ХРОМОНОЖКА

Почти поэма

Мне не надобен нов-высок терем,
Я останусь в этой келейке,
Уж я стану жить-спасатися,
За тебя Богу молитися.

Марья Тимофеевна

Good night, sweet ladies...*

Ophelia

Und der heitere Garten... ***

Margarete

1

Какая я им родня?

Хоть и черную шаль мне дарили.

Шальную.

Свеча для чего без огня?
Поцелуем
загасит ее огонь,
оставив один огарок
в подарок.

Ни платье зеленом
огнем полыхает красным
платок.

И красный паук на листочке герани.

Лучами косыми,

совсем золотыми,

ласкает светило зеленые волны.

Чтоб помнил.

Песок золотой

покрывают

платком голубым с кружевами

зеленые волны.

* Покойной ночи, леди.

пер. Б. Пастернака

** И светлый сад...

Во сне только вспомнил.

Волной голубой

и травою зеленой

наполнил

свой сон, опуская ладони.

И желтая лента в ветвях.

2

Я ребеночка убила — крошечку.

Прям на дно

упустила... в чулан кошечку.

Ой, темно!

Плачу, плачу и не помню я,

сколько лет,

как прошел от черной молнии

красный след.

Где мой сокол? Свет мой, зеркальце,

покажи!

Нет! Не верю, что ни сердца нет,

ни души!

Лже-царевичем — молю тебя! —

ты не стань!

Ой, убит он, мой малюсенький!

Вот их план!

Шейка тонкая склонилася

на бочок.

И походочка скривилася.

И крючок

ожидает гостя в тереме.

Погоди!

Слышь, молю! — за черным зверем ты

не иди!

Бойся, бойся черной лестницы!

Крюк там, крюк!

Там беда твоя невестится!

Там паук!

И карты врут, и люди врут,

и сны, и явь. Нет избавленья.

В глазах ребеночек, что в пруд

снесла... на дно пошел...

и тени погибших... камень... луч... вода.

Покойной ночи, дамы...

Покойной ночи, господа...

Любимый мой, желанный!

Я спасена! Я спасена!

Я в мыслях у того угла,

где встретила тебя впервые.

Вот домик... деревца кривые.

Вот веточки... дорога... сад.

Как будто вещи все простые.

Вот лента... Не вернуть назад.

И вместо рая снится ад.

4

И плывут, плывут под ивами

лепестки...

Князь мой! Сокол! Милый! Милый мой!

От тоски....

Как сжимала беззащитный свой

кулачок,

пока душеньку ловил ее

на крючок!

Поняла, что значит "ставрос" я:

ставрос — крест. Да-а-а... Попутал тебя староста смертных мест.

Ни топтать, ни мять зеленого!

Ха-ха-ха!

Разгадала в листьях ленту я —

жениха!

То не сокол по-над облаком, — желтый змей

по стволу сменился обликом — злой Кащей.

8

Еще только из пеленочек...

Боже мой!

Ой, повесился ребеночек -

образ твой!

Плачу, плачу и не помню я,

сколько лет...

А в глазах от черной молнии

черный след.

|

5

Ну что ты, гордый человек,

и оскорбленный рано?

Провел насмешливую жизнь?

Натешился над раной

чужой от своего ножа,

в заступника играя?

Как вспомню, что было-прошло,

кровь стынет-застывает.

Игрa - игре. Плохой актер.

Лебядкина ты хуже.

Пошлей она — игра твоя.

И лестница все уже.

Боишься смеха над собой?

Поведал на листочках

без покаянья, как довел

невинных до крючочка?

И буковки ползут, ползут

бесстыдно-нераскаянно

по тем листкам, как паучки

по листикам герани.

Коварство все, интригу всю,

обман насквозь весь вижу.

Затягивал в петлю других -

себе же вышло туже.

Ты рыцарь был, а я жена,

спасенная тобою.

И вслед за девочкой висишь,

качаешь головою.

6

Отобьют они память мою.

И не будет мне весело.

Отобьют всю мечту мою. Перепутаю время.

Я мечтательница, люди милые!

Развеселая хохотунья я!

Только вам не скажу,

ничего не скажу,

хоть сожгите меня,

хоть зарежьте меня!

7

Любит, любит кровушку

русская земля!

8

Вся земля в слезах,

а нет радости.

И ползут по ней

одни гадости.

И шипят-шипят

от ничтожества.

Мстят за свой позор

— за убожество.

Червяки ползут

прямо по сердцу.

Свиньи хрюкают, —

в воду броситься

прямо с берега

разбегаются,

Мухи липкие

разлетаются.

И по всей земле —

одни сумерки.

Ни одной души

— словно вымерли,

10

словно черными

стали души вдруг.

Развели огонь.

Навели испуг.

Как подумаю — слезы опять,

Как Его убивали...

......................................................

А ребеночка я через лес

понесла, завернула и лентой

обвязала, а мужа не знаю...

Помню — тогда в воскресенье

в доме том разглядела я много.

Люди важные. Я в потолок

все глядела, боясь рассмеяться.

А жила там на покаянии

одна старица. В поучении

за пророчество. На моление

в монастырь ее, где была и я,

привели. Вот она мне возьми да шепни,

выходя со службы из церкви:

"Как на пол-на аршина напоишь

своей горькой слезою землю,

в глубину земли прольешь слезы,

так нечаянная придет радость,

никакого горя не будет..."

10

Все выходит, как нагадала:

и дорога, и злой человек,

и постеля, вот вижу, смертная.

Налетела гроза.

Загорелись глаза.

А под утро тревога.

Стон и кровь у порога.

Кровью красной трава поливается.

Желтым пламенем все извивается.

11

Последняя ночь.

Плачь.

Кто еще там кричит?

Кто там плачет?

Кто еще там все знает, молчит?

О князе, о горе, ноже,

обнаженной душе

кто возьмется потом рассказать?

И она

прожила свой часок.

Брошен красный платок

на зеленое платье

небрежно.

С кем ты, нежный,

эту ночь проводил?

Чьей ты жизнью платил?

12

И она

обожглась на свече,

на луче,

что горел лишь мгновенье.

И толпы упоенье.

И всех счетов сведенье.

И души разрушенье.

И разгадка вся.

Лестница.

Крюк.

13

Все погаснет вокруг.

Затоскую навек.

Тут и память придет -

на опушку леса

Убиенного

приведет.

Положу Ему

тихо руки на плечи,

и тихонечко

побежит слеза.

1976 - 86

МОСКВА.

НА ПУТИ

К КУРСКОМУ ВОКЗАЛУ

*Венедикт Ерофеев. "Москва - Петушки"

12

... от холода или отчего еще, мне глаза устилали слезы...*

* * *

Ну что ж, — ,

так она и умерла.

Посмотрела пристально мне в глаза.

А когда я нагнулась к ней

и прижалась лицом, услышала тихое:

— Прощай...

Это и было концом.

Я тихо встала рядом,

не проронив ни слезы.

— Какая черствая! — обрадовались они.

А когда внутри у меня похолодело все и сердце оторвалось,

я тихо вышла

и пошла

вдоль тех самых берез,

что заплакали за меня.

1965

* * *

Это не волна, это она
волнуется, холодная уже,
и прощаться никак не хочет.

Бьется, плачет, рвется к берегу.
Хочет успеть согреть меня.
И не хочет, никак не хочет
холодной стать.

* Венедикт Ерофеев. "Москва - Петушки*

А другие вокруг играются.
Утопить ее стараются.
Они теплые, они темные,
застудили ее, затопили,
в ту мечту ее не пустили.

Бьются, плачут, рвутся к берегу.
Укрываются в ту мечту ее,
что текла слезой по лицу ее,
что росла травой по холму ее,
что звала ее до ее звезды,
увела ее до ее земли.

1965

* * *

Она умерла и осталась со мной.
Я слышу ее во вселенной глухой.
Она в меня смотрит — в мою глубину.
Она меня видит — мою пустоту.
Она меня слышит — мою немоту.

Не слышит она, как я ей кричу,
умершая в час ее смерти, когда
она умерла и осталась во мне,
в моей глубине, в моей пустоте,
в моей немоте души, которая хочет
лететь с ней — в ее струящейся доброте,
быть с ней — затравленной на ее кресте,
да в ее земле — приемницей —
говорить с травой.

Не хочу там быть — я кричу ее!
Не хочу там лететь — ворочу ее!

Вот! Она идет!
Возвращается!
Улыбается!

Меня бьет вода.
Меня бьет песок.
Меня ветер бьет.
Он к земле меня гнет.

15

Она воротилась.
Стоит вся в свету —
на том берегу.
Улыбается.

1965

* * *

Скажи, скажи, что у другого плохо.

Мне станет легче оттого,

что у другого ничего

не получилось, не сбылось,

что все по свету разнеслось,

развеялось, рассеялось,

разбилось, растеклось.

Скажи, скажи, что у другого так же.

Мне станет легче оттого,

что у другого все равно

все рухнуло, все кануло,

все снегом занесло.

