестерова, Палеха и Холуя, а Лентулов это вообще не о Христе, это о себе и о каждом. Без всяких родинок и просторов. Наверное, «Крик» Мунка — появившийся в том же 1910 году — всё же сильнее, хотя… Пожалуй, «Крик» популярнее, потому что там совсем без религиозных символов. В этом отношении современный мир как раз очень набожен, он недолюбливает идолопоклонства. Если бы Мунк назвал свою картину «Магдалина оплакивает Христа», может, не так бы восторгались.
Распятие. Жорж Руо.
Хотя числится же среди шедевров и «Распятие» Жоржа Руо, 1923 года, тоже страшненькое, и «Распятие» Фрэнсиса Бэкона 1933 года — с которого, собственно, и началась слава Бэкона, до России, между прочим, ещё не доехавшая. Может и не доехать — военные не любят, когда им предъявляют то, что у них душе. Отчаяние, ужас, трусость, слепящая тьма и всё расплывается, словно на оптический прицел попала капля то ли пота, то ли слезы.
Распятие. Фрэнсис Бэкон
А Иисус, между прочим, воскрес. Мёртвый — встал и ожил. Страдания, конечно, при Нём, но так… плотно упакованные. Воскресение — оно же не для того, чтобы облегчить страдания и развеселить родные просторы и суровую родину-мать-зовёт. И в этом смысле офисный планктон куда больше знает о страдании, любви и смысле жизни чем биющие себя в грудь фанатики, от нечего делать грузящие других своими проблемами.