Яков Кротов. Богочеловеческая комедия.

Я не стала профессором, как Витя Панков и Вася Кулешов, и даже доцентом, как Лида Кузнецова (она читала лекции по истории русского языка в Заочном институте, где я училась в 1961-63 годах, сдавала ей экзамен!) или Ляля Василенко. Не стала начальником музея Советской Армии, как Коля Немиров, генерал в отставке (он мне «по блату» прислал на сбор дружины шесть знамен из музея со знаменосцами – вот был эффект!). Не стала литературоведом и критиком, как Лёня Кондратович и даже преподавателем в Университете им. Патриса Лумумбы, как Геля Пшонская. Профессия моя непрестижная, а мои «строчки» не накопили мне и рубля. У меня нет «связей», «знакомств» – словом, никто из моих сокурсников в своих мемуарах меня никак не вспомнит так, как я их сейчас вспоминаю.

Я ездила в госпиталь под Москву к Андрею Епифанову из моей институтской группы. Он вылезал из воронки, и ему осколками мины перебило пальцы на обеих руках. Когда Андрей вышел ко мне, обе руки у него были прибинтованы к туловищу. Он рассказал, что у них винтовки выдали одну на 10 человек, а у немцев у всех – автоматы. О его дальнейшей судьбе не знаю.

Когда мы узнали о гибели моего брата Бори, мама три дня сидела как безумная, повторяя вдруг его любимые словечки, не спала и не ела. Потом я ей сказала, что у неё в школе завтра утренник и оттуда звонили справиться, придёт ли она. На следующий день мама надела парадный костюм с белой манишкой и пошла на работу. Она весь утренник провела спокойно, пела с детьми песни, а потом пришла домой и зарыдала.

Воспоминание об одном дне. Несколько лет назад, тоже в сентябре, мы с Ганей снимали с яблонь штрифель. Был хороший урожай. Ганя залез на яблоню, рвал яблоки и бросал мне, а я ловила и складывала в ведро. Был яркий солнечный день. Яблоки были такие красивые, огромные. Я сказала Гане: «Какой счастливый день!». И сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что действительно это было счастье – нас было двое, внуки и дети только недавно были здесь, страшные 18 лет были позади... Но они привели Ганю к преждевременной смерти.

Всё, что я проводила в школе, будучи ли пионервожатой или классным руководителем, я проводила с азартом, интересом и любовью. Но сейчас, оглядываясь на прошлое, с грустью вижу, что большинство из проводимого нельзя назвать «делом». Это были мероприятия, от которых не было никакой педагогической пользы, и вероятнее всего, они наносили вред детям своей казёнщиной, пошлостью и ненужностью. Нам велели их проводить, а если кто- то не умел или не хотел, то его обсуждали, прорабатывали и «делали втык».

В пятидесятые годы ещё отмечали день памяти Ленина (потом праздновали только день рождения). Будучи старшей пионервожатой, я устроила сбор дружины (вернее, нескольких пятых классов) в зале около костра.

Осталось чувство: работать – это счастье. Это чувство держится у меня всю жизнь. Но впервые я это поняла в типографии. Кстати, когда через двадцать лет я впервые села за пишущую машинку, то с изумлением обнаружила, что расположение букв на ней точно такое же, какое было в наборной кассе типографии. Я его помнила все двадцать лет.

Ещё капля – рабское чувство долга. Должна! Обязана! Не подводи товарищей! Мало ли что тебе не хочется! Надо, надо, надо

Один случай вспоминаю – и мне сейчас стыдно.

Максиму было 12 лет. Я была воспитателем в отряде семи-восьмилеток. Мой отряд всегда был лучшим в лагере и получал вымпел на заключительной линейке. И вдруг на этот раз лучшим признали соседний со мной по корпусу отряд, в котором и половины не проводилось того, что делала я, да и дисциплина была плохая. Какие там были закулисные интриги – не знаю.

Я возмутилась явной несправедливостью, легла в постель (спала я в общей с девочками палате) и не пошла ужинать: объявила голодовку. Максим сначала удивился, потом уговаривал меня пойти в столовую, потом заплакал и тоже лёг в постель и накрылся с головой одеялом – из солидарности. Впрочем, я думаю, что ему было и жалко меня, и стыдно: вот до какого мелочного тщеславия докатилась мама!