Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы

Наталья Никитина

Христианская жизнь Москвы 80-х годов

Описанные ниже события охватывают период с 1979 по 1987 год, когда я пришла к Богу и начала общаться с другими христианами. В своих воспоминаниях я описываю московский религиозный круг, частью которого я была. Он был не однороден и представлял из себя множество общностей, пересекающихся между собой. В то время я общалась с христианами из трех кругов. Их я и попыталась описать в моих воспоминаниях. В тексте присутствуют не все фамилии, поскольку некоторые я не знала, а часть – забыла.

В христианский круг меня ввел мой брат Леонид Никитин (ныне религиозный публицист Арье Барац). Сам Лёня пришел к Богу после долгих поисков. В этот период (в 1972-1973 гг.) на его взгляды оказало большое влияние знакомство с преподавателем философии 2-го Медицинского института Лионом Черняком, вместе с которым он, как и многие другие студенты, учился «мыслить». Л.Черняк читал лекции по материализму, истории философии и научному атеизму. На первом занятии по научному атеизму он сказал, что научный атеизм – это странная наука, что это наука о том, чего нет.

Л. Черняк практически постоянно ходил в джинсах, включая и время лекций в ВУЗе. Свои лекции он частенько иллюстрировал шутками. Как-то при обсуждении на лекции проблемы отношения к смерти, он рассказал анекдот: «Ведут еврея на казнь в понедельник. А он говорит: ничего себе неделька начинается!» Вместе со своим другом, философом В. Сильвестровым, Л.Черняк руководил также философским кружком.

Весной 1985 года Черняк эмигрировал из СССР в США. Перед отъездом он организовал проводы, куда пришло много студентов. Я тоже была там, хотя кончала другой ВУЗ. Через несколько дней все собрались в аэропорту провожать Лиона Семеновича. Мы стояли за загородкой, а Черняк с женой и маленькими детьми уходил и махал всем рукой, садясь на эскалатор, идущий вниз. В какой-то момент они все исчезли. Было ощущение «умирания» его, поскольку выехать за границу было равносильно смерти. Встретиться потом было невозможно, разве что иногда звонить. На проводах Черняк говорил, что в СССР, как в Содоме, все всё делают наоборот. Так, в Содоме люди, которые переходили вброд реку, платили больше, чем те, кто переходил по мосту. Так и отъезд Черняка: сначала были поминки (проводы), а потом смерть. Черняк также иронизировал над распространенной в СССР практикой: те, кто уезжал на месяц, могли взять большую сумму денег (примерно 500 долларов на человека), а те, кто уезжал навсегда, как Черняки, могли взять значительно меньше денег (90 долларов на семью).

До отъезда Черняк «завещал» своих студентов В.С. Библеру, с которым он тесно в то время общался. Тогда некоторые члены философского кружка, интересующиеся философией, стали посещать домашний семинар В. Библера, на который ходили также и профессиональные философы. Этот семинар, наряду с семинарами М.Б. Туровского, М.К. Мамардашвили, Г.П. Щедровицкого и др., был тем местом, где концентрировалась философская жизнь Москвы тех лет. Семинар В.С. Библера проходил в его двухкомнатной квартире в районе метро «Речной вокзал». Мой муж, Алексей Шеманов, посещавший его семинар и по профессии врач-биохимик, в конце концов, стал профессионально заниматься философией.

Многие молодые люди из круга Лиона Черняка интересовались религией. Среди них был и мой брат Лёня Никитин, который впоследствии привел меня к Богу. Меня и других своих друзей Лёня водил то в костел, то к протестантам (баптистам), то к разным своим знакомым из христианских кругов, с которыми он тогда уже стал общаться.

На Вузовском переулке у протестантов мне особенно запомнилось причастие. Мы сидели на балконе и смотрели вниз. Вдруг кто-то стал выносить тазики и кувшины, люди стали снимать обувь и мыть друг другу ноги. Оказалось, что перед причастием у них была традиция мытья ног (следование за Иисусом, который омывал ноги своим ученикам). Запомнилось еще, что некоторые присутствовавшие молились за тех христиан, которые находились в тюрьме за свои убеждения. Меня тогда поразило их бесстрашие.

В это же время я познакомилась с Лёниными друзьями, посещавшими его молитвенную группу. В нее ходили три супружеских пары – Юра и Лена Х., Женя и Алла К., Лена и Саша Хд., а также Ирина, впоследствии ставшая женой Лёни. Там же я познакомилась с моим будущим мужем, Алексеем. В большей степени в группу ходили мужчины, так как женщины сидели с маленькими детьми. Центром молитвы на встрече было принятие чаши. После молитвы пелись псалмы на русском и иврите. «Как хорошо и приятно жить братьям вместе...», – затягивали песню Лена и Саша. Они закончили музыкальную школу и поэтому очень красиво распевали ее на два голоса.

Собирались мы дома у семейных пар. Иногда встречи проходили в комнате студенческого общежития Медицинского института, иногда в квартире. Женя и Алла снимали однокомнатную квартиру где-то рядом с Алтуфьево. В этом доме мы неоднократно встречались, праздновали католическое рождество. Те, кто могли, ходили сначала в костел на мессу: торжественное шествие с хоругвями двигалось по церкви, играл орган, вся церковь была наполнена благоуханьем. На празднике присутствовали представители Русской Православной Церкви. Во время причастия священники предлагали причаститься всем верующим – и католикам и православным. В то время церковь была экуменическая, все христиане были объединены и противостояли атеизму. После мессы в церкви святого Людовика на Лубянке мы ехали в Алтуфьево. Все дарили друг другу подарки, елочные игрушки, поскольку в семьях уже появились дети. У меня до сих пор лежит игрушка, которую подарили нам на рождество.

Этой же компанией мы ездили к Юре и Лене Х., которые жили в общежитии в Подмосковье. В одной такой поездке Лена пошла в соседний лес за грибами, набрала кучу – с моей точки зрения – «поганок», отварила их, и мы с удовольствием их съели, еще и «спасибо» сказали.

Алеша присоединился к группе позже. Сначала он ходил в гости к Лёне на квартиру в Ясенево, и там они обсуждали проблемы веры с позиции философии. Обращение у него проходило тяжело. Сначала Алеша начинал понимать, что Бог есть, а при следующей встрече мог опять начать считать, что Бог не существует. Для Алексея важно было, чтобы вера подтверждалась разумом, он постоянно хотел в этом убедиться.

Как-то я познакомилась с одним из Лёниных друзей – Витей Березовским, также интересовавшимся философией. В конце весны 1980 года Алеша случайно встретил Витю с друзьями на Сретенском бульваре. В это время произошел ряд важных для моих друзей событий: ввели войска в Афганистан, Лион Семенович Черняк подал документы на выезд в Израиль, что означало, в том числе, и конец существования философского кружка. Вообще вся идеологическая обстановка в стране стала более тяжелой. Витя во время той встречи сказал, выражая свое отношение к происходящему: «К оружию, братья!». Но мысль не встретила поддержки со стороны его друзей. Алеша стал ему объяснять, что важно сохранять интеллектуальное общение, борьба же бесполезна.

Летом 1980 года Лёня повез меня и Витю к отцу Александру Меню в Новую деревню. Поле окончания службы мы вышли из церкви и стояли рядом с входом в церковь. Я только недавно обратилась и находилась в состоянии неофитской радости. Мы стояли и ждали, когда выйдет задержавшийся в храме Лёня. Я стала с Витей разговаривать, делиться своими чувствами. Витя был немногословен, больше молчал, а потом сказал, что Бог у него вызывает страх, он Его боится. Тогда я не представляла, как можно бояться Бога. Я пыталась ему объяснить, что он не прав, что Бог есть любовь, что Христос его любит, но, судя по всему, это его не убедило. Он производил впечатление серьезного и ищущего человека, но без надежды. После этой встречи я иногда видела Витю у Лёни. В ночь на 8 ноября 1980 года мне приснился кошмар. Я проснулась от страшного сна. Мои зубы крошились и заполняли весь рот так, что я их выплевывала. Я долго потом не могла заснуть. Утром я рассказала сон моей бабушке, и она сказала, что это плохо, это признаки несчастья. Узнав, что корни зубов были целы, сказала, что несчастье будет со знакомым, а не с родственником. На следующее утро я узнала, что Витя пропал. Лёня тогда был озабочен. Потом выяснилось, что Витя повесился на стройке, рядом с Медицинским институтом. Для нас всех, знавших Витю, это было шоком.