Не говори, что все равно,

что все прошло уже давно,

что все забылось, замелось,

что все почти было сбылось.

Не говори, что время лечит,

не говори, что хорошо,

что у другого хорошо,

что у другого все прошло

и что теперь ему смешно.

Смотри, смотри, какой смешной!

Ему больней, ему страшней,

а он светлеет оттого,

что у другого хорошо, что у другого все сбылось,

смечталось, сплакалось, слилось.

1966

— 16 -

Долго, долго было тихо.

Вдруг - завыла.

Уронила

силу воли

прямо на сердце!

Долго, долго было тихо.

Закричала.

Отвязала

нерв за нервом.

Не умела

завязать морским узлом.

Долго, долго было тихо.

Вдруг — завыла...

Упустила

в ночь холодную

Тебя.

1966

* * *

В тот день шел мокрый снег.

Он покрывал овраг

перед моим окном

и выросший за месяц дом

перед моим окном.

Большими хлопьями выплакивалось небо

в овраг, в дорогу, в скаты крыш...

— Услышь, услышь, "ухо имеющий..."

Вот

семь светильников!

Семь маяков, сверкающих в стеклянном море!

В волнах, ласкающих и бьющих берег,

вот

смытые следы...

И не нужны растаявшие хлопья скатам крыш...

— Услышь, услышь...

1967

— 17 -

* * *

Бреду как в бреду.

В водоросли хочу.

В тину.

В слякоть хочу.

В мокрый снег.

В число нечетное.

От слякоти.

От снега мокрого.

В белый туман.

В дождь.

В луч косой,

где душа -

пылинка.

1967

* * *

Все слова - тьфу.

Кроме первого

И последнего.

Все слова растаяли

в мокрые бредни.

В кулаке зажаты

— утекли сквозь пальцы.

Незачем слова —

можно так расстаться.

1967

* * *

Ю.Г.

Когда часы окутываются разговорами

и листья догоняют ветер,

безжалостно полосками дождя

знак одиночества извечнош

— 18 -

Работа скульптора приблизилась к концу.

Твои черты - в искусстве первобытном.

И хлещет дождь по мокрому лицу.

И ветку треплет ветер ненасытный.

Как падающий мелкий дождь

уходит серый день,

набрасывая сетку на прохожих,

в другой, такой же, неизвестный всем,

но для тебя — до ужаса похожий!

Ты в сетке с ними! В неизвестном дне!

В ресничных солнечных лучах

тебя найду я!

В твоих до странности простых словах.

Я мокрое твое лицо целую.

В страшную больничную ночь 30 октября 1968 года

* * 8

"Царице моя преблагая... помози мя
яко немощна... окорми мя яко странна...
обиду мою веси..."

Из молитвы.

Царице моя преблагая!

Беда у меня глухая.

Хоть если померить мою с Твоей -

нету беды моей.

Но услыши мя, яко немощну,

и узриши мя, яко странну!

Понимаю я, когда на Всенощной,

что рана моя — не рана.

А на Ранней — глухая пропасть

где-то у сердца вновь.

Ты всех скорбящих радость —

сердцу — верни любовь!

Ты обидимых покровительница —

веси же обиду мою!

Пошли мне, моя утешительница,

радость нечаянную!

1970

— 19 -

ВТОРОЙ ЗАЧАТЬЕВСКИЙ ПЕРЕУЛОК

Как по левой руке - пустырь,
А по правой руке - монастырь...

Третий Зачатьевский. А. Ахматова

Мой милый монастырский двор.

И длинный черный коридор.

И комната, что раньше

обителью монашкам

была. Две печки.

И вечерами - свечки.

Моя Остоженка!

Родное детство!

— "О Боже! Боженька!

Какое бедство!" -

вздыхал старик напротив по соседству.

— "О, Господи! Что ж деется на свете!"

А в мячик на полу играли дети.

И бабки с семечками в полусвете.

И наш Пушок пушистый на буфете.

У дома палисадники

и золотистые шары.

Сараи, голубятники —

теперь - как голубиные дары!

Зимой — дрова.

Мы греемся у печки.

Со мной родной

ушедший человечек.

И вечерами чай,

и вкусный монастырский воздух.

— "Все примечай!" -

шептал мне ночью голос поздний.

И монастырская стена нас охраняла.

Я ничего тогда не понимала.

1970

— 20 -

Безутешные воды вешние.

Безутешная сама капель.

Плачет, плачет, а ведь безгрешная.

Что оплакивает? Поди проверь!

Поменялися весны-осени.

А то и впрямь — на одно лицо.

Непогодятся — и не вдосталь им

неухоженное крыльцо.

Безутешное, опустевшее.

Дверь поскрипывает на ветру.

Видно, плачут те воды вешние,

что никто нейдет ко двору.

1970

* * *

Я. Г.

Одним — молочко пить.

Другим - грызть камень.

А третьим - как на вулкане

быть и вытянуть.

Одним - тяжелу корону носить.

Другим - в щемящей памяти

прошлое перебрав,

рассвета черного

на нарах ждать.

А третьим — форму цветка,

диву дивному радуясь,

созерцать да искать,

как и всем,

ту страну,

где растут асфодели.

Одним — неприметно быть.

Другим — гарнитур купить.

А третьим — просто в лес —

на камень.

1970

- 21 -

Как страшно говорить слова —

они сбываются.

И как ни заклинать себя —

они срываются.

И вот непоправимо все —

и все ломается.

И вот — как чудом — говорят —

вдруг все спасается.

1970

* * *

Остановились

все песочные часы.

Как будто все

вдруг

пульсом Господа

забилось.

Стеклись все слезы

реками земли.

И сердце мира

в море

превратилось.

Стеклись все слезы,

реки, времена.

Еще минута до начала

потопом

хлынувшего

Суда.

И бьются лодки у Причала.

1970

22

* * *

В предельной, безусловной тишине

вдруг ветерок притронулся к деревьям.

Ничто не шелохнулось и нигде

не раздалось небесной птицы пенья.

Стояла неподвижной тишина,

бездонностью молчанья обнимая.

Не стало и препятствий без числа.

И недоступное не показалось раем.

1970

Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?
Б. Пастернак

Я Вас люблю.

Вы знаете об этом.

Благодарю,

что Вы имеетесь

на свете этом.

Ни прикоснуться,

ни сказать,

ни молвить

не посмею.

И никогда —

на людях или нет —

при Вас

не покраснею.

Я в Вас люблю

и одухотворенность,

и красоту,

и в небо устремленность.

Мне снился сон.

Вы в нем меня просили

Вас не любить.

Вы в нем меня молили

уйти совсем.

23

Но Боже!

Я бессильна

в Вас разлюбить

и одухотворенность,

и красоту,

и в небо устремленность.

Тоска иное значит,чем печаль.

И испытаний вырастает вера.

Пусть розовым считается мечтать.

И смертоносным пусть проходит время.

1970

Летели хлопья наяву.

Под светом фонарей кружилось.

И по твоим словам — в вину

мне происшедшее вменилось.

Летели хлопья. Снег поскрипывал.

Луна боялась быть свидетелем.

Столбы фонарные запрыгали:

ты превратился в Вы при свете их.

1971

* * *

В комнате трещало от ламп дневного света.

В голове — от высказанных слов.

Я давно предчувствовала это.

Получила, видно, свой улов.

И конем, как говорится, не объехать

прорубь леденящую судьбы,

хоть трещит от собственного смеха

половина добрая беды.

И стою, и бью ногой по снегу.

Бью, стихийно высверлив дыру.

Вот промчись телега - под телегу -

под телегу жизни - как в нору.

24

Облачко крадется осторожно.

Звездочка мерцает надо мной.

"Прокати, — шепчу вдруг, — если можно,

колесо телеги по кривой!"

1971

* * *

Листья жаловались, падая.

Листья с веток отряхали

и, взмолившись в небо ветками,

ничего не понимали

одинокие деревья.

И шуршали листья: "Брошены...

И шумело что-то в ветках...

И волненье было общее.

И недоуменье ветхое.

И глазели, проплывая,

облака на ветки голые.

И друг друга обвиняли

листья с ветками за многое.

1971

МОЛИТВА

Где-то красное смещение.

Немогущую вместить,

упаси меня от мщения!

Помоги мне просто жить!

Помоги мне не отчаяться!

Помоги переползти!

И когда-нибудь покаяться.

И суметь сказать: "Прости!"

1972

25

* * *

А я шел на шесть двадцать пять.
Б. Пастернак

Перебираю карточки с отчаянья.

Прочла у Пушкина: "...отцовские гробы..."

Петушье восклицанье только тайной

нам предсказует линии судьбы.

Нельзя перерешить. Уже ведь брошен камень.

Рассвет уж близок. Все. И каждая деталь

цепляется за сердце. Так веками

заплаканные очи смотрят вдаль.

В глазах опять — до слез знакомый город

Но все бегут дорожные столбы.

