Майя Кучерская, отталкиваясь от романа Лескова:
«Успех, карьера, победить и захватить мир… Нет, идеальный христианин не может быть идеальным гражданином и вести полноценную социальную жизнь. Это невозможно, потому что ты всегда обречен на компромисс: идти или не идти в чиновники, например. Ты можешь, как чиновник, сделать гораздо больше, чем как частное лицо, но вынужден будешь и многим пожертвовать. В этом всегда драма и трагедия, вопрос выбора, который надо совершать — с кем и где я?»
Этот страстный монолог ни к Лескову, ни к христианству отношения не имеет. Это подцензурный выкрик писателя, который в путинской России вынужден быть чиновником. Защита конформизма, а не компромисса. Компромисс есть торговля, конформизм есть отказ от торга.
Такой страдальческий выкрик — результат жизни в системе, созданной 25 октября. Царская Россия была отсталой страной, но в ней никогда не было дилеммы «чиновник может больше частного лица». Это просто было не так. Это и не должно быть так.
Даже в гнилой путинской России это не совсем так. Да, население в заложниках у власти. Поводок натянут туго. Хочешь спасти детей — устраивайся чиновником в мэрию. Вся филантропия — государственная, всё то же Императорское Человеколюбие Общество, над оксюморонностью которого иронизировал Пушкин.
Но писать в правительственную прессу или писать в стол — такой выбор есть. Он даже при Сталине был, и при Брежневе был. Более того: стать частью правительственного литературного аппарата означает не «сделать гораздо больше», а означает как минимум не сделать всего, что можешь и должен. Это всегда некоторое понижение подлинности, а в литературе понижение подлинности очень малорадостно.
Что до христианства. Лесков вряд ли был даже верующим человеком в современном смысле слова. Христианство для него было набором культурных смыслов. Здесь, пожалуй, рубеж между Лесковым и Чеховым — которого Лесков, приветствовал как литературного своего преемника, отнюдь не благословил на манер Державина, а взял с собою в публичный дом. Для Лескова христианский тезаурус это ещё единственный набор слов для рассуждений о смысле мысли, для Чехова уже один из многих наборов, и не самый актуальный, что-то из детского быта.
Это, кстати, оправдание Лескова-охотнорядца, а Лесков был охотнорядцем в своих антинигилистических произведениях, как и Достоевский в своих. Это был позор. Лесков успел раскаяться, Достоевский нет. Лесков просто бросил социальную проблематику и переключился на басни — все его лучшие герои это не люди, а звери, символизирующие людей. Тот же Левша — это Блоха, символизирующая бессмыслицу русского рабства.
Здесь отличие Лескова от Толстого, который верующим был и, пожалуй, был и христианином в своей предельной совестливости и в своей тоске по правде Небесного Дома.
Кучерская пишет:
«Сила Лескова, конечно, не в понимании им повседневности христианства, а в исследовании русской религиозности. Нет другого такого писателя, который так тонко понимал религиозное чувство. Толстой и Достоевский рубили сплеча, топорами. У Лескова есть микроскоп. Он видит сложные оттенки в религиозном чувстве. Тем он и уникален. Он сам был глубоко религиозным человеком, хотя и разочаровался в церкви как в институте».
Это просто неверно. Никакого религиозного мелкоскопа у Лескова не было, и суждения Достоевского и Толстого о религиозном мире намного глубже, это просто невозможно сопоставлять. То, что описывает Лесков — не религиозное чувство, а просто совесть в разных вариантах либо ханжество в разных вариантах. Возможно ли быть религиозным в несвободе? Да конечно! Возможно ли быть совестливым? А вот с этим проблемы, и Лесков певец этих, довольно поверхностных проблем. Правда, эти проблемы и сейчас налицо, и даже обострились, но они скучны. Солигаличский городничий, Несмертельный Голован, Некрещёный поп, — всё это люди с большой совестью и безо всякой веры, во всяком случае, вера тут никак не проявляется. В этом смысле даже Дядя Том впереди лесковских героев идёт в Царство Божие.
Лесков интересен тем, что тщательно исследует феномен юродства и показывает его возможности и его ограничения. Но юродство это — совершенно не религиозное, оно порождение несвободы, это юродство швейкианско-каратаевское. Мелкотравчатое. Очень социальное, но совершенно лишённое какого-либо чувства вечности, абсолютно безрелигиозное, религия тут лишь случайная форма (и она далеко не у всех героев Лескова). Что юродство малопродуктивно — спору нет, только это не юродивых вина, а тех, кто поддерживает жизнь в состоянии несвободы.
Человек-чиновник может быть святым. Вот митр. Филарет Дроздов — святой, сделавший премного добра, в основном тюремного свойства. Характерно, что Лесков ненавидел его и презирал, причём не без оснований. Всё-таки Богу нужны не святые чиновники, а люди, и лучше не очень святой частный человек, чем ужасно святой чиновник. Тем и важна социальная свобода, что она освобождает именно чиновников, даёт им возможность стать людьми, не маяться в тупике размышлениями о том, насколько жизнь в тупике приносит пользу человечеству.
«Идеальный христианин» вообще-то оксюморон. Христианин по определению человек, который осознал, что не может быть идеальный и, слава Богу, не должен. Может ли христианин быть идеальным гражданином? Да, конечно, может и должен. И вести полноценную социальную жизнь может и должен.
Другой вопрос, что в нацистской Германии, в путинской России нет социальной жизни, нет граждан, а только рядовые и обер-рядовые. Только в ненормальных странах можно считать, что социальная жизнь есть «захватить мир». Помилуй Бог, с какой стати что-то там захватывать? Крымнашество это сугубо антисоциальное явление, уничтожение гражданственности. Провозглашать, что нельзя завоевать весь мир и потому нужно идти в канцеляристу к человеку, который хочет завоевать либо уничтожить весь мир, несколько странно.
Так и надо стремиться к тому, чтобы привести положение вещей к норме, а не провозглашать, что быть христианином в ненормальном мире невозможно. Можно и мужчиной быть в публичном доме — если, конечно, придти туда не спать, и не приволочь друга за компанию, а придти выволочь оттуда всех и закрыть оный дом навсегда.
А про тезис «Ты можешь, как чиновник, сделать гораздо больше, чем как частное лицо, но вынужден будешь и многим пожертвовать» всё уже написано Салтыковым-Щедриным — см. мой этюд «Носоводство».