Как-то весной 1984 года вся Лёнина компания ездила за город на пикник. Мы собрались, чтобы обсудить, как себя вести на беседах в КГБ, если кого-нибудь вызовут. Меня уже вызывали на беседу, Лёню тоже вызывали, хотя он и не ходил. У Лёни было два «слабых» места: во-первых, он вел религиозную группу, во-вторых – писал религиозную публицистику, которую давал читать другим.

После вызовов в КГБ было решено вынести все религиозные книги из Лёниной квартиры в дома друзей, не имеющих отношений к церкви. Все это доходило до абсурда: мы выносили книги из квартиры в Ясенево, где жил тогда Лёня. При этом, поскольку милиция проверяла документы и вещи в основном у мужчин, а не у женщин, большую сумку с книгами было решено отдать мне. В итоге я тащила огромную сумку, наполненную религиозной литературой, а Лёня шел рядом с пустыми руками.

***

В Москву тогда приезжала молодежь из разных стран Европы на полгода на учебу. За время своего пребывания в России молодые люди всего боялись и ждали возвращения на родину. Одной из них была Эммануэль Ченю, молодая девушка, студентка из Франции. Сейчас она монахиня в одном из монастырей Парижа, занимающимся воспитанием детей. Тогда Эммануэль была для нас как глоток свежего воздуха, веянье демократии. Она ездила в Израиль и привезла большой альбом с фотографиями Святых мест. Этот альбом хранится до сих пор у меня дома.

Эммануэль приходила также на религиозные встречи. Как-то Лёня решил отвезти Эммануэль к священнику Асмусу, который придерживался крайних взглядов и постоянно ругал католиков. Лёня не знал, говорить ли ему, что Эммануэль католичка, или скрыть, чтобы его не смущать. В итоге, когда они все же сказали ему об этом, это его так раззадорило, что он тут же стал говорить все, что думает о католиках-еретиках.

В то же время я сдружилась с Люсей – девушкой из того же круга студентов МБФ Медицинского института. Она, как и я, недавно обратилась, и мы решили поехать с ней в женский монастырь в Эстонию, в Пюхтицы. Тогда действующие православные монастыри в основном располагались не в Российской республике, а в других республиках СССР. Недавно одна женщина мне рассказала, что, будучи девочкой-подростком, она жила в Дивеево, где общалась с тайными монахинями и участвовала в тайных молитвах. В то время я также примеряла под себя, могу ли я уйти и жить в монастыре.

Всех взрослых женщин в монастыре селили в один дом. Там были большие комнаты и много кроватей. Нас как молодых поселили вместе с мужчинами в другом доме. В нем на стене над дверями висел какой-то плакат, указывающий на важность послушания. У нас послушание заключалось в уборке территории от листьев. Еду готовили постную, но очень вкусную.

С нами там в доме жил мужчина средних лет, который напоминал юродивого. У него не было паспорта, он его потерял, была лишь справка, удостоверяющая личность. Он постоянно молился, складывая руки у груди и тряся ими. Имя его было Леонид, но он звал себя «Алексеем – человеком Божьим». Пожив в одном монастыре, он ехал в другой монастырь. В монастырь привозили бесноватых для исцеления. Иногда во время службы кто-то начинал лаять в храме.

Одним из самых сильных впечатлений в монастыре для меня было пение «Кресту твоему покланяемся, Владыко…» – мы попали в монастырь во время поста на крестопоклонную неделю. Грандиозное шествие – около ста монахинь, которые там жили, одетые как обычно в черные мантии, отдавали земные поклоны. Это было одно из самых прекрасных действ, которое я когда-либо видела: прекрасное пение, стройные красивые женщины, которые отдают земные поклоны. В монастыре я поняла, что посвятить себя жизни в монастыре – не мое. Обстановка там была суховатая и холодная, как мне тогда казалось.

***

Другой круг, к которому я имела отношение, был экуменический круг Сандра Риги. Как-то в декабре 1979 года Лёня привел меня к своему новому знакомому Сандру. Тогда я была еще атеисткой. Сандр жил в комнате коммунальной квартиры рядом со станцией железной дороги Маленковская (это у парка Сокольники на Рижском проезде). Его соседом по коммуналке был один добродушный немолодой мужчина. Отношения у них были хорошие, однако его постоянно удивляло, что к Сандру ходят девушки, а он с ними не пьет и романы не водит.

В комнате Сандра была аскетическая обстановка. Лишних вещей не было, стояли только лежанка, шкаф, маленький стол. На окне висела сделанная из лоскутков занавеска, которая Сандру напоминала витражи в костелах. Сшил эту занавеску его друг-хиппи Володя Теплышев. В этой комнате я тогда первый раз познакомилась с Сандром. Приходя к Сандру, я, как и многие его друзья, не звонила в дверь, а стучала монеткой по стене лестничной клетки, которая также была одной из стен его комнаты.

Уже при первой встречи во мне что-то стало меняться. Во мне стали появляться какие-то новые чувства, потом я поняла, что это были чувства, которые испытывают верующие – чувство встречи с Господом, чувство близости с Ним, чувство радости и свободы. Это была моя первая встреча с Богом. Через несколько дней я пришла к Сандру уже одна и потом ходила еще много раз. Мы много говорили о Боге, о любви Бога. Сандр периодически вспоминал случай, который повернул его к Богу. Он, приехав из Риги в Москву, тусовался с художниками, поэтами. Много пил. Но однажды он прошел мимо пьяной молодой женщины, они встретились взглядами, и эта встреча ему показала, что так можно пропить всю жизнь.

Сандр пригласил меня в свою религиозную группу. Несколько раз я к ним приходила. Это были встречи, где собирались молодые люди и молились. Я их знала только по именам: Нина, Ирочка, Валентин, Алла, две Наташи и другие. Мы собирались в квартире Нины в Сходне. Молились, пили чай, разговаривали. Однако вскоре я стала посещать катехизацию у Андрея Бессмертного, и так и осталась у него в группе. При этом если молитва у Сандра была по чёткам, то в группе Андрея мы читали молитвы из молитвослова.

С Сандром мы гуляли по Сокольникам, иногда заходили в кафе. Сандр был родом из Риги, поэтому ему было привычно сидеть в кафе, пить кофе. Сама я в советское время не ходила в кафе, только иногда с ним. Во время олимпиады в 1980 году мы ходили в открывшиеся специально для олимпиады кафе – крытые тенты с одноразовой посудой, индивидуальными упаковками джемов, масла, соков и т.д. Они напоминали нам демократический Запад.

Мы с ним жили по разные стороны от парка Сокольники. Я жила у метро, а Сандр – на Маленковской. Он называл ту часть парка, выходящую на Маленковку, «краем непуганых идиотов». Там гуляли разные люди, которые не вписывались в советский образ жизни. Кто-то делал гимнастику, кто-то дышал и загорал, обернувшись к солнцу, кто-то купался зимой – моржевал в холодной воде.

Мы часто гуляли по парку, иногда заходили к Наташе Нелидовой, работавшей в то время в доме отдыха для беременных. У нее была отдельная комнатка для дежурных, где мы пили чай и разговаривали. Рядом с этим домом отдыха располагалась библиотека, где ранее находился санаторий для детей. «А ты знаешь, что сюда Ленин ездил к детям и создал «общество чистых тарелок»?» – спрашивал он лукаво всякий раз, проходя мимо. (По В.Бонч-Бруевичу, Ленин ездил к детям в школу в Сокольниках, и мы всегда считали, что это происходило именно там). У санатория до сих пор стоит памятник Ленину.

С Сандром мы обсуждали искусство, литературу. В то время я была под впечатлением Ф. Достоевского, и у нас были постоянные споры о героях Достоевского. Я была на стороне Сонечки Мармеладовой, чем почему-то шокировала Сандра. Он рассказывал об этом многим своим знакомым. «Представляете, Наташа поддерживает проститутку Сонечку Мармеладову!» – говорил он. На что наша общая знакомая Юля сказала, что у меня как раз типичная оценка Сонечки, скорее у Сандра она не типичная.

Сандр, когда раззадоривался, начинал хохмить. Я тогда писала стихи и как-то посетовала, что в живописи или стихах трудно выразить религиозное чувство. Сандр поддержал меня и говорит: «Вот ад у всех, например, у Босха, хорошо получается рисовать, а рай получается, как санаторий какой-то. Клумбы, дорожки...».

Среди знакомых Сандра был хиппи Володя Теплышев. Я его видела несколько раз. Не запомнить его было невозможно. Он обладал яркой внешностью, ходил с длинными волосами. Володя так и остался хиппи до самой смерти. Сандр как-то сказал, что некоторые молодые люди из семей политработников в юности хиппуют, наркоманят, но проходят годы, и они вступают в партию, становятся благополучными, зажравшимися людьми. Но Володя таким никогда не стал. Он остался верным своим убеждениям.

