Михаил Гаспаров защищал массовую культуру как средство усвоения, тиражирования культуры. Это бесконечно умнее и благороднее старческого ворчания Померанца о смерти культуры, тиражирования суеты: никто не читает толком, все куда-то спешат. Гаспаров не был стариком и в старости, Померанц старчески ворчал и в юности.
Гаспаров был противоположен Померанцу в утверждении непонимания как базы, предпосылки понимания и вечного фона понимания. Ворчливые увещевания Померанца о том, что все формы вторичны, все дороги ведут в одну точку, что нужно просто замолчать — непрекращающееся ворчание о необходимости молчания — это апофеоз пошлости.
Тем не менее, одно белое пятно на двоих у них было общее. Аполитичность. Гаспаров видел, что массовая культура поддаётся управлению сверху, но не видел, что культура — любая — поддаётся ещё и уничтожению. Существует не только непонимание, существует небытие. Убийство Мандельштама это не особая культура, как представил бы его Гаспаров, но он её не представлял и тут был вместе с Померанцем. Это дыра. Не понимание (хотя формально Джугашвили как раз отлично понял Мандельштама), и не непонимание.
Философия и филология в оппозиции друг другу, но они вместе оппозиция небытию, дыре смерти. Не всякой смерти: смерть Ивана Ильича это культура, да ещё какая. Но война — от атомной бомбы до цензуры — это смерть культуры вообще, потому что нет культуры без человека.
Гаспаров назвал слово «мёртвым знаком», но это оксюморон как «мёртвая жизнь». Знак есть жизнь, жизнь вечная, но знак неотделим от создателя знака и тех, кто принял знак и его использует, неважно, философы это или филологи (в принципе, всё человечество можно разделить на эти две категории, которые у Гаспарова псевдонимы для «творцы» и «контролёры», в каждом человеке есть обе ипостаси).
Не всякая власть есть убийство, но всякое убийство есть власть, и в слоновой башне нельзя прятаться от этого, можно только прятать того, кого пытаются убить. Убийство никогда не массовое действие, а личное, персоналистичненькое, в этом ложь ссылок на «среду», «приказ», «жизнь за ближнего», «жизнь за царя». Вы и убили-с, Родион Романович, лично вы. Наполеон тут ни при чём, и человечество тут ни при чём.
(В этом неправда окончания «Преступления и наказания»: реальному убийству противопоставлено деланое, фальшивое, не личное, а с дамой сердца покаяние; но в «Войне и мире» окончание ещё фальшивее, а заняло четверть текста, а тут пара страниц, которые тоже невозможно читать, тошнилово).
Не надо бояться человека, который не встаёт с дивана, уткнулся в книжку, в соцсеть, ушёл в виртуал. Надо бояться человека с ружьём, с ядерным чемоданчиком, с властью убить, запретить, ограничить. Бояться и уничтожать — не человека, конечно, а возможность запрещать, заменять культуру, «мёртвые знаки» живыми цензорами, силовиками, палачами, эшниками, имя же им легион. Тем не надо бесов искать, у кого бесы во власти. Боятся контркультуры и бескультурья, а надо бояться анти-культуры лениных, штирлицев, путиных.