Я родился в пустоте. В мирке, где люди не имели собственности, национальности, политических убеждений, религии, работы, будущего, прошлого, — ничего настоящего. Одни имитации, подделки, а собственность и национальность даже и не подделывались, а тупо отрицались. Больной мир. Без сигналов извне. Как испытание, когда человека погружают в воду температурой 36,6 градусов, так что он не чувствует тела, затыкают ему уши, закрывают глаза. Депривация.
Из этой довольно кислой ситуации можно было сделать иногда лимон. Например, нет национальности и нет религии — зато ты понимаешь, что одно не связано с другим. Ты открываешь всё заново, тебе дана возможность отличить аксиомы от псевдо-аксиом.
Я ещё был лишён отца. Он отсутствовал, присутствуя в самодельных книжках-сказках, в фотографиях. Поскольку его арестовали, когда мне было 10 месяцев, я принимал такое присутствие в невидимости как факт природы, не подлежащий вопрошанию.
Правда, я не говорил до 4 лет, это приписывали тому, что я очень тяжело болел всевозможными болезнями, но, возможно, и отсутствие — точнее, исчезновение — отца сыграло роль.
Зато я, в отличие от Фрейда, люблю называть Бога Отцом, полюбил с момента уверования «Отче наш».
Отец вернулся, когда мне было 19, прожил ещё 7 лет. Сделать ему замечание — как делают мне замечания мои дети — я не мог этого вообразить. Маленький (концлагерь был строгого режима, съел и без того невысокого человека), сгорбленный, он был для меня святыней. Для старших братьев, помнивших его до ареста — нет, а для меня — да. Он был иконой самого себя, кого-то невидимого, великолепного и великого, всесильного. Он страшно был недоволен моим крещением, но я не спорил. С дедом спорил, с матерью спорил немного, но не с ним. Немыслимо! Его не было — и вот он есть, как можно спорить, это как тронуть мыльный пузырь иголкой.
Наверное, если бы я заспорил с отцом, он бы не ответил резкостью, на что был горазд, тут я в него пошёл. Он не говорил о любви ко мне, но я знаю, что эта любовь в нём бурлила и жглась, не находя выхода. Он так же не решался прикоснуться ко мне — совсем чужому, лишённого общего с ним опыта жизни, ссор и счастьев — как я не дерзал прикасаться к нему.
Будь прокляты тюрьмы и концлагеря, будь проклята несвобода. Pereat, down, да исчезнут. Будь благословен Бог — не проекция злого отца, а матрица для всякой видимой и невидимой любви и человечности.
Фотографию делал я. 1981 год. Фотоаппарат был ужасный, Смена, тёмная изба, да ещё проявитель недоохладился, зерно пошло... Но вышло неплохо...