Помню, как он рассказывал, что ездил в поселок, в котором родилась его мать. Он бродил там по полям. Его тогда задержали сотрудники милиции и спрашивали, что он делает. Он объяснил им, что хочет посмотреть на место, где родилась его мать, но его не поняли и стали подозревать в чем-то нехорошем.

Мой брат Леня тоже хипповал в то время. Я ему сшила сумку с длинной ручкой, и он ездил автостопом со своими друзьями по России. Когда он поступил на медико-биологический факультет, то познакомился там с парнем, который носил длинные волосы, как хиппи, и рассказывал о своем знакомом по кличке Солнце. Вскоре Леня тоже отрастил себе волосы и пытался познакомиться с Солнцем, но так и не смог его найти (тогда хиппи собирались на «психодроме» – скверике внутри университета у Красной площади). Позже выяснилось, что Солнце умер в конце семидесятых.

С Сандром я общалась постоянно. В 1984 году его арестовали и поместили в психиатрическую больницу на принудительное лечение в Благовещенск – в то время закрытый город. (После его ареста я шла по его делу, и меня несколько раз допрашивали. Подробнее об этом я пишу в очерке «Ответ на «тройку»). С Сандром связь была ограниченная. Когда я ездила в Ригу, то заходила к маме Сандра, чтобы узнать что-то о нем.

Сандра выпустили только после прихода к власти М. Горбачева. В 1987 году я с мужем ездила отдыхать в Ригу, и там мы навещали Сандра, который в это время находился в местной больнице, куда его перевели из Благовещенска. Во время нашей встречи Сандр был очень воодушевлен, поздравил меня с вступлением в брак и рассказывал, что он в больнице привык ходить в тапочках и ему надо переучиваться и вновь начинать ходить в ботинках. После той встречи Сандр вернулся в Москву, и я продолжала с ним периодически общаться. У меня родился сын Ваня, потом дочь Маша. Я сидела с ними и особо никуда не ходила.

Сандр же был занят, участвовал в издании журнала «Чаша», где я один раз разместила свой рассказ о Николае Чудотворце, который я написала для своих детей.

Из всего того, что Сандр рассказывал о Бутырской тюрьме, было несколько моментов, которые особенно запомнились. Как-то к нему в камеру попал новый человек, который долго молчал, сидя на лавке, а потом спустя несколько часов сказал: «Все идет по плану». Тогда Сандр подумал про себя, что у него тоже «все идет по плану». Он ждал ареста и был внутренне к нему готов.

Вот другой случай, который мне тоже запомнился. Входит новый арестант в камеру – маленький щупленький человек, кладет вещи на нижнюю полку, занятую кем-то, и говорит: «Я здесь буду спать». А на полке лежал крупный мужчина. После этих слов крупный собирает свои вещи и перекладывает их в другое место. Вспоминал Сандр и одного больного, лежавшего с ним в больнице в Благовещенске, который убил человека и убеждал всех, что он убивает только плохих. «Я хороших людей не трогаю», – говорил он.

***

Когда я только обратилась, я переживала, как и многие другие, неофитский период. Я могла начать говорить о Боге на улице, когда кто-либо со мной начинал говорить по разным поводам. Тогда, в неофитский период, мне хотелось всем говорить о моей вере, о моих чувствах. Я чувствовала некоторую восторженность и не понимала никого, кто чувствует себя иначе. Мне казалось, что если сказать: «Бог есть. Он тебя любит», то так можно обратить любого. По мере воцерковления мой неофитский пыл стал спадать. Мне становилось ясно, что любовь – это акт воли, который требовал усилие для внутреннего роста, отказ от греха.

На работе для своей рабочей группы я организовывала рассказы о церковных праздниках, о жизни Иисуса Христа в иллюстрациях известных художников. Наш начальник, секретарь партийной организации, хвалил меня и говорил, что у меня интересные атеистические беседы. В то время я была культоргом и организовывала через профсоюз дешевые поездки в разные города. Так, мы ездили в Псков, с заездом в Псковско-Печерский монастырь и Михайловское. Ездили в Талин.

Как-то раз я организовала поездку в Вильнюс и Каунас. В то время я была просто влюблена в Литву. По приезде в Каунас мы сначала ходили на экскурсию в музей Чюрлениса, слушали концерт колокольного звона, а потом было свободное время. Перед отъездом из Каунаса я решила зайти в маленький старый костел, стоявший рядом с главной площадью. Я зашла, встала и стала молиться. Ко мне подошла женщина и попросила помочь в организации мессы. Я стала сомневаться, но она меня убедила, что будет несложно. Мне, как и трем другим девушкам, нужно было войти перед началом мессы и сесть по две с каждой стороны от алтаря на специальные лавки, стоявшие сбоку перед алтарем. Нам дали какие-то специальные накидки на плечи и головные уборы. Мы вышли и встали на колени на этих лавках со специальными уступами для преломления колен. Я следила за другими девушками и делала все, как они. Месса кончилась, и я пошла на вокзал, на поезд. Наши сотрудники между собой обсуждали поездку и мессу в том костеле, откуда я только что вернулась. Они говорили о девушках в накидках. Но никто тогда меня среди них не узнал. Я им не сказала, что среди этих девушек была я. Тогда я не говорила на работе, что я верующая.

***

Третьим кругом моего религиозного общения был приход отца Александра Меня. В сентябре 1980 года Лёня предложил мне походить на катехизацию к Андрею Бессмертному. Я с радостью согласилась. Катехизация проходила в квартире Андрея, рядом с метро Киевская. Сначала Андрей рассказывал положения Символа веры, а потом Сергей Бессмертный нам показывал слайд-фильмы. Тогда я впервые увидела фильм о матери Терезе из Калькутты. Уже позже, в начале перестройки, мать Тереза приезжала в Москву и заходила в костел св. Людовика на Лубянке. Я была там с моим мужем Алешей. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что в костеле ее окружило не более двадцати человек. Среди них мы видели С. Аверинцева. Еще был хороший слайд-фильм «Иисус Христос». Мой брат Леня шутил, что «у вас настоящая молодежная «вечеринка» с лекциями и кино, разве что только танцев не хватает».

В группу нас ходило человек десять, мы крестились 26 апреля 1981 года в Новой деревне у отца Александра Меня. После службы мы все собрались в одном из домов в Новой деревне, куда вскоре пришел отец Александр. В доме было много народа, так как, кроме нас, были еще крестные. Моим крестным был брат Лёня.

После крещения некоторые захотели остаться в группе, чтобы и дальше встречаться и молиться. Тогда несколько человек после крещения влились в группу Андрея Бессмертного. Встречались мы в основном дома у Лены Захаровой и ее мамы, Зои Васильевны. Сейчас там есть метро, а тогда мы ездили на трамвае. Зоя Васильевна очень гостеприимная женщина. Когда думаешь о ней, сразу вспоминаешь ее радостный сияющий взгляд и поток восторженных слов. В этой квартире мы проводили регулярные встречи с молитвой и чаепитием. Иногда к нам на встречу Андрей приглашал своих знакомых с различными докладами по иконописи, по истории церкви. Приезжал Жак Лев, руководитель общины во Франции.

Православное Рождество 1982 года мы праздновали у Лены и Зои Васильевны. Вечером вся группа пошла в церковь Пророка Ильи в Черкизове, которая стоит на пруду на Преображенке, а потом отправились в этот гостеприимный дом, где, кроме праздничной трапезы, под гитару пели духовные песни. Утром же многие из нас шли на работу.

В нашей группе у всех были разные интересы. Лена Захарова рассказывала о том, как она навещала Н.О.Мандельштам и В. Шаламова. Алеша Васильев приглашал на Бородинское поле на реконструкцию битвы в сентябре. Он был историком и общался с разными людьми, кто мастерил и коллекционировал солдатиков русской и наполеоновской армии. Алеша знал все тонкости формы русских и французских солдат и консультировал начинающих любителей. Вася Емельянов приглашал нас поехать в дом Пастернака в Переделкино: он общался с сыном Б. Пастернака, который жил тогда на даче и проводил экскурсии со своей женой. Женой Васи Емельянова была Юна Вертман, театральный режиссер, которая довольно рано умерла от рака (ей тогда было чуть больше 50 лет). Я в то время писала стихи, и Юна мне давала дельные советы. Наша группа периодически встречалась с христианами из группы, которая проходила катехизацию у Андрея Бессмертного сразу после нас. Мы собирались и праздновали праздники у Карины и Андрея Черняков.

