Буриданово сено

Звёздное небо и совесть — чепуха в сравнении с необходимостью быть одновременно педагогом и палачом.

Надо жалеть человека. Вот он, конкретный и нечистый, но человек, не иголка в стоге сена. Его не искать, его покормить надо. Надо дать ему ещё шанс, вразумить словом или примером, не спешить казнить, а потихонечку миловать. В общем, быть педагогом, памятующим, что английский газон шестьсот лет растят.

Только пока травка подрастёт, лошадка сдохнет. Сдохнет, и никакой вещий Олег от неё заслуженной смерти не примет. Вся Земля усеяна косточками лошадок, и под любым английским газоном копыта и черепа, позвонки и рёбрышки… Мягко лежать на английском газоне только самым бесчувственным принцессам. Вот чтобы защитить лошадок от любителей травки и нужны палачи. Чтобы никто не отбирал у гуингнмов положенное им сено. А ведь отбирают, граждане судьи!

Скажите человеку, которого ведут в газовую камеру, что с конвоиром надо быть добрым, надо дать ему время, надо учесть его особенные потребности… Какая может быть педагогика после Освенцима, так-перетак! Тем более, перед!!

Надо быть милосердным, надо быть и справедливым. Надо и слабого защитить, и агрессивного вразумить. Вот стоят они перед каждым и ждут своей порции внимания, участия, ума.

Так что реальная жизнь, вопреки Буридану, это вовсе не выбор между двумя охапками сена, а выбор охапки сена. Каждый человек брошен в этот мир словно пучок сухой травы промеж голодных ослов.

Буридан, можно надеяться, это знал, ведь он читал лекции по философии в Парижском университе, а лектор по отношению к студентам и есть разрешение парадокса о том, как одной охапкой сена накормить стадо ослов.

Впрочем, если люди единодушны, то их нетрудно накормить и парой рыбок с пятью буханками, как это и случилось однажды во время оно. Но если просит у тебя конституции, а второму нужна севрюга с хреном? Конституцию с хреном на двоих? Это уже было, да что там «было», оно так и есть…

Аристотель первый ввёл в философию осла как раз в связи с проблемой ценностей: мол, осёл отличается от человека тем, что предпочтёт охапку сена — груде золота.

При этом Аристотель обругал философа Анаксимандра, который даже для Аристотеля был древним греком, потому что жил за двести лет до него. Это ведь не Аристотель, а Анаксимандр за шесть веков до рождества Христова писал, что человек, испытывающий «одинаково сильные голод и жажду и равно удалённый от еды и питья … будет вынужден не трогаться с места».

Отсюда и пошёл есть, как выразился бы Нестор Летописец, осёл Буридана — французского мыслителя XIV столетия. Трагедия в том, что осёл не пошёл, а стоит, и есть не начинает, почему и издыхает с голоду, не в силах сделать выбор.

Аристотель упоминал и другой пример Анаксимандра: волос не рвётся, «если его натягивать сильно, но одинаково с обеих сторон». Что характерно для греков, ни Анаксимандр, ни Аристотель не пытались поставить эксперимент с волосом. Аристотель просто добавил «как говорят». Не барское это дело… Между прочим, вздорный пример с волосом показывает, что Анаксимандр (и Аристотель) полагали — или, вернее, чувствовали — что человек, раздираемый одинаково сильными голодом и жаждой, не умрёт. Он будет раздираться вечно — как Тантал. Отсюда и учение о вечных муках.

Неудивительно, что следующим после Аристотеля о буридановой проблеме заговорил Данте, прямо в первой же главе «Ада» заговоривший о судьбе голодающего меж двух яств, «distanti e moventi d'un modo», одинаково манящих и одинаково близких. Однако, Данте был поэт и лучше понимал (или передавал) сложность жизни, поэтому он превратил человека сперва в барашка, а потом в собаку.

Что делать барашку меж двух равно свирепых волков? Буриданово сено превращается в Агнца Христа. «Сие есть Тело Мое», а вы все волки позорные. Иисус застывает на месте. Решать — ослам, то есть, волкам. К чему, собственно, и сводится история человечества — драке за буриданову охапку. Придёт Спаситель — будем за него драться. А сено или Святые Дары могут лежать спокойно, никто к ним и не прикоснётся. Вот разве что приколотить ко крестам потребителей, тогда, глядишь, сделают выбор. Один проклянёт Того, к Кому всю жизнь стремился, другой вступится за Проклятого.

Поэт сразу делает выворотку, словно жизнь это Туринская плащаница: не барашек среди волков, а собака среди оленей. Палач, выбирающий, Марии или Антуанетте первой отрубить голову. Со всеми вытекающими фрейдистскими аллюзиями. В средневековье любили сравнивать женщин с речной водой — мол, какая разница, она одна и справа от лодки, и слева. Мужчина, естественно, в лодке. Гребец! Гребля!! Мерзко, зато честно. Мы все глядим в Наполеоны, тыча в свой кусок наполеона ножом и вилкой, и косясь на соседскую порцию. А мир не из порций состоит…

Буриданова охапка не имеет выбора. Надо любить ослов — и тех, которые доставляют Христа в Иерусалим, и тех, которые распинают Христа, и тех, которые потом поклоняются Христу, словно Он самый большой и важный осёл. Где-то там внутри этих ослов — святых и не очень — есть иголка, и в этой игле жизнь и воскресение сена. В конце концов, смысл жизни не в том, чтобы найти смысл жизни, чтобы всё сделать точно, не перепутав, кому цветы, кому мороженое, кому нож в сердце (хотя, кажется, нож в грудь всё-таки никому).

Прожить можно и без смысла, лишь бы жить не в стране проклятий, а в стране благодарности. В страну проклятий принимают без ограничений — достаточно оставить надежду, и милости просим. Ворчи, сердись, завидуй, тоскуй, властвуй, разделяй… В страну благодарности… Благодарности за то, что ты охапка сена, за то, что ты Буриданов осёл и волос из бороды Аристотеля, собака Данте, вода в реке и лодка в воде. За всё благодарить — и тогда нарушится симметрия, которую вносят равномерные потоки проклятий, и выбор сделать будет, возможно, ещё труднее, но зато это будет жизнь между людей, а не между ослов.