Самодостаточность: Бога, искусства, человека

1632 год. Рембрандт. Картина теперь в Лувре. В центре винтовая лестница.

Очень популярная, до китча располагающая к популярности, картина, но всё же она действительно гениальна. К философии, оккультизму или истории Товии отношения не имеет. Толкований может быть и есть множество, но они совершенно бессмысленны, потому что тут необходимо одно — созерцание и погружение. Собственно, тут появляется нечто классичное.

Классичность появляется в искусстве, когда оно перестаёт быть иллюстрацией к чему бы то ни было, становится вполне автономным. Чёрный квадрат — не классичен, он иллюстрация к очень конкретному тексту и вне его даже не может быть опознан как искусство. Не классично «архаичное» искусство, в котором нужно знать сюжет, чтобы вполне его оценить. Оно само о себе заявляет как об иллюстрации к мифу, и если утерян миф, если исчезло означаемое, то знак сдувается и блекнет.

Пикассо — старик с ребёнком — классично, в отличие от изображения Марии, Симеона и Младенца, потому что самодостаточно. Именно эта самодостаточность была утрачена в грехопадении, в попытке быть «как Кто-то». Быть образом и подобием Божием — не означает быть иллюстрацией к Богу, оттиском Бога. Человек классичен, потому что человек не отсылает к Богу, он самодостаточен. В Раю, в глубине души, в туманное мгновение, когда засыпает. Проснётся — суши вёсла, надо срочно спасать, пока не утонул в притязании быть масляным маслом, оригиналом сверх той бездонной оригинальности, которая в человеке есть.

Классичны быки палеолита. Не все, некоторые. Классичны  Фидий и Поликлет, Рублёв и Рембрандт, потому что одержали победу над сюжетом. Знание библейского рассказа ничего не прибавляет к «Троице», незнание — не убавляет. В чём и было лукавство филиппик о том, что «без знания Библии невозможно понять...» и далее следовал длинный список того, что можно прекрасно понять без Библии. Саму Библию можно отлично понять без Библии — Бог открывает Себя как хочет Бог, а не как может человек.

Горе искусству, которое «нельзя понять без». Это пошлое искусство, это сведение духа к материи. Впрочем, ещё горше искусству, которое в самом себе несёт объяснение себя: домик в тёмно-лиловом снегу со слабо светящимся окошком, персик с девушкой и прочие знаки, обозначающие знаки же. Указатели на указатели. Это, мол, Сретение — но Сретение есть не Сретение, не событие, а указание на человека, на его руки, созданные вовсе не для того, чтобы строгать и обнимать, хотя и для этого. Идеальная икона никогда не изображает событие, она изображает бытие, но где они, настоящие иконы? Обычно они так же захватаны объяснениями, как палеолитическая классика — отпечатками грязных ладоней. Человеку страшно быть с тем, что не объясняет и что выше объяснений. Человеку тяжело быть с «что», он старается превратить его в «о чём». Как и самого себя легче превратить в «о чём», что и составляет единственный возможный смертный грех.

Означающее искусство охотно потребляется, оно намазано понятностью, но это понятность внутри человека, это понятность примитивности, почти животности. Классика не может быть предметом потребления. Она, скорее, потребляет, даже истребляет человека, который всасывается в произведение искусства как Алиса в нору, и там остаётся навсегда, спасаясь от мира материальной кажимости. Рембрандт этот на грани пошлости, на грани слащавости и «понимательности», очень уж вопиюще, до скелетности даны все приёмы развлекательности, сюжетности, бульварной «философичности», веер оппозиций и композиций. Но грань не переходится, и рано или поздно зритель понимает, что перед ним не инь и янь, не свет и тьма, не диагональ и не спираль, не мужское и женское, а истинный чёрный квадрат классического искусства.