И надо прыгнуть всей судьбою в омут,

порвав все обращения на ты.

Что нам сулит петушье восклицанье?

И руки невозможно удержать.

А поездов — все то же расписанье.

И есть там поезд на шесть двадцать пять.

Апрель 1972 Шереметьево

- 26 -

ГДЕ БОЛЬШЕ НЕБА МНЕ -

ТАМ Я БРОДИТЬ ГОТОВ"...

* О. Мандельштам.

27

* * *

Трость ли, ветром колеблемая?

Ты ли?

Плачет душа раболепная.

Пылью

теплой

укрылись следы.

Плачешь, вестью колеблемая?

Сон ли?

Только судьба вдруг потребовала.

Явью

холодной

смыты следы.

Где ты?

Новая Англия, 1973

* * *

Н. С

На зеленой траве, на зеленой,

в тех местах, где стригут газоны,

еще мокрой от слез траве

как болею по синеве

тех небес....

28

Тех небес, где причина грусти —

терпеливая, легкая мысль,

обретая свое очертанье,

с губ рвалась,

в срочном слове ввысь

устремлялась —

успеть замолвить...

Стебельком прорастала, травой...

Не имеющим места под солнцем

дивной ласточкой золотой

прилетала и песню пела,

утешала, звала с собой...

На траве, на зеленой траве,

почему я тоскую по горю,

разделенному с синим морем,

и по запаху слез смолистых

сосен, срубленных речью неистовой?

На траве, на зеленой траве,

почему я тоскую о сене

и о запахе невесеннем?...

To ли это роса, то ли дождик,

то ли впрямь оттого, что скошена...

Ha зеленой траве, на газоне

не сплести венка амазонке.

1973

* * *

Запах первого снега.

Запах хлева.

Запыхавшейся талой весны

и наивных ручьев ее бега.

Моря. Прелой листвы. И жары.

Запах хлеба и плесени.

Глупых сплетен. Рождественских

елок. Кудесников.

И насмешек ровесников.

29

Шишек. Шопота. Хвои. Смолы.

Слез березовой белой коры.

И волхвов. И тебя неизвестного.

И цветных моих стеклышек треснутых.

Чердака. Чая. Дыма. И горечи.

И дождя. И отчаянной полночи.

1973

ЧАЯНИЕ ЧАЯ

Мы пили чай и слушали пластинки.

И там в чаю несчастные чаинки

пытались всплыть и не пойти на дно.

С одной особенно была я заодно.

А дух давно носился над водою!

Чаинки бились, жаждая спастись.

Я дула к краю, будто бы прибоем

чаинку к берегу нечаянно прибить.

Мне "параллельный случай" вспоминался.

Хотелось быть не в жизни, а в кино.

А чай неслышно в небо воспарялся,

мечтая осушить чаинкам дно.

1973

* * *

Вас не было, а письма ваши были.

Они все продолжали приходить.

И пароходы, их везя, спокойно плыли.

Играла музыка. Хотелось пить.

Луна светила. Пели звезды в хоре.

Вода была соленой здесь и там.

В бассейне на борту. Конечно, в море.

В каком-нибудь растворе. По щекам

30

стекала каплями или лилась ручьями.

Зависело от степени беды.

И утирались смятыми платками,

сморкались и отчаивались мы.

1973

* * *

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук...

Б. Пастернак

Этот прохожий

был просто похожий.

Так же беспомощна грудь.

Снова на сходствах вас

ловит та улица.

Снова перчатки напутать.

Листья опавшие

просто увядшие.

Светит на небе звезда.

Ящик сгораемый.

Недосягаемо.

И поезда.

Поезда.

1973

* * *

Белый снег и черные следы,

потому что лег он тонким слоем.

Уходили от кого-то Вы.

Уловили — пахнет здесь разбоем.

А когда следы оборвались —

Вы исчезли. Снегом завалило?

Белый-белый снег. И синь. И высь.

И неведомого цвета сила.

1974

31

* * *

Лезут, лезут в голову.

Всякие. Плохие

.Отбиваюсь я от них.

И прошу другие.

Вы идете на обед.

Вы несете сэндвичи.

У вас тоже много бед.

Только вы их прячете.

Что тщета — то суета.

По какому кругу?

Много мыслей, говорят,

не к добру - к недугу.

1974

* * *

Всегда, когда волнуюсь,

лезу в ванну —

под душ -

чтоб успокоить душу.

Поскольку ж я волнуюсь постоянно,

то вечно занята бывает ванная.

И в душевую

вскочила я в другой квартире так же.

Там целый вечер я проплакала однажды.

Мотала головой. И фартук

менялся обликом, что приобрел на фабрике.

Мне в дверь стучали: - Где ты? Все остыло!

А мне подтыло все, постыло все, постыло.

1974

32

* * *

В окно глядится куст сирени —

и вызывает он мигрени.

Знакомый мне принес таблетку —

хотел загнать мне душу в клетку.

Я отказалась снять волненье —

хоть это вредное стремленье.

Я вспоминаю, чуть дыша,

а есть у ландыша - душа?

А вдруг и роза фарисейка,

поскольку родом не плебейка?

Вокруг все делают газоны

— трава не будет беспризорной.

1974

Первалке (Литва, Куршская коса)

Живу в древесном домике

на берегу озерном.

Смотрю, как звезды — комики

устраивают дозор нам.

Не знаю, как перевести,

но по-английски — bullfrog*.

Всё криком могут извести,

переводя на свой толк.

И вспоминаю тот залив,

и Первалку, и дюны,

и на тропинках Натали -

дум грустных, грустных улей.

"За то, что я руки твои не сумел удержать..." —

прочла и замолчала.

Застыли в небе облака

и лодки у причала.

1974

Кейп Код, или Тресковый Мыс [Приписано автором на моём экземпляре]

* зоол. лягушка - бык, лягушка - вол.

33

Р. С.

Рука дрожит по нескольким причинам.

Я несколько уроков получила,

"земную жизнь пройдя до середины"

и ожидая солнечной долины.

Ни в рай, ни в ад — на это много чести.

Я в "данном моменте" живу в предместьи.

Я не желаю нехорошей вести.

Но рай и ад играют как-то вместе.

Не дай мне Бог пройти тропой Иова —

я к этому, конечно, не готова.

Одна надежда — не гожусь я к test'y.

Клянусь — довольна я ничейным местом.

1974

* * *

- Так-то брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить...

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина.

А. Чехов. Тоска.

Они мне объясняли все подряд

и синонимами, массой их. К тому же

они предполагали, что навряд ли

я знаю их язык. И даже хуже —

они считали, что я не пойму, и

пытались объяснить мне свои шутки.

И все соединяли, что к чему, и

играли плюс на дудочке — на дудке.

Она все объясняла все подряд, и

вошел один на самом горьком месте.

Она предполагала продолжать и

старалась удержать все слезы, если

они, не удержавшись, потекут, и

придется ей играть на той же дудке.

И вот вошедший вышел, и почти все

смеялись и дивились его шутке.

1974

34

* * *

Не летают облака.

Не плывут. Не убегают.

И не тают. И не тают.

И поникшее лицо

направленье не меняет.

И снежинка на ходу

превращается в слезу.

И стекает. И стекает.

Шлет на землю свет звезда.

Освещает поезда.

И заветное кольцо

обладателя теряет.

Ветерок приносит весть,

что разлука может съесть.

Убивает.

Голос шепчет над водой:

— Не ходи туда! Постой!

Не пускает. Не пускает.

Горе на сердце слагает.

И слагает. И слагает.

1975

* * *

Образ с ладони исчез.

С линией тень не плутает.

Стрелка секундная без

стрелки другой не витает.

Звук не срывается с губ.

Слух не живет в напряженьи.

Все исчезает вокруг, что предназначено зренью.

1975

35

I

* * *

J.B.

To see a World in a Grain of Sand And a Heaven in a Wild Flower...*

W.Blake

Я иду босая по песку.

Останавливаюсь, не глядя.

И, направив волосы к виску,

с ветром и с собою как-то сладив,

я уже не плачу, сбыв тоску.

А вода и соль их бьют и гладят —

камни, что лежат на берегу.

В маленькой песчинке целый мир.

В крыльях стрекозы их скрытый трепет.

Сам Садовник в лепестках сокрыл

сокрущающе-могучий лепет.

Тяжесть нежности в размахе быстрых крыл.

Руки собирают легкий пепел.

Убирают скляночку чернил.

1975

* * *

Черно-зеленым выткано узором

на голубом дрожащем полотне —

о чем уста поведали лишь взору,

сомкнув себя в блаженной тишине.

Три полосы зелено-синей ткани.

Одна морская. Третья от небес.

Меж ними гор игольчато-хрустальных.

Три полосы, соединенных без

хитросплетений, воздухом прозрачным,

прикосновением, серебряной стрелой,

безумной гривой, точкой обозначенной,

в горячей розе золотой пчелой.