Андрей Бессмертный любил пошутить. Лена как-то приходит на встречу и говорит лукаво: «Представляете, меня о. Александр сегодня не допустил до причастия!» Андрей сделал страшное лицо и спросил: «Ты отцу сказала, с кем ты дружишь? Ты сказала, что ты дружишь со мной?»

Андрей работал в Институте Кино, и у них бывали показы разных фильмов. Он постоянно кого-нибудь приглашал из знакомых на просмотр — иногда были очень интересные и редкие фильмы, на которые было сложно попасть. Мы у него спрашивали: «Может быть, ты и нас проведешь?» Но Андрей отвечал, что когда он ведет девушку в кино, то для окружающих это означает, что она его невеста. А если он поведет несколько девушек, то ему придется врать и говорить, что он мормон.

Андрей также рассказывал, как у него проходил обыск. Он возвращался с курорта и с чемоданом и сумкой зашел в подъезд. У лифта стояло несколько человек (то ли два, то ли три человека). Они вызвали лифт, который вскоре приехал, после чего стоявшие предложили Андрею пройти вперед, так как у него тяжелые вещи. Андрей сказал, на какой этаж он едет, и спросил у них, какой этаж нужен им. Оказалось, что им нужен тот же этаж. Затем они, церемонно расшаркиваясь и пропуская друг друга вперед, вышли из лифта: типа «проходите вы первый, – нет, что вы, пожалуйста проходите первый вы». Когда Андрей вышел из лифта, оказалось, что им нужно в ту же сторону, после чего он понял, что эти люди идут к нему домой. Когда друзья приехали к нему через несколько часов после обыска, в квартире стоял дым и чувствовался запах гари, поскольку Андрей сжигал все то, что сотрудники у него не нашли.

Андрей Бессмертный часто говорил, что надо что-то делать (имелось в виду: вера без дел мертва), надо обращать других, приводить других к Богу. Я в это время была беременна. Помню, что тогда Андрей пошутил: «Можно по-разному действовать. Вот Наташа, например, ждет ребенка. Так тоже можно увеличивать число христиан».

Юна Вертман дружила с Ганной Алексеевной Грановской, у которой сын, Алексей Левинский, был режиссером. Через нее мы с моим мужем Алешей попали в 1983 году на спектакль А. Левинского – пьесу Беккета «В ожидании Годо», которая была поставлена на малой сцене театра Сатиры. Сама Ганна Алексеевна ставила прекрасные кукольные спектакли по Ветхому Завету, которые мы ходили смотреть в ее большой квартире на Чистых прудах. Она сама делала куклы из тряпочек. Куклы ставила на стол, переставляла их на столе и читала текст библии. Свет в комнате был потушен, в качестве освещения была лишь подсветка, направленная на стол. Наиболее всего мне запомнился спектакль «Руфь». Ганна Алексеевна преподавала в цирковом училище и ругала студентов, что они стараются достигнуть больших результатов в плане техники, например, выше прыгнуть, не вкладывая в свой номер души.

Каждый из нашей группы раз в месяц ездил в Новую деревню на исповедь к отцу Александру. Отец был настолько сильным священником, что все приезжающие старались исповедоваться только ему – к другим же священникам никто не шел. Поэтому Андрей всегда просил идти и к другим священникам тоже. О. Александр был удивительно широким человеком. На общих исповедях он всегда призывал к покаянию, однако, когда прихожанин подходил к нему с индивидуальной исповедью, прежде всего, отец старался утешить его и поддержать. Для него было главное, чтобы прихожанин не был в унынии, и он всячески поощрял любое творчество. Как сказал Саша К., у него ощущение, что «он висит над пропастью и держится за рясу отца Александра». Я думаю, в то время многие могли бы так сказать о себе. Как-то в присутствии отца речь зашла о телевидении – о том, что в телевидении нет Бога, но отец сказал, что он практически всегда и во всем может увидеть лик Божий. Одна наша знакомая Майя Ивановна тогда увлекалась восточными техниками – любила йогу, лечение травами – и спросила об отношении отца Александра к медитациям. Отец сказал: «Делайте что угодно, только в астрал не уходите».

Может показаться, что отец все разрешал («чтобы дитя ни делала, лишь бы не плакала»), но это не так. Вспоминаются его слова на общих исповедях. «Вот некоторые приходят и говорят, что я, мол, взял книгу у друга и не отдал, и пытаются себя оправдать вместо того, чтобы честно сказать, что украл». Когда у него спрашивали, какая проблема исповеди наиболее важная, отец говорил: «Часто люди приходят на исповедь, и первые слова, которые они говорят, – «мой муж», «мой сын», «мой зять», вместо того, чтобы начинать исповедь с «я».

Когда я была беременна и у меня разыгрался гастрит с сильными болями натощак, я приехала к отцу Александру и сказала на исповеди, что я сегодня утром выпила молока, так как болит живот. «Могу ли я причащаться?» А отец сказал: «Я не могу оценить Ваше состояние. Возьмите это на себя и решите сами».

Отец Александр, как и Сандр Рига, не был политическим диссидентом. Для них обоих наиболее важным было приводить людей ко Христу. Так, отец говорил, что «у нас в стране бесы по улицам ходят, а на Западе бесы за дома прячутся».

***

Христиане из моего круга часто ездили в Литву. Там была совсем другая обстановка – Прибалтика оставалась верна своим традициям. Когда мы попадали в Литву, то складывалось ощущение, что попадаешь в другой мир. У церквей продавали крестики и четки, у Остробрамской Божьей матери в Вильнюсе в часовне всегда было много молящихся, стоящих на коленях. Дети приходили на первое причастие нарядно одетые: девочки надевали белые платьица, а мальчики — белые рубашки и черные костюмчики.

Приезжая в Литву, мы всегда жили у полячки Люции. Люция жила в тайном монастыре и хотела стать монахиней, однако этому мешало то, что она постоянно общалась с верующей молодежью из Москвы и других городов и приглашала нас всех в их монашеский дом – двухэтажный дом в районе Зверинец в Вильнюсе. Разумеется, монахини боялись стукачей и не были довольны частым присутствием групп молодых христиан, которые приходили к ним в дом. Судя по всему, особенно они боялись христиан из Москвы как центра атеизма и насилия. Из-за конфликтов с сестрами из тайного женского монастыря Люцию выгнали. (Она до сих пор не смогла простить своим сестрам из монастыря то, что они ее отвергли). Тогда Люция жила в отдельном доме и постоянно мечтала основать свой монастырь. Видя, что я приезжаю в одной и той же куртке, она предлагала мне стать монахиней, так как мне легко дать обет бедности. Она была очень восторженная молодая женщина. В то время ей было около тридцати лет.

Главным образом она зарабатывала реставрацией, позолотой в костелах. Кроме этого, писала религиозные картины и продавала их – на картинах были нарисованы Иисус с раскрытым сердцем (образ Христа из видений сестры-католички Фаустины), Богородица, голуби и другая типичная живопись. От нее всегда можно было услышать восторженные отзывы о своих знакомых: «Какой он хороший, добрый!!». Помню, у нее была настольная игра с фишками и кубиками, только позициями в игре были грехи и добродетели. Я несколько раз играла в эту игру, и практически все разы моя фишка оказывалась на позиции «непослушание родителям», после чего меня отбрасывало на начальные позиции. Также в игре существовал «ад», попав в который, игрок выбывал из игры. Победителем оказывался тот, кто доходил до «рая».

Люция приглашала нас в церковь, где она занималась реставрацией интерьеров – накладывала золото. Она напевно говорила: «Идите исповедоваться к отцу Яну, он будет сегодня принимать исповедь. Он очень хороший, очень добрый. Скажите, что вы православные и приехали из Москвы. Он очень обрадуется». Я пошла на исповедь к этому отцу, все это сказала, и тот действительно был очень доволен и счастлив, что православные из Москвы хорошо относятся к католикам. Тогда же Люция познакомила нас с отцом Казимиром Василяускасом, который служил в церкви святого Рафаила. Он сидел в Советском лагере, как практически все ксендзы, а в тот период жил в костеле. С правой стороны костела вилась лестница на второй этаж, где располагались его жилые комнаты. Впоследствии, в январе 1987 года, отец обвенчал меня с моим мужем в этом костеле, свидетелями были мой брат и Люция.

Люцию всю жизнь одолевали бесы, и уже когда я с моей дочерью Марией ездила к ней в Вильнюс в 2009 году, она рассказывала, что всегда спит с крестом. В то время она жила в частном доме со своим мужем Витеком и двумя мальчиками-подростками. Это был двухэтажный дом с тремя маленькими жилыми комнатами и одной большой комнатой-мастерской, где Люция рисовала свои картины.

