Идея, что религиозность появляется в результате углубления социального антагонизма (см. у Тажуризиной), обманчиво проста. Она основана на яркой метафоре, характерной для механистического мировосприятие XIX столетия. Что такое «антагонизм»? Противоречие? Но противоречие есть явление коммуникации, столкновение двух реплик, «речей». «Социальный антагонизм» это явно нечто другое. Это столкновение двух материальных объектов, влекущее за собой внутренний конфликт в одном или в обоих объектах.
«Социальный антагонизм» у Маркса предельно прост. Капиталист хочет заплатить поменьше, рабочий хочет заработать побольше. Чем меньше платит капиталист, тем сильнее нарастает недовольство рабочего. Вот это недовольство и есть «напряжённость».
Это метафора, уподобляющая психику геологическому пласту или металлическому бруску. Действие вызывает противодействие через увеличение давления на объект, нарастание напряжения в предмете.
Метафора, однако, сознаёт, что человек не предмет. Он не просто оказывает сопротивление. Человек переживает внутренний конфликт, который есть результат конфликта внешнего, с другим человеком (угнетателем). Внутренний конфликт порождён желанием получить больше денег за свой труд и сознанием, что протест и бунт приведут не к приобретению, а к потере — потере работы, денег, возможно, даже и жизни.
Вот этот внутренний конфликт и порождает (якобы) религиозность. Она есть ложный выход из конфликта. Религиозность соглашается получать прежнюю зарплату, интерпретируя такое поведение как смирение перед волей Божией.
(Истинный путь из антагонизма, внутреннего и внешнего, есть признание правоты материализма, отдание себя в распоряжение Маркса, Ленина или их очередного аватара, с готовностью как сгинуть в борьбе, так и стать научным сотрудником государственного института философии с прикреплением к привилегированной поликлинике, это уж как партия распорядится.)
Такая гипотеза предельно упрощает взаимоотношения людей и не только ничего не объясняет, но всё мистифицирует.
В реальности психологические доминанты у людей бывают очень разнообразные. Например, личная свобода или национальная солидарность часто оттесняют желание денег на второе, третье, даже десятое место. Собственно, Маркс как и немногочисленные его искренние последователи сами как раз ставили деньги далеко не на первое место в своей жизни.
В то же время «социальный антагонизм» часто проходит вовсе не по деньгам. Например, в России после 1990 года происходило обеднение многих миллионов людей. Однако, забастовки и профсоюзное движение остались маргинальными движениями. Более того, социальный антагонизм из-за денег стал значительно меньше, чем он был до 1990 года, потому что на первое место вышла другая проблема. Распад империи, освобождение части завоёванных народов были восприняты с недовольством, которое даже превзошло недовольство потерями в денежном содержании (говорить о заработной плате трудно, потому что ленинская диктатура создало особый социально-экономический уклад, где всё население государственные служащие, получающие деньги вне зависимости от труда, как и от потребностей, а в зависимости от места в государственном аппарате).
Именно солидарность на почве шовинизма и империализма, потерявших свою добычу, была самым мощным фактором, обусловившим подъём религиозности в России в 1990-е. Собственно, именно эта мотивация вдохновляла уже и ранних деятелей этого процесса, с начала Второй Мировой войны и, особенно, после воцарения Брежнева, когда в клане госбезопасности появились сторонники возвращения от материализма к религии (с сохранением всех ключевых элементов диктатуры). И в 1970-е наиболее массовый приток неофитов был не к либеральному православию Меня, а к реакционному, антисемитскому, имперскому православию Кречетова, Шаргунова и прочих.