Залив Св. Лаврентия, 1975

* Вселенную видеть в песчинке И небо в цветке полевом..

36

* * *

"Не бойся ничего!"

Гарик Восков

Я боюсь победы.

С нею ходят беды.

С нею пораженье

ходит отраженьем.

Глубоко в колодце

блещут небеса.

Над травою вьется

острая коса.

И трава слезами создает узор:

— Ведь в такой победе

затаен позор!

1975

* * *

I' vidi il ghiaccio, e li stesso la rosa,

quasi in un pimto il gran fieddo e '1 gran caldo...*

F. Petrarca

И бьется, вьется пена паутиной,

цепляясь за песок, спасаясь тиной,

легко смеясь, с волной своей сливаясь,

в прекраснейший из свитков воплощаясь.

На свитке том леса, моря, долины,

холмы, сады, озера, гор вершины,

пруды, ручьи, плоды, моря тюльпанов,

и ветерд их колышет неустанно.

На свитке том ущелья, руки, плечи,

слова, следы, стекло, хрусталь и свечи,

пещеры, снег, холмы, кусты, валежник,

движенье губ, цдеты, средь них подснежник.

* И увидел я лед, и тогда же розу, В точке .одной страшный жар, страшный холод.

37

На свитке том окно, ключи и кручи,

крыльцо, и свет в окне, испуг летучий,

зрачки, и страх в зрачках, и дно, и стужа,

соломинка, волна, в волне весь ужас.

Свеча и встреча, хворост, пепел, розы,

огонь и воск, прожилки, пчелы, осы.

Дрова и пламя близятся к разлуке.

Дыханье, изголовье, веки, руки

Висок горячий, жуть, и перепутья,

кромешный мрак, и плоть, сухие прутья,

подробный шопот, волосы, тюльпаны,

и ветер их колышет неустанно.

На свитке том отчаянье, удушье,

кромешный мрак, и жуть, в зубах подушка,

щемящие слова, часы без стрелок,

стальные отблески и ужас переделок.

Копье, подкова, гвоздь и получасье

молчанья, ключ на дне, кольцо на счастье,

свеча, ее огарок, остров, море

и буйство вольной мысли на просторе.

Огонь, кольцо, огонь, моря тюльпанов,

и ветер их колышет неустанно,

Слова, слова, слова и Воскресенье.

Сиреневая Купина и Песни Пенье.

И бьется, вьется пена паутиной,

цепляясь за песок, спасаясь тиной,

легко смеясь, с волной своей сливаясь,

в прекраснейший из свитков воплощаясь.

1975

* * *

Как хорошо стоять на берегу!

И разбиваться о песок волною!

И разлетаться пеной по песку!

И, уступив волне, пойти босою

38

обратно в лес. Бродить в нем. Или сесть,

закинув голову. Иль лечь пластом на землю,

закрыв глаза. И в солнечную сеть

ловить все то, что разум не приемлет.

Лицом в траве и в запахе земли.

Бегут мурашки в том и в этом смысле.

Бегут мурашки, скачут через пни -

препятствия и в той, и в этой жизни.

Глаза откроешь - синий циферблат,

где желтым шаром цифры проступают.

Гудит, гудит кузнечиков набат.

По ком гудит?... О ком напоминает?...

В ушах стоит... стоит... морской прибой.

Земля как раковина - все в себя вбирает.

Мать-мачехой, подробной тишиной,

дыханьем розы дикой воскресает.

1975

* * *

Леночке

Где тот, кому могу сказать,

как пульс мой бьется?

Кто обернется, так сказать,

не насмеется?

Вперяюсь в звезды и кричу:

— Вы там какие?

Вдруг вы подвластны палачу,

иголки злые?

Горит щека моя. Горит.

Моя гордыня?

То леденеет, то кипит,

то снова стынет.

Неботрясеньем проучусь.

И вид странички

мне явит полностью мой груз

без обезлички.

39

Уткнусь лицом в морской подол.

Оденусь в воздух.

Вдруг не увижу я Престол

и будет поздно!

Вот конь стоит передо мной.

Какого цвета?

Дай мне с повинной головой

пройти по свету!

Про страх, про жуть, про суть понять,

про смерть, про небо.

И камня в руку не подать,

что просит хлеба.

Дай Ту Звезду мне отыскать,

что мир хранила,

и за начальника принять

лишь Эту Силу.

1975

Our two soules therefore, which are one,

Thougn I must goe, endure not yeb

A breach, but an expansion,

Like gold to ayery thmnesse beate.*

John Donne

Все души милых — драгоценный слиток,

растянутый в прозрачнейшую нить.

Я расставанья выпила напиток.

Кого, скажите, мне благодарить?

И вот опять я на иной земле.

И вот опять растянуты все нити.

Спасибо тем, кто помнит обо мне.

А те, кого не помню, извините!

Как хорошо, что некому звонить!

Как хорошо, что все давно уж сказано!

Как хорошо, что до смерти любить

я никого на свете не обязана!

* Простимся. Ибо мы - одно.
Двух наших душ не расчленить,
Как слиток драгоценный. Но
Отъезд мой их растянет в нить.

Пер. И. Бродского

40

Любовь моя! Мой свиток дорогой! Моя лачужка! Остров мой родной! Иные берега. Иной прибой. И связано все нитью золотой.

Новая Шотландия, 1975

МОГИЛА ДРУЖБЫ

What Friends, if to myself untrue?

Andrew Mar veil

Долгим 0000 над могилой дружбы.

Плачь, о сердце! О сердце, плачь!

Двоехолмием двоедушье.

Раструбился на УУУУ трубач.

Оглуши себя! О не слушай!

Обмани себя! Ослепи!

Бейся, сердце! О сердце, глуше!

И беги с тех холмов! Беги!

Урони себя навзничь в волны!

И омойся морской водой!

И не помни себя! Не помни!

И очнись! И пройди стороной!

P.S.

Before the flowers of friendship faded,**

fnendship faded.

Gertrude Stem

1975

ЗИНОЧКЕ И ГРИШЕ

И ТОМУ БОЛЬШОМУ ЛЕСУ

Несчастье есть несчастье есть несчастье.

Брожу в лесу английской королевы.

И, не сходя с тропы, могу поклясться,

что узнаю тебя, мой лес и ели.

* Что о друзьях, коль сам себе не верен?

** Перед тем, как увяли дружбы цветы, дружба сама увяла.

41

Несчастье есть несчастье есть несчастье.

Мой берег и вода, что солью стала.

Горит, горит руки моей запястье.

Я сохнуть по тебе не перестала.

Несчастье есть несчастье есть несчастье.

И вновь и вновь осенний лист кружится.

Чем держишь ты? Молчишь — какою властью?

Багряным золотом? Тоской с тропинки сбиться?

Ты падаешь так медленно, так тихо.

Лихвы-отваги нет в твоем паденьи.

Боишься, как бы кто не захихикал?

И небеса — в глазах твоих — круженьем.

Какой спиралью он нисходит наземь?

Возможно, знает Тот, Кто смотрит сверху.

И если Сам сошел, то не увязну

и буду ждать, что Он протянет ветку.

Несчастье есть несчастье есть несчастье.

Стучит ритмично дождик по карнизу.

Снаружи и внутри одно ненастье.

Что можно увидать при этом снизу?

Галифакс, 1975

* * *

Разлучаюсь, разлучаюсь -

тренируюсь —

как в посылку в один день

упакуюсь.

Как — куда - меня пошлют?

Неизвестно.

Вдруг завижу там кого?

Интересно.

Повернусь вокруг оси -

осмотрюсь я.

И вернуться вновь "на земь"

попрошусь я,

42

побрататься меж собой

хоть и сложно,

да и Лазаря заслать

невозможно.

Утаю билет Творца.

Если можно,

несмотря на море слез,

осторожно

проберусь опять назад

назло зверю

и воскликну в небеса:

"Верю! Верю!"

Разлучаюсь, разлучаюсь —

тренируюсь.

Ой, грешки мои, грешки,

как волнуюсь!

1975

Лене Строевой*

Где ты? Я роняю слезы.

Помнишь Рим?

И Флоренция вся в розах.

Постоим.

Ты сказала, что подохнешь

там —

в лесу.

Русь любила ты, росу ее,

косу.

Где ты? Помнишь,

на Навоне мы стоим?

Голубей, фонтанов, смеха

и картин!

Где ты? Помнишь?

Маки, маки....

*Покончила с собой в Париже в сентябре 1975 года.

43

Дроги в Рим.

Мы над маками с тобою

постоим.

Бессребреница! Где ты?

Помнишь дом?

Ты безумная — сестра моя —

сдаем.

Помнишь, платье примеряли?

Помнишь как?

Помнишь, как

в тряпье створили

кавардак?

Платье сбросила ты:

— Господи! Зачем?

Отошлем туда девчонкам!

Нам-то всем!

Господи! Не все ли нам-то —

подыхать!

Не нужна мне для того

своя кровать!

На краю-то Рима

помнишь монастырь?