В ту поездку Витек водил нас в церковь, где он прислуживал, с экскурсией: он повел нас на кладбище, которое находилось в подземелье под костелом. На полках стояли ветхие гробы, потом мы зашли в помещение с детскими маленькими гробиками, в других залах хранились кости. Переходя в очередной зал, Витек кричал нам: «Идите сюда! Смотрите, здесь груда черепов и костей. Сюда во время холеры из костела сверху кидали трупы». Но нам уже захотелось подняться наверх. Как выразился Витек, иронично отвечая на вопрос Люции, где мы сегодня были, «ходили смотреть наше будущее». Люция и ее муж – очень яркие люди. Неудивительно, что Люция под именем Тереза была описана моим братом в книге «Лики торы». А потом и Людмила Улицкая использовала дневники Люции, опубликованные в «Ликах торы», и также описала ее в образе Терезы в своей книге «Даниэль Штайн - переводчик».

Христиане из нашего круга периодически ездили в Литву в Побярже к отцу-францисканцу Станислову Добровольскому: сначала ехать от Вильнюса на электричке, а потом еще долго идти пешком по дороге, которая вилась среди полей. В Литве многие сельские жители живут в хуторах – одиноких домах в чистом поле. Отец Станислов тоже сидел в лагере. Как-то в электричке по дороге к отцу Станислову одна местная жительница сказала, что он единственный хороший ксендз в Литве (я, правда, с этим была не согласна, поскольку встречала в Литве много хороших священников). В Побярже отец Станислов имел большой дом, куда приезжала молодежь не только из Москвы и Литвы, но и из других республик Советской Прибалтики, в частности Эстонии. Молодежи приезжало много, но в церковь никто не ходил, поскольку молодые люди были не верующие. Сюда они ездили, поскольку здесь сохранилась литовская традиция и присутствовал определенный дух. Отец принимал всех. Отец Станислов ходил в коричневой рясе, как и все францисканцы. Он был немногословен, но доброжелателен и жил в одной из комнат этого большого дома.

Сам дом очень интересен. Потолок веранды увешан колокольчиками, а стены – «солнышками» из кованого металла («солнышки» – это литовские кресты с подсвечниками и с круглым ободом, наложенным на крест). Из веранды гости попадают в большой холл, откуда несколько дверей ведут в спальные комнаты. Мы обычно жили в специальных проходных гостевых комнатах, располагающихся одна за другой. До сих пор вспоминается их убранство: лавки, столы, занавески, натянутые сверху на карнизе и собранные веревочкой в середине на одной из сторон окна. Самобытный интерьер, который Н.Л. Трауберг назвала «стильным».

Рядом с домом находился костел. Он, как и все костелы, был довольно скромен. Отец служил там мессы, в основном в одиночестве. Когда мы туда приезжали, то в полуосвещенном костеле были одни. Мессы проходили на латыни. Однажды туда приехал молодой литовец, который играл там на флейте перед двенадцатью стояниями, висящими на стенах. Звук лился ввысь в этом пустом, слегка освещенном лампадами храме. В костеле ощущался дух Божий.

Отец был немногословен, но всегда показывал своим видом, что рад каждому, приехавшему к нему. Он угощал нас швейцарским шоколадом, который ему, вероятно, кто-то подарил, привезя из-за границы. Для нас это была диковинка. Тогда в Москве ничего такого не было. Мой брат Лёня дал ему почитать свою работу «Здесь и теперь», отпечатанную на машинке. Отец прочитал и отозвался одобрительно, сказав, что это хорошо, что в русской традиции богословские труды пишут не только клирики, но и миряне.

Рядом с домом находилось литовское кладбище. Тропинка на кладбище проходила мимо ручья. Когда мы были там в январе 1983 года, снега на земле не было, лишь поникшая трава. Возвышались полусырые голые деревья, с одной стороны покрытые мхом. На кладбище стояли большие кресты, «солнышки», часовенки. Говорили, что здесь был похоронен один литовец, который теперь периодически является людям. Как-то ночью я проснулась от голоса: в соседней комнате кто-то говорил на непонятном языке. Я замерла, и речь скоро прекратилась. Но уходящих шагов не было – я это восприняла как привидение. Когда мы уезжали, отец Станислов подарил нам «солнышки» и деревянную скульптуру святой Вероники. Этот крест и скульптуру сделали молодые люди, приезжавшие к отцу работать в мастерских. Они делали и другие литовские традиционные поделки. Уже после перестройки я как-то смотрела телевизор и увидела отца Станислова. Он в то время занимался алкоголиками, помогал им реабилитироваться. У него брали интервью. Я запомнила его слова, он сказал, что он счастлив, так как Господь послал ему такой дар в старости, что он может заниматься таким делом.

В Литве, кроме Люции, отца Станислова, я знала еще одну женщину, которая дополняла для меня переживание Литвы как благословенного Богом места. Это была Наталья Леонидовна Трауберг. Всякий раз, когда мы приезжали в Вильнюс, мы обязательно заходили к ней в гости. Она всегда радовалась моему брату и всем тем, кого он приводил. Мы шли на кухню, где она угощала нас литовской окрошкой – окрошкой на кефире, куда она крошила огурцы, яйца и картошку. У нее был большой кот, который вальяжно ходил по квартире, иногда забираясь к кому-нибудь на колени, чему Наталья Леонидовна очень умилялась. Как я понимаю, такая идиллия напоминала ей рай. У нее дома всегда жили коты. Уже в Москве, когда она жила рядом с метро Семеновская, у нее дома, кроме кота, жила старая собака, которая непрерывно лаяла, очевидно, выражая так свою радость гостям. Эти животные – и собака, и кошка – мирно сосуществовали в ее доме. И сейчас я помню ее сияющее лицо и как она поправляет волосы, рассказывая какую-то байку. В квартире в Вильнюсе у нее имелась необычная икона. Это была фотография изображения Богородицы и Иисуса, нарисованного морозом на стекле окна. Эту фотографию ей подарили какие-то ее друзья. Икона снизу была исписана мелким почерком различными просьбами друзей Натальи Леонидовны.

Наталья Леонидовна постоянно с юмором рассказывала байки о своих знакомых, о котах, об английской литературе. В Вильнюсе она рассказывала о семье, где жена и муж по очереди ездят жаловаться друг на друга к знакомому ксендзу и как тот сначала говорит жене, что она права, а потом мужу, что прав он. Наталья Леонидовна после этого, смеясь, говорила, что тяжелее всего священнику и как она ему сочувствует. Ее легкий юмор и гостеприимство освещали Вильнюс в то время. Как выразился мой брат, после того, как Наталья Леонидовна вернулась в Москву, Вильнюс много потерял, а в огромной Москве она немного растворилась. Ей нравились книги Лёни, и она пыталась ему протежировать, но потом рассказывала, что, когда она просит о его книгах, у нее получается все наоборот.

Всякий раз, когда Лёня издавал свою книгу, я относила ей ее в подарок, а она всегда была им рада. Когда я пришла к ней на Фортунатовскую рядом с метро Семеновское, она была больна раком уже много лет, но оставалась все той же энергичной, жизнерадостной женщиной. Как-то я хотела с ней увидеться и много раз с ней созванивалась, но она все время была занята. Наконец, она была в Москве дома и свободна. Я пришла к ней домой со своей дочерью Машей. Мне хотелось познакомить Машу с Натальей Леонидовной (как выразился один мой знакомый, «встреча с интересными людьми»). А я ей говорю: «Вы такая занятая, что Вас невозможно застать дома. Мне казалось, что вы сильно больны» На что она мне ответила: «Мне кажется, что я как раз недостаточно занята и все время сижу дома...».

В гостях Наталья Леонидовна воспринималась как изюминка праздничного стола. Она была центром внимания на всяком торжестве. Как-то (в 80-х годах) она пришла в гости в общежитие на день рождения к моей подруге Маше Др. Уже тогда у нее были проблемы с желудком и она ела только детское питание из баночек, которое ей специально покупали. Но это ее не смущало, да и никого из присутствующих тоже.

Ответ «на тройку», или мои беседы в КГБ в 1983-1984 гг.

Эти события я описала в 1987 году, после того как стали выпускать правозащитников.

Довольно значимые события моей жизни произошли в 1983-1984 годах. Это время связано с приходом к власти Ю. Андропова, при котором активизировался КГБ и начались преследования христиан. Все началось с ареста Владимира Никифорова – руководителя одной религиозной группы. В этот период обычной практикой стала прослушка телефонных разговоров, после которых людей вызывали на беседы в КГБ, чтобы те подтверждали данные, полученные из этих разговоров, и давали показании против себя и других.

