«Скоро этот мамонт падёт под собственной тяжестью» — это очень типичная реакция на очередной этап эволюции российской власти. Отказались делиться даже с собственными шутами и лакеями, не пустили в московскую думу кандидатов от Жириновского и «Яблока»? Значит, не за горами время, когда станет так плохо, так плохо, что все будут просто вынуждены сделать хорошо.
Гебуха в ответ на обвинения в устройстве взрывов 1999 года объявляет, что чеченские террористы взрывали и офис Кобзона, и золотую яму Лужкова? Отлично! Фальсификация на фальсификацию производит комический эффект, скоро все поймут, что подонки есть подонки, потребуют правды! Правды!! Правды!!!
Милитаризм к 2009 году дошёл до принятия законов о праве воевать где угодно и как угодно, хоть посылать десантников в Вашингтон и бросать атомную бомбу, предупреждая агрессию сомалийских пиратов против невинных русских сухогрузов? Ну, теперь весь мир будет над нами издеваться, нас осуждать, а милитаристы густо покраснеют и наконец-то раскаются.
Логика во всех этих рассуждениях та же, что в популярном штампе: «Экономика скоро достигнет дна и начнет всплывать». Да, некоторые тела, опустившись на дно, начинают всплывать. Мертвые тела. Разложение утопленника приводит к его всплытию. Но не к воскресению! Всплытие не есть воскресение. Экономика действительно иногда всплывает — и смердит на оба берега. Впрочем, чаще просто пересыхает река, так что дохлая экономика оказывается на поверхности, по видимости подтверждая правоту шаманов от экономики.
Всплытие мертвой экономики никому не прибавит денег и экономической свободы. Падение мертвого мамонта никому не прибавит свободы политической. Из одного слона не сделать ста кроликов, из дохлого мамонта деспотизма не выйдет ста демократий. Скорее всего будет сто мамонтов — мелких, юрких, но не менее деспотичных, чем покойник. Что, собственно, мы и видим в большинстве государств, образовавшихся после распада СССР.
Опустилась советская империя на дно, оттолкнулась, всплыла — и что? Полдюжины ее разнокалиберных клонов совершенно на советский лад тиранят себя и угрызают соседей. Если в Прибалтике и на Украине количество советского уменьшается, то не потому, что СССР распался.
Рухнул мамонт КПСС — и что? Мамонтята, имя которым легион, включая «Единую Россию», резво бегают и вытаптывают, выедают, где что еще есть съедобного и живого.
Вера в то, что в обществе действуют те же законы, что в остальной природе, есть суеверие. Люди не мамонты и не обезьяны, они свободные и творческие существа. К сожалению или к счастью, это означает, что человек способен опускаться на дно бесконечно — у человека нет дна. Зато и подыматься ввысь человек может бесконечно.
Человек может пасть под бременем греха, но всё же не покается — о какая силища! Зато человек может покаяться, когда счастлив, когда ему легко, когда он чувствует себя безгрешным — но вдруг в свете счастья видит себя до донышка.
Надежда на то, что свобода и счастье могут быть результатом гниения, разложения, распада, есть не только суеверие, но и магизм, материализм, недостойные человека. Удобнейшие оправдания своему ничегонеделанию (а обычно еще и подловатому устраиванию поудобнее в опускающейся на дно экономике или в нагуливающем вес мамонте). Тот же марксизм — хотя Маркс был несравненно умнее и благороднее марксизма и марксистов. Он-то не соучаствовал во зле под тем предлогом, что чем хуже, тем лучше.
Экономика всплывает, причем живой, не потому, что достигла дна, а потому что со дна человеческой души поднялись творческие силы, поднялось нежелание мириться с беззаконием, эгоизмом, коррупцией. Зайчики демократии выпрыгивают на лужайку не потому, что мамонты вымирают, а потому что человек уходит от обезьяньего стада.
Плохая новость: коррумпированная экономика не всплывет даже на мелководье, деспотическое государство не рухнет, даже если разрастется до небес.
Хорошая новость: экономика лучше всего поднимается, когда человек не опускается на дно, а поднимается сам и помогает подняться другим; деспотии падают не тогда, когда теряют равновесие из-за большого размера, а когда маленькие люди обретают равновесие и парят над мамонтами, словно кольцо из парашютистов, взявшихся за руки.