Розы там.

А ты бежала

на пустырь.

Бессребреница! Где

Боже мой!

Ты хотела -

там —

чтоб ворон над тобой...

Весть я слышу всю

с рыданьем и мольбой —

как ходила ты по свету.

Бог с тобой.

1975

44

Т. И. Сильман

С тихой жалостью снова падают листья.

С тихой печалью шуршат под ногами они.

Падают и шуршат... А веточкам-то что до них!

Новые обретут весенней порой они.

Нет ни молнии черной, ни черного солнца.

И плащом золотистым одаривается земля.

Изменница — в белый потом оденется.

Плачем, плащом, плащаницей, саваном нежным отшепчет, отнежит, отпеленает, отшелестит.

В зеленом пойдет потом взор мой радужить надеждой розовой, легкостью нежной.

Потом золотистым плащом незатоптанным оденется снова.

На птичьей основе слагаются песни.

И настроение сменится на грустно-лесное.

Сквозное — сквозь душу — дыханье запнется. Отнежит, оттает, отпеленает, отшелестит.

1975

* * *

Незаменимых людей нет.

И заменимых друзей тоже.

Я вам любовь посылаю вслед.

Или, сама уходя, все же

на память шлю вам свою любовь,

не собирая осколков чаши.

Вместе разбили. А склеить вновь —

от "установки" зависит нашей.

1975

45

ТО KEEP A STIFF UPPER LIP*

Upper lip** слегка дрожит.

Нижнюю подводит.

Нерв брыкается, визжит

и все к пятке сводит.

Жить — не по полю бежать,

оказаться первым —

от виска к носку дрожать

через пятку нервом.

О печенке что писать?

Там и страх и смелость.

Желчь вот страшно разливать -

с детства значит в зрелость.

О невинность! О газель!

Белый ландыш! Лотос!

О качели! Карусель!

В темных елях пропасть.

Белой полосой в мозгу.

Лотос — ты в болоте,

Прямо мордой по песку.

Все в песке и в рвоте.

Розы предали ль когда?

Лотос? Ландыш белый?

На устах дрожит беда

с ложью омертвелой.

1975

* * *

ГОРОДУ ГАЛИФАКСУ

Когда-нибудь и от тебя уеду я,

пристанище ты ласковое, нежное.

Я дом ищу и все никак не ведаю,

что в небе дом. Все остаюсь невеждою.

* проявлять мужество (идиома).

** верхняя губа.

46

Твой лес на берегу в зеленом свете

еще раз подтверждает, что на свете

есть чудеса. Здесь нитями трава

переплетает волн морских слова.

Плетет в тиши чудесный свой ковер -

рисунком воплощенный разговор,

выводит терпеливо карту рая,

для птиц земных деревья выбирая.

Мой маленький! Ты осажден деревьями!

Рябинка даже как-то затесалась.

Ты весь в цветах, какие в той деревне я

рвала, а сердце ныло и стеснялось.

Как жутко умертвить, сорвать любовь!

При встрече напороться на разлуку,

И по тому же кругу вновь и вновь

гонять свое бессмертие с испугом.

Уж лучше бы в разлуке встретить встречу!

Горите, о горите, мои свечи!

И оплывайте горькими слезами!

Вот я иду с опухшими глазами

и ничего не вижу из-за слез.

Шепчу, пытаясь выразить словами

то, что деревья говорят ветвями,

когда под корень их и в воздухе мороз.

1975

Т.

Стоит перекличкой трамваев.

Трамваев и колоколов.

В ушах моих. Не отступает.

Держась содержанием снов.

Как только глаза закрываю,

мне грезится сад. И в саду

земля облегченно вздыхает.

В каком это было году?

47

Курилось, клубилось сиренью,

тюльпанами, вербой, дождем,

и розовым пахло вареньем,

улыбкой, грудным молоком.

Акацией желтой светилось.

Черемухой сыпало снег.

И тополем мягким пушилось —

платком оренбургским для всех.

И ты — у сирени на страже —

чтоб ветки ее не ломать.

Я помню, ты плакала даже,

пытаясь ее защищать.

Под дождем сиреневым

ты стоишь.

Голубей гоняю я

из-под крыш.

Они машут крыльями

и шумят.

И ты с белой лилией.

И наш сад

весь в цвету сиреневом.

Ты стоишь.

Ты ушла от времени

и молчишь.

И твоей улыбкою

сад цветет.

И сняла калитку ты —

всяк войдет.

Я рукой тянусь

к белой лилии.

Если прикоснусь —

то помилуют.

1975

48

i

* * *

Я. Т.

Мне ничего ни от кого не нужно.

Нет. Вру. Любви. Притом каритативной.

Брожу — кружу все по таким же лужам.

Мне Натали про диво пела гимны.

Возможно, ангел мой со мной незримый бродит. Своим крылом как зонтиком отводит

кирпич, который может вдруг случайно

упасть на голову и сбить ее нечаянно.

А я ее теряла столько раз!

Он приставлял терпимою рукою.

Он ничего не делал напоказ.

Я даже думала, что нет его со мною.

Но различает он, наверно, случай

и попускает free choice, down movement* —

кружить по кругу и валиться с кручи.

Мне Натали сказала, что он умный.

Бредешь со мною, мудрый, верный витязь,

и видишь мысли, чувства, завихренья,

что кружатся и падают как листья,

и добредешь со мной до погребенья.

Потом оставите меня. С моей душою

поплачете немного над травою.

Не оставляй ее. Спой ей про то же диво.

Прикрой ее крылом своим красивым.

1975

* свободный выбор, движение вниз.

49

* * *

Арф небесных отголосок слабо слышу...

Е Баратынский

Смотрю в окно и слышу голоса.

Не понимаю их сплетенья — связи.

Спрут в голове И прутья по глазам

И путы... И... Из непролазной вязи

прошу помочь мне вызволить мозги.

За волосы меня с мозгами вместе.

Поскольку в принципе не вижу я ни зги

и увязаю в этом самом тесте.

Глухонемых заимствую язык.

Озвученным ворочаю все хуже.

И принимать мой слух совсем отвык.

И голос, что ловлю, других всех глуше.

1975

* * *

Белым снегом опушится Купина.

И не страшно будет мне, что я одна.

И платок сорву с волос — заворошусь!

В шаль — шалунью — хохотунью — завернусь!

Замотаюсь — запыхаюсь — закружусь!

В белый снег — в гвоздики — в астры — повалюсь!

Станет все вокруг меня белым-бело!

И схвачу я вдруг на миг, что так светло

в хороводе — в снежном вихре — станцевать

и от счастья легкий снег поцеловать!

Обожжет опять мне звездочкой ладонь.

Я поверю в очищающий огонь!

1975

50

* * *

На лилии белой летит твое сердце во тьме.

И в озере звездам позволено ночью купаться.

И ангел выводит лучом золотым на крыле такое,

что только великой душе разобраться.

Душа твоя в слове на этой охрипшей земле.

И в гроздьях рябины ей с горечью ветра качаться.

Застыть каплей крови на нежной, соленой губе.

И беличьей шкуркой в осенней любви распластаться.

ноябрь 75

* * *

Речи твоей лоскуток прикрываю ладонью.

Стонут, гудят провода в иссыхающем поле.

Сердце стучится и рвется обратно в погоню.

И неотступно твой профиль стоит предо мною.

Сердце тебя позабыть совершенно не властно.

Что полюбила я в речи твоей лебединой —

вечно прекрасно и в сердце моем не погаснет.

Я пронесу лоскуток на дыханьи едином.

ноябрь 75

* * *

Из окна моего вижу красные трубы,

А над трубами — легкий клубящийся дым

А Ахматова

Приставив горячую чашку ко лбу,

в окно я смотрю, как меняются краски.

За черными ветками вижу трубу

без дыма, без копоти и без огласки.

Уже как больная с собой говорю.

Больная — на что указали мне люди.

В оглохшей пустыне зачем звонарю

звонить и предсказывать? Хуже не будет.

1975

51

* * *

Т.

Смотрю на камушек — Александрит —

как он зеленым пламенем горит.

Один такой — уже в земле сырой.

А этот отклонился. Стороной

пошел. Но тот же в землю путь

ему удастся только обогнуть.

Мы сравнивали камушки — чей краше —

так что колечки обижались наши.

Безумье, ликованье, бред в саду.

Я думала, что я с ума сойду.

Разглядывали каждый мы цветок —

так что потом цветился потолок.

И стаи пчел жужжали вокруг нас.

И мы их не боялись напоказ.

И майский цвет осыпал весь наш сад.

И пес наш оглушительно был рад.

И как завыл он позже в ноябре...

Деревья вдруг застыли в серебре...

И камушек родной — Александрит —

зеленым пламенем в сырой земле горит.

1975

* * *

And Stars shew lovely in the Night,*
But as they seem the Tears of Light

Andrew Marvell

Глаза и слезы! Из всей пятерки — вы благородством — на первой горке.