Мы общались между собой о том, как себя вести, если попадем в поле зрения КГБ. Обговаривалось, что при беседах нельзя давать никакие сведения ни против себя, ни против других. Необходимо было все отрицать, чтобы при очных ставках не получилось ситуации, когда один что-то сообщил, а другой сказал, что он такого не помнит или такого разговора не было. Лучше было вообще с ними не разговаривать и отказываться вступать в диалог, что лично мне было трудно сделать – по натуре я другой человек.

Мы читали статью «Не верь, не бойся, не проси» А. Солженицына и статью В. Альбрехта «ПЛОД» – о том, как себя вести на допросах. Причем различались частные беседы в КГБ и допросы по следствию: во время бесед можно было не разговаривать со следователем и не отвечать на его вопросы.

В конце октября или начале ноября 1983 года в среду мне позвонили на работу и приятный мужской голос сказал: «Не удивляйтесь и не делайте квадратные глаза. Это говорят из КГБ». После чего мне было предложено встретиться.

У меня внутри все напряглось. Однако поскольку любопытство и чувство приличия взяли вверх над страхом – и чтобы долго не тянуть, я договорилась на встречу в этот же день на 17.00. Я поехала к центральной приемной на Лубянке и позвонила по телефону, который мне дали. Минут через пять ко мне подошел Юрий Федорович – так он представился, и мы вместе поднялись на второй этаж, пройдя мимо военного, которому Ю.Ф. показал пропуск. На втором этаже располагалось несколько комнаток-кабинок, в каждом из которых стояли стол, стулья и вешалка. Ю.Ф. помог мне раздеться, и мы сели.

Первым делом Ю.Ф. стал предлагать мне устроиться на работу по моей специальности (я физик по образованию) к ним в КГБ. Я естественно отказалась, мотивируя это тем, что в КГБ очень ответственная работа, и нервная. Очень много расспрашивал обо мне, моих увлечениях. Ю.Ф. довольно быстро расположил меня к себе: мне настолько хотелось говорить о себе, так хотелось ему понравиться, что я даже пыталась себя пресечь, чтобы не рассказывать о себе так много. Поговорив около получаса, мы расстались. Правда, он сказал, чтобы я подумала и тогда через некоторое время он опять позвонит, и мы окончательно разрешим этот вопрос.

Прошло довольно много времени, несколько месяцев – за это время успели посадить Сергея Маркуса (он вел одну из религиозных групп в Москве). В январе был опять звонок. Меня приглашали еще раз зайти в контору. Так как была предварительная договоренность, то мы условились на этот же день. Пришли мы, как и в первый раз, в кабинку. Первым, что сказал Ю.Ф., было: «В процессе разбора вашего дела мы обнаружили, что у вас есть разные знакомые». И стал задавать вопросы.

– Знаю ли я отца Александра Меня? – Нет. – Ездила ли я в Новую деревню? – Нет. – Знаю ли я Бессмертного Андрея? – Нет. – Слышала ли о нем? – Да. – Где я слышала? – Не помню. – Знаю ли я Бессмертного Сергея? – Слышала, – сказала я с некоторым недоумением. (Сейчас меня поражает, что я отказывалась от знакомых и духовно важных и близких мне людей, но тогда это было необходимо, так как признание нашего знакомства подразумевало предоставление информации о них и спровоцировало бы дальнейшие вопросы). После беседы я тут же рассказала об этом вопросе Васе Емельянову (одному из членов нашей «малой группы»), и он тогда предупредил Андрея и Сергея Бессмертных, что о них спрашивали в КГБ. Действительно, вскоре были сделаны обыски и у Андрея, и у Сергея.

Во время нашей беседы в КГБ в соседней комнате-кабинке какая-то женщина взволнованно проговорила: «Я все вам расскажу». Стены между кабинетами были не до потолка, и между ними были довольно широкие пустоты, то есть слышимость была хорошая. «Вот видите, а вы не хотите говорить», – сказал Ю.Ф. Я промолчала и только ухмыльнулась.

Сандр Рига потом прокомментировал это так, что, мол, они специально это подстроили, чтобы я тоже рассказала, что знаю. Но мне все-таки кажется, что это было случайно.

Затем Ю.Ф. спросил: верующая ли ты? Он меня называл на «ты», чему я была очень рада, так как считала, что мужчины должны обращаться к незнакомым женщинам только на «вы», а обращение «ты» вызывало у меня раздражение, что мне и хотелось испытывать к Ю.Ф. На вопрос о вере я ответила, что, мол, у нас свобода совести.

– Хожу ли я в церковь? – Хожу, меня интересует искусство и архитектура.

Далее он задавал ряд вопросов о Прибалтике. – Ездила ли я в Вильнюс? – Да. – У кого жила? – У родственников в Гридишках (в то время я действительно кроме Вильнюса довольно часто ездила к моей троюродной сестре Асе, которая тогда жила с семьей в Гридишках).

– Как их фамилия?

– Говорить фамилию не буду, это не хорошо. Зачем я буду подводить их?..

– Вот видите, Гридишки запомнили, а говорите, плохая память!

– Я туда так часто ездила, что запомнила.

– Ты ездила с братом?

– Я много раз туда ездила с разными людьми, возможно, что с братом тоже, а лучше у него спросите.

Далее был ряд вопросов о моем брате Лене. Я на них не отвечала, так как сказала, что он у нас не живет, и я с ним мало вижусь. «И вообще лучше вызовите Леню и все, что вас интересует, у него узнайте». Юрий Федорович сказал, что они обязательно его вызовут.

– Мне сказать ему об этом? – спросила я.

– Нет, не говорите.

Затем Ю.Ф. взял у меня расписку, что я никому ничего не скажу. Мы говорили часа полтора и потом распрощались.

Вообще, вся беседа протекала с улыбками с обеих сторон. Когда я нервничаю, то довольно часто улыбаюсь. Я врала открыто – он это видел. Он врал – и я это видела.

Я спросила, что, наверное, у них в библиотеке есть книги по психологии, чтобы уметь общаться с людьми, он, улыбаясь, ответил, что у них в библиотеке только книги про разведчиков. Он смеясь сказал: «Мы вас посадим». Я смеясь ответила: «Ну, уж меня – вряд ли». (Как потом прокомментировал это Гриша Литинский, на Ю.Ф. можно было пожаловаться, так как он мне угрожал).

В конце концов, он меня спросил, знаю ли я Огородникова и Глеба Якунина. Я честно ответила, что не знаю, и затем спросила: «А кто они?»

Ю.Ф. ответил: «Великомученики», – и тогда я перестала улыбаться и замолчала.

***

После беседы я тут же рассказала все моему брату Лене. Он сказал, что расписка это «фигня», и я могу говорить все кому угодно. После чего я рассказала некоторым знакомым из религиозного круга, и все они меня ругали за разное.

Леня ругал меня за то, что теперь из-за меня его вызовут в КГБ. Вася Емельянов ругал, что вообще туда не надо было ходить (хотя сам он потом общался с сотрудниками КГБ, когда они приехали к нему на работу). Гриша Литинский тоже ругал, что не надо было советовать вызывать Леню и т.д. Сандр Рига говорил, что Леню они и так вызовут, если захотят, и без моих советов. Кто-то ругал, что я говорила в КГБ, что никого не знаю, и от всего отказывалась, на что Сандр отвечал, что выдавать КГБ свои контакты с другими равносильно поцелую Иуды. Сам Сандр ругал за то, что я неправильно прореагировала на определение Огородникова и Якунина (ему я все очень подробно рассказала, когда мы гуляли по Москве, а об Огородникове и Якунине я рассказывала ему, сидя за столиком кафе-чайной напротив кинотеатра «Новороссийск»).

Леня тогда мне говорил, что, пока я на беседах в КГБ не отвечу «на пятерку», от меня не отстанут. А раз они не отстают от меня, пока я отвечаю на тройку. Леня стал меня водить к Грише Литинскому, который только недавно шел по другому религиозному делу – Володи Никифорова. Гриша был всегда оптимистичен, остроумен. Он впервые тогда обратил мое внимание, что при беседах с сотрудниками КГБ я могу себя вести так, как захочу, то есть выстраивать отношения, как женщина с мужчиной. Например, могу начать плакать, или выплеснуть воду из стакана на сотрудника, или кинуть в него чернильницу.

Еще вспоминается Коля Муратов, который, смеясь, говорил своей жене, чтобы она в случае вызова на беседу отказывала сотрудникам КГБ, мотивируя это тем, что ее муж запрещает ей встречаться и разговаривать наедине с посторонними мужчинами. Эти разговоры о допросах как-то снимали напряжение, которое было тогда во мне. Я считала, что на этом все закончится. Но я ошибалась, так как тогда все только начиналось.