* И милые звезды на небе ночном
Казались слезами света

52

На самой высшей. Святой водою.

Росой на розе. Слезой — бедою.

Текла слезинка — душа рождалась.

Слепая — в зрячую превращалась.

И так черты вслед слезам стремятся!

Так в свой прообраз хотят собраться!

И звезды стали Слезами Света,

что знал заранее все ответы.

1975

* * *

Прости меня, Память моя,

что убила б в тебе половину,

зарыла б, сожгла и

по буйному ветру пустила.

Но снова на след наведешь,

и "не тем" волноваться заставишь.

Не в дверь, так в окошко войдешь.

На колени рассудок поставишь

И воздухом горько-воскресным

опять задрожишь под моими руками.

И воздух опять не найдет себе места.

И вновь расплывется цветными кругами.

1976

* * *

Белый снег лежит на улице

и на небе в облаках.

Небо облаками хмурится.

Вниз несется впопыхах.

Деревце стоит пушистое.

Все в серебряном плюще.

И сверкают золотистые

звезды на его плаще.

53

Завтра сдернут одеяние

и отправят на пустырь —

поучить его страданию,

подвести под монастырь.

Вьется небо снежной лестницей.

Приглашает в облака.

Там звезда горит-невестится.

Но потом болят бока.

И чем выше забираешься —

разбиваешься звончей.

И когда в подвале маешься —

льются слезы горячей.

1976

* * *

Я еду на косу Кейп Код

и оставляю огород,

который спсиху завела

и вовремя не полила.

С тоской гляжу на небосвод.

Решаю звездный в нем кроссворд.

Какого там еще вина

добавила в мой ковш луна?

Имея рыбок в феврале

и две-три мысли на уме,

сижу как дура за рулем,

себя не чувствуя при нем.

Пойду я лучше пешим ходом,

не занимаясь огородом.

1976

* * *

Привет тебе, культурный шок!

Меня сотрешь ты в порошок!

Ты небо спутал мне с землей.

Душевный стронул мой покой.

54

Уйду в культуру с головой.

Ты на пути моем не стой!

И положу свой пирожок

я в целлофановый мешок.

Я у камина с кочергой

имею сходный вид с каргой.

Поет мне утром петушок,

как отрастил он гребешок.

Шепчу в пространство: "Боже мой!

Ты все засыпано золой..."

1976

* * *

Надежду подавляла неизвестность.

Вороний подавала крик окрестность.

И продавала имена безвестность.

И предавала край земли отвесность.

И встретилась сама с собою юность.

И проявилась сапожков непарность.

И поседела за ночь первозданность,

способная сама на покаянность.

И бренность покрывала современность.

И будущность вплывала в свою оность.

И обращалась вкруг оси законность.

Перчатки умывала беспардонность.

И вечность порывалась в ежедневность.

Над легкою землей плыла напевность.

Над скорбной нивой низилась нагорность.

Над светлым горем высилась покорность.

1978

55

ПАМЯТИ ЭДИКА ЗИЛЬБЕРМАНА*

Кого Боги любят, забирают молодыми.

Симонид

1

Бабочка над твоей землей.

Луч света.

Прямоугольник земли.

Простой. Ровный.

Перед глазами стоит все это.

Бабочка — символ души по-гречески.

Долголетия — по-китайски.

В любимом твоем отечестве

греческом древнем

поэты писали, что боги забирают молодыми,

кого любят.

Вы любили взаимно, значит.

Конечно, я плачу.

Все споры теперь позади,

часы-разговоры.

Вернули часы. Впереди —

стрелка твоя. Для нас — ты на скором.

Мы для тебя теперь — если есть —

то как на ладони.

И наготове стоят по кустам

эти черные кони.

2

Трубку снимаю — ты знаешь ответ

и спешишь нас поставить

в ту же известность. Но "Нет!" —

слово "Нет!" отшибает мне память.

Где я? Во сне? Трубка. Голос твой.

Речь... "Ты живой?... Но..."

Ты говоришь: "Скорби,

горести нет. Да, живой. Не покойник!"

* Погиб 25 июля 1977 года в Бостоне.

56

"Свет! — говоришь.- Красота!

Как и знал. Прекращенье

существованья." Твоя правота.

О затменье мое! О отсутствие зренья!

3

Смещенье

в моих мозгах собственных!

Мне самой раскрошило череп!

Рушится все!

О Господи!

Удержи!

Удержи, во что верю!

О Боже!

И для чего же

ты написал на санскрите

утром:

"Лоб — раскрошить,

лобное место, казнить." И:

"Нирвана — конечная цель,

прекращенье существованья,

небытие."

Одежду в красном с тебя вернули.

Часы. Бумаги.

Вернее — мысли твои.

Обманули!

Обманули тебя! Обманули!

Как черные маги.

4

Уходишь в ночь.

И тонок, тонок луч.

Вишу над тьмой.

За луч держусь и плачу.

Несчастный случай!

Свете Тихий мой!

Я не вмещаю,

что все это значит.

57

Я не вмещаю.

Господи! Прости!

В бессмысленность текут -

в бездонность -

слезы...

И застывают горько на пути...

Привязанность - обрывки нитей...

Слезы...

О помяни нас, Господи! Прости!

О помяни нас, Тихий, Тихий Свете! -

губами шевелю...

Дыханье - ветер -

душа - пылинка - крылышко -

в горсти...

1977

РАЗДЕЛЕНИЕ ПОЛДНЯ

59

Mesa, je suis Ys. C'est moi.*

Partage de Midi. P. Claudel

Adieu Adieu

Soleil cou coupe**

G. Apollinaire

1

Я несчастный некий час целую.

И так мало остается жить.

Изумленною рукою проведу я

по глазам... Кораблик будет плыть,

как ему положено, под солнцем,

по седым пучинам мировым.

И сорвутся (Боже! Успокоиться

дай мне) волны с разума... И дым

задрожит прозрачной белой стайкой...

За собой до тла его сожжем,

наш кораблик негасимый, маленький.

Солнцу горло полоснут ножом.

2

Утро голубкой порхает.

Море улыбкой цветет.

Солнце свой путь продолжает.

Тихо кораблик плывет.

Солнце — два сердца. Ребенок

целится в них — сразу в два.

Так детский смех его звонок,

что на волнах кружева

* Меса , это я - Исё.

** Прощай Прощай

Солнце с перерезанным горлом

60

Весело вить начинают

свой белоснежный узор.

Им еще не угрожает

темнолиловый позор.

3

Ровно двенадцать часов.

Целься, ребеночек, целься!

Волны на сто голосов бьются.

И триста по Цельсию.

Бешенство, буйство и бред,

осатанелость, горячка, рьяность.

И весь белый свет

в пене по палубе скачет.

Кони его понесли.

Волны трясутся в падучей.

И нашатырь принесли

с громом и молнией тучи.

4

Захолодь и красный полдень,

обморок и птичий крик.

В памяти добра ты найден,

в золоте прозрачном, миг

звона синего.

5

Желтолиловою жаждой

вечер навстречу ползет.

Он никогда не опаздывает.

Знает он времени счет.

Темнолиловым позором

волны. Ведь стыд-то какой!

Небо обходит дозором

море и ставит конвой.

Морем оно недовольно —

краски смешались. И свет,

тут же рехнувшись на воле,

будет держать свой ответ.

61

Прекрасное! Уходишь? Что ж! Прощай!

Уходишь. Вижу. Удлинились тени.

Беги, волна! Кораблик догоняй!

Как в домике - в нем были окна, стены,

стропила, крыша, пол и потолок.

И было ему море по колено.

Уносит в небо ветку голубок.

Обугленные доски да поленья вокруг....

7

Кусочки звона синего, слова,

полоска алая на горизонте, щепки,

ракушки, мель, на ней лежит трава,

в песок впиваясь как в спасенье — цепко.

8

|Ровно двенадцать часов.

Кладбище стынет морское.

Нет никаких голосов.

Тихо. Не слышно прибоя.

В мокрых ладонях звезда.

Господи! Сколько покоя!

Море целую в глаза.

Тихо бреду за волною.

9

Что же за приступ тоски,

грусти и тихой печали?

В отклике что ли отчаясь,

тихо плывут лепестки...

В отклике что ли отчаясь,

стынут у края земли...

Крик морской птицы вдали

над могилой морской означает,

где полегли корабли.

1978

62 .

В ПРОЩАЛЬНОМ ПОКЛОНЕ

63

АЛЕКСАНДРУ АРКАДЬЕВИЧУ ГАЛИЧУ

По небу полуночи ангел летел,

и тихую песню он пел...

М. Лермонтов

По городу звучному песня плыла,

И тихою песня была.

И скорая помощь, и снег, и трава

Ее понимали слова.

О рае оставленном пела душа,

Земной благодатью дыша.

О детстве на тихом лугу, о беде

Земли и ее красоте.

И плыли внизу над землей облака,

И странен был взгляд свысока

На Черную Речку, Инту, Абакан,

Треблинку, Кресты, Магадан.

В прощальном поклоне застыли цветы

Как знаки святой нищеты.

И приняли душу два белых крыла.

И землю метель замела.

И долго над светом томилась метель,

Качая земную постель.

И белые стаи летели вдали,

И дивные песни земли.

15 декабря 1978

64

ОПЯТЬ С УЗЕЛКОМ

Опять с узелком подойду утром рано
к больничным дверям.

М. Цветаева

Хватаясь за грудь,

с узелком удаляясь от двери,

себе не простишь,

растеряешься: "Недоглядели!"

И вновь твоя кровь

закипит и застынет в прожилках.

И солнце опять

в коридор принесут на носилках.

И неба клочок

задрожит над постелью больничной.

Намокнет платок.

Все, что было, казалось обычным,

в мозгу промелькнет.

Совершенны дела твои, Боже!

И страх, и любовь

вместе бились под тоненькой кожей.

И страх, и любовь.

В кулаках безнадежных забьешься,

пытаясь вместить.

Потеряешь сознанье. Очнешься.

Озябнешь в ногах -

и к плите подползешь. Выпьешь чаю.

Уставишься в пол.

И на все тишина отвечает.

1980

ЛЕОНИДУ ЕФИМОВИЧУ ПИНСКОМУ

...А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города, отрясите прах от ног ваших...

Евангелие от Матфея: 10,14

Веками пел незащищенный голос

о скорбной, скромной и высокой жизни,

65

о радости на бедном языке, -

улыбке той, что Слово понимает,

которое теряют, так что песня

уже не узнает саму себя.

Теряют, что не выкинешь из песни.

И вот Оно бездомно. Ищет крышу.

Отряхивает прах. Опять стучится.

Приходит. И свои не узнают.

Опять мелькает улица. Аптека.

Опять глотают снег, малину, капли.

Опять даются клятвы. Шепчут губы.

И пламенные письма истлевают.

С прекрасной головы платок срывают.

Перед окном заветным рубят тополь.

В пространстве выжигают право вдоха.

Шакалы-зрители на празднество пришли.

Высокий спорщик. Дивный пешеход.

"В лице его дыханье жизни вдунул..."

И стал душой живою человек.

Свинцом залито глиняное сердце.

Составлен полный список кораблей.

1981

* * *

P.D.

Oh! Maestro fa che io non cerchi tanto:
Ad essere consolato quanto a consolare...*

S. Francesco

Расскажи мне теперь о Джотто.

И о милом, добром Франциске.

Давай вместе посмотрим книжки —

как ему отвечают птички.

И возьмем из его ладоней

его тихую радость миру.

* Господи, удостой!
Утешать, а не задать утешения...

Пер. Н. Трауберг

66

Вот уж сколько веков исчезло,

а он все еще утешает!

Велика же сила молитвы!

И цветет Золотое Небо.

Расскажи мне о тех, кто умер

и их ангелы хоронили.

Только ангелы. Так как люди...

Да, конечно, сама я знаю.

Расскажи мне, как умер Моцарт.

И как горько плакало небо.

И никто не пошел под дождик.

Да к тому же свои заботы.

А о том, как ушла Марина

и как Птичка в снега упала,

в те снега, что огня жесточе,

нам уже рассказали песни.

И от них у нас стынет горло.

1981

* * *

Отчего ж не избить лежачего,

не согнуть его в три погибели,

не презреть тихий, скрытый плач его

и не вылизать зад у сильного?

1981

* * *

Бедная Ева! Ни детства, ни матери.

Мужем — отец-не отец.

Шопот. Дорожка из садика скатертью.

Ева — творенья венец!

В чреве убийца. В душе поругание.

В сердце застывшая кровь

сына другого. Разлукой свидание.

Деревом смерти любовь.

1981

67

ВИТАЛИЮ РУБИНУ*

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.

А. Ахматова

Боюсь подходить к телефону

на ранний иль поздний звонок.

Опять он ударит в висок.

Боюсь похоронного звона.

Весть едкая сердце отравит,

по коже иглой проведет,

часы лишь в покое оставит,

но весь календарь оборвет.

Судьба повелит. Случай взропщет.

Всё сделает ей вопреки.

Он вор. Самый низкий он спорщик.

Обманщик с холодной реки.

И косит, и косит, и косит

безжалостно жнец удалой.

По белому свету разносит

беду своей черной рукой.

Лежат похоронные пленки.

Нет времени их проявить.

И смотришь на старые снимки,

где предполагали мы жить.

И с доброй улыбкой склонилось

и смотрит с портрета на нас,

и, правда, чуть-чуть изменилось

лицо, выражение глаз.

Октябрь 1981

* * *

Мысль о бессмертии — птицей в снегу, сиротой на вокзале.

Черным по белому, белым по черному ей наказали:

"Нет тебя! Сгинь! На окраине мира попомнишь, как сниться!"

Только беду всегда первыми слабые чуют ресницы.

* Погиб 18 октября 1981 года.

68

Дрогнули. Холод в груди. Воздух пахнет в опале полынью.

Стынет в кувшине вода. В теле дух. И полено в камине.

Только голубка гонимая чертит в полете рисунок

свой над застывшей землей.И не дрогнут ресницы спросонок.

1982

* * *

Т. Я.

Холодно розе в снегу...
О. Мандельштам

Холодно птице в силках.

В будущем светлом — поэту.

Часу зари — над острогом.

Телу - в движении к цели.

Холодно розе в снегу.

1982

* * *

Г. Г.

Кони Пелеева сына вдали от пылающей битвы плакали, стоя...

Гомер

И море, и Гомер - все движется любовью.
О. Мандельштам

И время, и душа — все сделано из света.

Пространство. Книга. Стол. Улыбка. Торжество

при встрече двух людей. Досказанность ответа.

Безмерность. Радость узнаванья. Колдовство

великой тайны. Легкий снег. Необъяснимость.

И краски, кисть и холст — где не хватает слов.

Наития момент, его неповторимость.

Преодоление разлуки силой снов.

Бессонница. Гомер. Последняя страница.

Закрыта книга. Тихо. Только плач коней

еще улавливает слух. И на границе

волненье не имущих смерти журавлей.

1982

69

В меру все должны были выпить этой
воды, но, кто не соблюдал благоразумия,
те пили без меры, а кто ее пьет таким
образом, тот все забывает.

Платон. Государство.

Ну нет уж! Я не забуду!

Из тихой реки осторожно

я воду забвенья отмерю

и тихо, глоток за глоточком,

ни больше-ни меньше... Я знаю,

что помнить и что позабыть.

Пусть губы мои пересохнут,

огнем мое горло охватит,

виски воспалятся, застынут,

но что сберегу — не отдам.

Послушаю мудрого Эра -

без меры

воды не напьюсь.

1982

* * *

И приснится тебе опять боль глухая.

И единственный час, что зацвел в апреле,

в майском цвету, что отцвел, приснится,

как увидела ты да как ахнула в изумленья,

ахнула и назад дороги нету.

Сам изумленный, единственный час, приснится

как стынет на полустанках.

И приснится тебе на терраске сирой

у остывших дровишек все, что было,

как сердце стыло, отнимались коленки,

и от ужаса мысли становились короче,

еще короче, чем даже были.

И ограда приснится, горючий камень,

надпись, что прочитать не можешь,

хоть сама сочиняла, слова меняла.

70

Все из рук твоих течет, ускользает.

Или выйти, или войти не можешь.

Все потерянный час отыскать ретишься.

И приснится тебе Золотое Слово.

И приснятся тебе голоса, их лица,

и глаза, и в них синь, чернота и зелень.

Соль приснится, как слезы льются,

потому что сердце еще не остыло,

потому что в поле все воет ветер

и уносит все вдаль, навсегда уносит. ,

И приснится, что в страшном во сне не снится,

а только все наяву бывает.

1983

* * *

М.

Годы исчезли. И сам человек на глазах исчезает.

Хлеб усыхает. Довеском ненужным становится, черствым.

Думает так про себя человек, а реально — на деле —

хлебом насущным становится он дорогим, сладкозвучным.

Дом исчезает. Темно. Ни тропы-ни дороги не видно.

Смотрит вокруг человек и толкует один со звездою.

И шелестят на ветру виноградные строчки и буквы.

Их повторяют, шепча, дорогие бессмертные губы.

1984

* * *

I. V.

Если б мода совпадала с правдой,

не сидела бы свобода в осаде.

Если б мода разорвала с кривдой,

не мечтать бы нам о райском саде.

Был бы он у нас как на ладони,

были бы мы в нем как в чистом поле,

где резвятся радостные кони.

Ни тебе ни травли, ни погони.

Если б мода не кричала криком,

не менялась ни душой, ни ликом,

71

не мечтать бы нам о райском саде,

и не жить бы нам в двуспальном граде.

Не сидеть бы нам между двух стульев,

не читать историю двуречья,

не ломать мозги в противоречьи,

были б мы просты как пчелки в ульях.