Они вызвали Леню. Он из любопытства пошел, но Ю.Ф. почему-то не было, и встречу перенесли. Потом Леня больше не ходил к ним. Вскоре арестовали Сандра Ригу, и через некоторое время мне опять позвонили. Ю.Ф. опять предложил встретиться, я отвечала, что мне некогда и вообще мы все ранее обсудили. Ю.Ф. сказал: «Сандр арестован». «Я тут причем?» – спросила я. Ю.Ф. ответил, что он считает иначе.

Кончилось тем, что мы договорились встретиться вечером. Я позвонила Лене домой, он сказал, чтобы я не ходила. Это было ужасно. Я впервые в жизни договорилась о встрече и не иду на нее – и к кому! У меня же была установка, что если я что-то обещала, то должна это выполнить.

Потом опять позвонил Ю.Ф. (он звонил только на работу). Я ему сказала только, что занята, а потом я уезжаю куда-то, и что он может позвонить через две недели. Я договорилась со своими сотрудниками на работе, что если меня будет спрашивать мужчина, то меня не звать к телефону. И вообще пусть говорят, чтобы звонил домой. Мои сотрудники считали, что у меня появился ухажер, которого я не хочу видеть. Но домой он мне не звонил. Так он мне не смог дозвониться в течение месяца. После чего…

Мне позвонили из отдела кадров Института и сказали, чтобы я подошла туда к трем часам. Я, конечно, поняла, в чем дело. К трем я подошла в отдел кадров, но еще их не было. В кадрах мне сказали подождать. Девочки в кадрах были в возбуждении.

Вскоре они пришли. Ю.Ф. и еще какой-то мужчина лет пятидесяти с сединой в сером костюме. На вид «простой советский человек». Видимо, начальник, так как он мне не представился. Нам кадровичка Мария Сергеевна освободила кабинет. Меня пропустили вперед, и мы сняли верхнюю одежду. Сначала я села спиной к окну, но он попросил пересесть лицом.

Как и в предыдущий раз, Ю.Ф. и я хихикали. Ю.Ф. мне сказал, что же вы так. Ленин сказал: религия – опиум для народа. «Не Ленин, а Маркс», – поправила я.

– Что же вы рассказали брату, что были у нас?

– Но вы ведь вызывали брата моего.

– Вы кому-нибудь говорили, что у нас были?

– Да, говорила.

– Но мы же так не договаривались.

– Но вы же брата вызывали?

– Да.

– Ну вот я рассказала тогда.

Никакой логической связи здесь не было, но так вполне можно было выкручиваться. Врать, что я ничего никому не говорила, я не могла.

Начальник сказал: «Ну ладно. Как же так, комсомолка и верующая?» Я: «Ну и что, в уставе комсомола ничего не написано по этому поводу. Там написано насчет предрассудков. Я тоже за то, что надо бороться с предрассудками».

Поскольку некоторых уже вызывали в КГБ, мы эти темы обсуждали – как себя с ними вести. Читали разные рекомендации. Основной метод Солженицина был «не верь, не бойся, не проси». Рассказывали, как о. Александр (Мень) учил других выкручиваться. Мою подругу Машу приняли тогда в комсомол в институте. Как она ни сопротивлялась, ей не удалось отвертеться. Просто принесли и дали комсомольский билет, и ей ничего не оставалось, как взять его. Маша рассказывала, как она жаловалась о. Александру. «Если меня вызовут и скажут: как же так, верующая и только что вступила в комсомол». А отец Александр ей сказал: «А вы им скажите: а что, я хуже других учусь?» Я знала его ответ по поводу комсомола. В уставе ведь написано только о борьбе с религиозными предрассудками, а я как верующая тоже с ними борюсь.

Далее он спросил, знаю ли я Сандра. Я подтвердила, что знаю.

– Давно ли вы с ним виделись?

– Давно. (Я решила, что буду вспоминать не январскую последнюю встречу, а ту, когда мы встречались в августе, то есть полгода назад).

– О чем вы с ним говорили?

– Не помню, это было давно.

– Говорили ли вы, что у вас спрашивали об Огородникове и Якунине?

– Вы же подслушали, – вырвалось у меня.

– Мы никого никогда не подслушиваем, – с искренним возмущением сказал следователь и потом еще некоторое время возмущался. Потом он опять спросил, говорила ли я об Огородникове и Якунине.

Тогда мне абсолютно ясно, что нас подслушивали. «Хвост» шел за нами, когда я гуляла с Сандром: мы встретились у метро Сокольники, и пошли к Яузе, очень долго шли по ней, а потом свернули и долго шли по улицам и переулкам, и, наконец, вышли к кинотеатру «Новороссийск». Мы зашли выпить чаю в кафе напротив, именно там я и говорила о Якунине и Огородникове. Сидя за столиком, я как раз обернулась и увидела молодого парня, который сидел прямо за нами за другим столом. То есть «хвост» проследовал за нами весь этот путь. И, очевидно, записал наш разговор в кафе.

– Не помню, может быть, говорила.

– Мы вам устроим очную ставку.

– Очень хорошо.

– Вы говорили или нет?

Далее почти сорок минут я молчала, так как не знала, как лучше поступить, – что ответить. Я понимала: что бы я ни сказала, он может повернуть это против меня или против Сандра. Это, конечно, была ерунда. Какая разница, говорила я это или нет? Но он был профессионал, поэтому я только молчала и улыбалась после каждого его вопроса.

Он говорил что-то возмущенно минуты три, что запомнить невозможно, а потом опять спрашивал: говорила я или нет?

Так длилось минут 15, потом он решил вызвать кадровичку на помощь. Он стал ей жаловаться, что я ему не отвечаю.

– Представляете, она говорит, что ее подслушивали! Представляете, я спрашиваю: говорили вы об Огородникове?

Он опять обратился ко мне? Я опять стала думать, что сказать ему. Но опять ничего не смогла придумать. А он опять стал говорить что-то сам, жалуясь кадровичке на меня. Так прошло еще 45 минут. Все эти 45 минут говорил только он. В конце нашей встречи я внутренне стала восхищаться его способностью вести беседы и говорить просто так часами.

Он спрашивал, комсомолка ли я. Я сказала, что да. Он стал говорить, что, может быть, устроить комсомольское собрание и вынести мое поведение на обсуждение.

Мне стало смешно, так как я себе это представила: я веду общественную работу (культорг завода, член заводского музея и др.), хорошо работаю и – верующая. Это будет скорее рекламой Христу и Церкви. Кадровичка же на предложение устроить собрание так живо прореагировала, что следователю даже пришлось ее успокаивать и просить не проявлять инициативы относительно собрания. В конце концов, он сказал, что меня вызовут на допрос. (Видимо, после моего молчания ему надоело со мной разговаривать). Я сказала, что приду.

Потом он стал мне говорить: «Идите и подумайте». Так он говорил несколько раз. Я ничего не могла понять. Я спрашивала: «Что я должна сделать?» Он отвечал, будучи в таком состоянии, когда собеседника уже не слышат от возбуждения: «Идите и подумайте». Ю.Ф. стал подавать мне пальто. Я у него недоуменно спросила: «Я не поняла, что я должна делать?» Ему это показалось забавным, и он, открывая мне дверь кабинета, улыбаясь, ответил: «Идите и подумайте».

Мой брат Леня после моего рассказа сказал, что этот начальник напоминает кота Бегемота из романа «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова, который, сидя на люстре, говорил: «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус».

***

В июне или июле того же 1984 года я пришла домой вечером после работы. В коридоре стояли мама и бабушка с растерянными лицами. Я сразу поняла, в чем дело, так как я уже несколько месяцев ждала повестки. Через неделю мне надо было прийти в городскую прокуратуру. Перед тем как пойти в прокуратуру, я решила поговорить с о. Александром.

После службы мы пошли к кладбищу, располагавшемуся за церковью. Была годовщина чьей-то смерти. Сильный ветер уносил слова. Я сказала, что меня вызвали в прокуратуру по делу. Он сначала решил, что я иду по делу Маркуса. Но, узнав, что я иду в прокуратуру на Новослободскую, понял, что я иду по делу Сандра.

Я спросила у него, как мне говорить. «Ведь у меня будут спрашивать про вас, про Андрея Бессмертного». Как отказываться? Я же не могу «встать в позу» и выяснять у следователей, идет ли он (о. Александр) по делу Сандра или нет? (Как мне советовали мои знакомые). И что я хочу говорить только о тех людях, которые относятся к этому делу. О. Александр сказал: «Скажите, что вы в их делах плохо разбираетесь и поэтому лучше не будете говорить об этих людях». Такой вариант ответа мне был близок. Он тогда всячески меня поддерживал.