Волюшку бы и необходимость

просто, ясно, тихо сочетали,

копья бы об стенки не ломали,

плакать не могли б, а лишь жужжали.

1984

УРОКИ ПЛАВАНИЯ

Опять передо мной тот мокрый снег

и семь светильников, и дом-корабль, и море.

На дне дворцы разбитых кораблей.

Весь список-каталог на дне граненом.

И круг спасательный в волнах зеленых —

один — другой — десятый — тридцать третий —

как на параде на зеленом поле.

Обрывки песен. Смех. Недоуменье.

Вопросы. Точки. Знаки восклицанья.

Проклятья. Опозданья. Отреченья.

На "ты" с водой и небом обращенье:

"Как не было б чего!..." — в подушку ночью.

И вдруг — крушенье всех и вся — воочью.

Хватание за мачту, что по швам трещит, за сердце,

которому так нужно отогреться,

за бревна, доски, стулья. Удивленье,

которое началом мысли является, началом проявленья

ее невероятной красоты.

Перед прощаньем просьбы о прощенья.

С далеких стран обрывки ожиданья.

Обрывки глупостей, их прелесть. Сожаленье

о недопонятостях, ссорах. И признанье

своей вины. И мужество признанья.

И красноречия венец — молчанье.

Строптивых всех и нестроптивых укрощенье.

Обрывки фразы: "Это была шутка!"

Когда бы не было так жутко,

все это было бы смешно.

72

Уроки плаванья. Гнев тренера. Глумленье

воды соленой. Пузырей пусканье.

"Пей больше, чем вместишь!" — ухмылка пытки.

Весь список детских игр, все жмурки-прятки.

Вокруг витают золотые рыбки.

Руля ненужность. Нежность. Речь немая.

Святого солнца луч. Почти прямая

между утихшим воздухом и морем

черта волнистая. Почти не пахнет горем.

1985

* * *

...Здастуй Папочка... скорей приходи а то нам плохо нету у нас Папы мама говорит то ты в командировке то больной...

Игорек 6 с половиночкой лет

(Из АРХИПЕЛАГАЛаг. А. Солженицына)

В городе том - то ли он, то ли мы — как на том свете,

в городе том, где людей хороших боятся, как перед концом света,

наша память бродит, сама уже не невинна,

и все бредит и бредит пространством немым, где беда приключилась, старинным.

Нет забвения лишь у ангелов, у всех тех, кто свыше,

потому нет ни памяти, ни надежды у них, ни страха,

они знают все, и тем отличны от нас — от праха,

не страшны им сам черт, ни сума, ни тюрьма, ни плаха,

Не тюрьма им время,

им крыло — не бремя.

Совсем недавно, а почти уже целую вечность,

голос прекрасный звучал, не боясь распада,

не страшась насильственнейше-так называемо-счастливейше- прогрессивнейшего уклада.

Голос прекрасный звучал.

И столько было в нем уже щемящей радости-горя,

сколько бывает в самом соленейше-черно-пре-красном океане-море.

И в вечных песнях невинности столько светлой печали-грусти,

сколько уносит Лета-река, получая все из своего собственного источника речи — речного устья.

И невозможно помянуть дорогое наше прошлое вместе.

73

Черный цвет значение обретает на фоне белом,

так что не чуешь себя уже ни душой-ни телом,

болтаешься по свету дурачком живым-околелым,

не обладая ни мудростью обещанной,

ни смелостью признать ошибку собственную.

Глубоко засела.

И сколько бы ни учить про "хюбрис" да "хамартию",

не поможет никакой, самый что ни на есть прозорливый вития.

И сколько бы ни учить-повторять, как глупца не оспоривать — совет поэта,

нарвешься, и сам идиот, на нового идиота.

"Апория".

Безвыходность плюс "...бойтесь единственно только того, кто скажет: "Я знаю, как надо!"

Бравада

самоуверенности

хуже беспомощности и потерянности.

"Аве Мария!..."

Говорят, что легче всего понять самые трудные, самые непонятные вещи.

А время, хоть друг, хоть враг, как его ни зови, светляк, червяк, образ вечности, пространство души, возьмет тебя в клещи

минувшего с настояще-грядуще-вещим,

быстро поймешь, что к чему, где потуже-похлеще.

Время-моль пожирает золотое руно-память.

Умную речь идиот презирает за "глупость",

и насмешка вдогонку несется гонимому.

Хитрейшая тупость

восседает на троне.

С ней не спорит лишь тот, кто умнейший совет поэта

хранит в кармане.

Все идет быстро, кроме процесса собственного мышления.

Пишешь и знаешь, что каждая строчка, если и будет прочитана, будет осмеяна.

От адресата враждебного частичное есть спасение -

не рассчитывать на его любовь и пожелания счастья-успеха-везения.

А белый цвет вбирает в себя столько тепло-холодных красок,

что хватает на всяких и вся - маленьких, глупеньких, сиреньких, умно-премудрых, великих масок,

для любых хороводов, "орхестров-фимел", жизни и смерти плясок,

в которых стремится прах забыться от жизни и смерти встрясок.

74

Совсем недавно, а почти уже целую вечность,

танец символ великий являл на щите Ахилла,

в самом центре его. А она стояла

с человеком родным и через плечо глядела

и видела волны войны и мира,

и как и шел корабль, своим слухом чутким

напрягая парус, и вдали был берег,

где лоза винограда заменялась проволокой колючей,

где Раскольников превращался в Стрельникова-Расстрельникова,

Ванька Жуков в Игорька "шести с половиночкой лет",

а письмо "На деревню дедушке" в письмо "В больничку (читай — "На Архипелаг ГУЛаг") папочке".

И в вечных песнях невинности столько было уже печали-горя,

столько разлуки-прощанья, непомерной боли,

сколько в последней, неловкой, но полной значения фразе бывает на воле.

1984

* * *

Passer mortuus est meae puellae... *
Catullus

Умер воробушек и у его подруги.

Взвились-не задержались черные паруса.

Не умрет на этот раз никто по ошибке.

Тот, кто бросится в море,

обвинив заодно небеса,

сделает это от настоящего горя.

На Шипке

все спокойно останется.

Та же краса

равнодушной природы

будет сиять.

И черные паруса

не подведут.

Надежны они, упруги.

1985

* Умер воробушек у моей подруги...

75

P.D.

Рrа captu lectoris habent sua fata libelli...*
Terentianus Mounts

Если б только свою судьбу имели книжки!

Но имеет свою судьбу и тот, кто их читает.

Разлетаются по ветру буйному странички...

Обескровленные губы шепчут строчки...

1985

ИРОЧКЕ И ЮЗУ

...Мы бренны в этом мире под луной:
Жизнь — только миг, небытие — навеки.
Кружится во Вселенной шар земной.
Живут и исчезают человеки...

Из советского сановного поэта

Идет-гудет зеленый шум,

Как много он наводит дум.

Чем больше денег, тем меньше мыслей.

Чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь?

А денег нету, и мыслей нету.

А денег нету, и жизни нету.

И раздевают уж всю планету.

Электрификация плюс власть

наводит красную напасть.

А радиация плюс власть

наводит черную напасть.

Жизнь — только миг. Луна. Рассвет.

И больше нету эстафет.

Живут и исчезают человеки.

Идут в небытие навеки.

А если что и остается,

то вечности жерлом пожрется.

* Судьба книги зависит от таланта читателя...

76

Обдернулся, сошел с ума

и в нумере как дважды два

семнадцатом или шестом

рассматриваешь суп с котом.

Из трех злодейств стоит букет.

Вопрос важнее, чем ответ,

хоть не заряжен пистолет.

Семерка, Тройка, Дама, Туз —

последствия мотай на ус.

Вникай в значение числа —

не прыгай в лодку без весла.

Не суй свой нос

в чужой вопрос!

Ведь если нос свой потеряешь,

уж на других не начихаешь!

Акакий. Улица. Шинель.

Бежит по улице портфель.

За ним перо. За ним сапог.

Висок. Утюг. Бараний рог.

Один был в шубе литератор.

Он был и Лев, и Гладиатор.

Плывут по речке Енисей

Орфей, сирены, Одиссей,

вакханки, Сцилла, Пенелопа,

все женихи всея Европы,

Харибда, Горбунок Пегас,

Их погоняет Карабас.

Он пообедает сейчас.

Гой-еси! Гой-еси!

Хочешь кушать — не проси!

Война и мир,

Сидит кумир.

Надел сапог,

надел папаху,

сам себе славу

рокотаху.

77

Бежит поток.

Электроток

зажат в кулак.

Сидит дурак.

И умник там.

Развесил уши.

Се — продают

живые души.

Ура звучит,

Дружок стучит,

Гвадал квирит,

Душа кривит,

Гвадал квивир.

Зовет Таймыр.

Стучит сапог.

Идет урок.

Звенит звонок.

Ночь. Свет. Курок.

После одного смешного вечера в августе 1986 года.

Новая Шотландия.

Самбро.