Моя мама проводила меня до проходной прокуратуры. Она, как и я, волновалась. Я вошла во двор, прошла мимо милиционера, стоявшего в дверях, показав ему повестку. В прокуратуре был следователь по делу Сандра. У нас состоялся такой разговор:

– Знаю ли я Сандра? – Да. – Где мы познакомились? – В парке Сокольники, случайно. – О чем говорили? – Об искусстве, на разные темы. – Знаю ли я отца Александра Меня? – На что я с удивлением спросила: а что он идет по этому делу?

Следователь ничего не сказал.

– Знаю ли я Копцеву?

Я не знала в тот момент, что фамилия Нины – одной знакомой Сандра – Копцева. Я переспросила – он повторил фамилию, после чего я записала ее на бумажку, чем вызвала бешенство следователя.

Далее следовали вопросы, знаю ли я книгу «Призыв»; знаю ли я, что такое экуменизм; кого я знаю из друзей Сандра; участвовала ли я в молитвенных собраниях и другие. На все вопросы я отвечала отрицательно.

Следователь все отпечатал на машинке и дал подписать. Меня все устроило, кроме одного пункта: в протоколе была фраза «я категорически утверждаю, что никого из друзей Сандра не знаю». Словосочетание «категорически утверждаю» мне не понравилось. Это не мои слова, я такими словами не говорю. Я сказала об этом следователю. Он мне предложил отказаться подписывать протокол, мотивируя тем, что слова «категорически утверждаю» я не говорила. Я написала об этом в протоколе. Потом дал мне подписать бумагу не разглашать все, что я слышала у следователя. Я расписалась и ушла.

Мой папа в это время был в Казахстане в командировке. Когда он вернулся, то спросил у меня, как дела. Я ему все рассказала, и он сказал: «молодец». Моя семья вообще меня очень поддерживала в этот момент, хотя папа постоянно конфликтовал с моим братом. Он был недоволен, что Леня втянул меня в круг христиан. А я говорила, что Леня, как «трактор», который идет впереди меня.

Позже был суд над Сандром, и я надеялась, что смогу его там увидеть. Но, в отличие от суда над Сергеем Маркусом, на котором, по рассказам, Сергей присутствовал и было много народа, здесь Сандра не было и были только свидетели. В зал же, где было заседание, никого не пускали. А рядом с дверью сидели двое: Ю.Ф. и его начальник (который приезжал ко мне на работу). Я поняла, что в зал не попаду, и сделала вид, что иду в буфет, – комната, где проходило судебное заседание, находилась в подвальном помещении, а рядом с ней располагался буфет.

Около здания суда я потом увидела несколько знакомых, которые шли по делу Сандра. Мы сделали вид, что незнакомы. Я разговорилась с совершенно незнакомыми мне девушкой и молодым человеком, которые вышли из зала суда. Они оказались свидетелями против Сандра и были сильно запуганы. Единственное, что я запомнила из разговора с ними, это какие гуманные наш суд и следователи КГБ, так как никого больше не посадили. Они приехали с Украины.

Суд приговорил Сандра к принудительному лечению. Я встретила его вновь лишь спустя три года, когда отдыхала в Риге весной 1987 г. В это время его перевели из психиатрической больницы Благовещенска в Рижскую больницу и вскоре должны были выписать.

Мои воспоминания о событиях тридцатилетней давности, когда я была молодой девушкой. Текст был написан в 1987 г. после того, как стали выпускать политзаключенных.

К Богу меня привел Сандр Рига в 1979 году. В то время – с сентября 1980 по апрель 1981 года – я проходила катехизацию у Андрея Бессмертного, после чего нашу группу крестил о. Александр Мень в Новой Деревне. Молитвенная группа, которой руководил Андрей, тогда состояла из «стареньких» и вновь пришедших неофитов. У моего брата, Лени Никитина, который собственно ввел меня в христианские круги, тоже была религиозная группа, куда я также периодически ходила. В то время он начал писать религиозно-философские работы, которые в дальнейшем вылились в его первую книгу «Здесь и теперь». В дальнейшем он перешел в иудаизм и теперь пишет под именем Арье Барац.

У меня внутри все напряглось. Однако поскольку любопытство и чувство приличия взяли вверх над страхом – и чтобы долго не тянуть, я договорилась на встречу в этот же день на 17.00. Я поехала к центральной проходной и позвонила по телефону, который мне дали. Минут через пять ко мне подошел Юрий Федорович – так он представился, и мы вместе поднялись на второй этаж, пройдя мимо военного, которому Ю.Ф. показал пропуск. На втором этаже располагалось несколько комнаток-кабинок, в каждом из которых стояли стол, стулья и вешалка. Ю.Ф. помог мне раздеться, и мы сели.

Прошло довольно много времени, несколько месяцев – за это время успели посадить Сергея Маркуса (он вел одну из религиозных групп в Москве). В январе был опять звонок. Меня приглашали еще раз зайти в контору. Так как была предварительная договоренность, то мы условились на этот же день. Пришли мы, как и в первый раз, в кабинку. Первым, что сказал Ю.Г., было: «В процессе разбора вашего дела мы обнаружили, что у вас есть разные знакомые». И стал задавать вопросы.

– Знаю ли я отца Александра Меня? – Нет. – Ездила ли я в Новую деревню? – Нет. – Знаю ли я Бессмертного Андрея? – Нет. – Слышала ли о нем? – Да. – Где я слышала? – Не помню. – сказала я с некоторым недоумением. (Сейчас меня поражает, что я отказывалась от знакомых и духовно важных и близких мне людей, но тогда это было необходимо, так как признание нашего знакомства подразумевало предоставление информации о них и спровоцировало бы дальнейшие вопросы). После беседы я тут же рассказала об этом вопросе Васе Емельянову (одному из членов нашей «малой группы»), и он тогда предупредил Андрея Бессмертного, что о нем спрашивали в КГБ. Действительно, вскоре был сделан обыски у Андрея.

– Хожу ли я в церковь? – Хожу, меня интересует искусство и архитектура.

– Как их фамилия?

– Говорить фамилию не буду, это не хорошо. Зачем я буду подводить их?..

– Вот видите, Гридишки запомнили, а говорите, плохая память!

– Я туда так часто ездила, что запомнила.

– Ты ездила с братом?

– Я много раз туда ездила с разными людьми, возможно, что с братом тоже, а лучше у него спросите.

– Мне сказать ему об этом? – спросила я.

– Нет, не говорите.

Затем Ю.Ф. взял у меня расписку, что я никому ничего не скажу. Мы говорили часа полтора и потом распрощались.

Ю.Ф. ответил: «Великомученики», – и тогда я перестала улыбаться и замолчала.

***

Они вызвали Леню. Он из любопытства пошел, но Ю.Ф. почему-то не было, и встречу перенесли. Лене еще потом звонили, но он уже больше к ним не ходил. В конце концов, его оставили в покое.

Вскоре арестовали Сандра Ригу, и через некоторое время мне опять позвонили. Ю.Ф. опять предложил встретиться, я отвечала, что мне некогда и вообще мы все ранее обсудили. Ю.Ф. сказал: «Сандр арестован». «Я тут причем?» – спросила я. Ю.Ф. ответил, что он считает иначе.

– Что же вы рассказали брату, что были у нас?

– Но вы ведь вызывали брата моего.

– Вы кому-нибудь говорили, что у нас были?

– Да, говорила.

– Но мы же так не договаривались.

– Но вы же брата вызывали?

– Да.

– Ну вот я рассказала тогда.

Далее он спросил, знаю ли я Сандра. Я подтвердила, что знаю.

– Давно ли вы с ним виделись?

– О чем вы с ним говорили?

– Не помню, это было давно.

– Говорили ли вы, что у вас спрашивали об Огородникове и Якунине?

– Вы же подслушали, – вырвалось у меня.

– Не помню, может быть, говорила.

– Мы вам устроим очную ставку.

– Очень хорошо.

– Вы говорили или нет?

Так длилось минут 15, потом он решил вызвать кадровичку на помощь. Он стал ей жаловаться, что я ему не отвечаю.

– Представляете, она говорит, что ее подслушивали! Представляете, я спрашиваю: говорили вы об Огородникове?

***

Следователь ничего не сказал.

– Знаю ли я Копцеву?

Суд приговорил Сандра к принудительному лечению. Я встретила его вновь лишь спустя три года, когда отдыхала в Риге весной 1987 г. Его перевели из психиатрической больницы Благовещенска в Рижскую больницу и вскоре должны были выписать.

1987 г.