В юности-молодости самым страстным моим желанием, самой жаркой мечтой было не работать от звонка до звонка, а писать о том, о чём я хочу. При этом заниматься историей христианства (чего я хотел) тогда не было никакой возможности, если по-честному, без «подстраивания». Так что сценарий оставался один: иметь тему для официоза (в моём случае — десятни, история провинциального дворянства XVI-XVII веков), работать в институте истории с парой присутственных дней, и по возможности ещё работать над своим магнопусом, тем, что вылилось в «Богочеловеческую историю».
Эта мечта исполнилась, начиная с 1991 года. В 1990-е годы было очень, правда, тяжеловато, потому что безденежно, причём сверстники из моей страты во многом как раз деньги делали, и именно как литераторы. Потом стало даже лучше, чем можно было ожидать. Работа для «Радио Свобода» — это даже меньше одного присутственного дня, потому что я всегда был внештатник. Я не стал казённым священником и поэтому был свободен от бездушного и бессмысленного шаманства — требоисправительства.
Однако, у этого и оборотная сторона. Автор одной диссертации написал, что «приходо-расходные книги Волоцкого монастыря это если не оборотная сторона медали, то подводная часть айсберга». У моей свободы оказалась именно подводная часть, очень большая, в отличие от «оборотной стороны», которая всегда такого же размера, как и аверс. Я оказался не востребован как автор. Моя радиопрограмма, час в неделю, оказалась важнее остальных 60 часов в неделю, посвящённых литераторству. Я не издаваемый автор, и я убеждён, что это моя вина, а не издателей и читателей. Было бы иначе — нашлись бы и первые, и вторые.
Особый привкус это приобрело, потому что я научно-популярный автор и эссеист, и если эссеистику можно считать жанром для себя (что лукавство), то непопулярный научно-популярный автор это абсурд. При этом я очень точно знаю, что в целом ряде тем я Ломоносов, то есть, меня нельзя отставить от «университета», если кто-то меня игнорирует, то он лишь демонстрирует, что кружок или другие сторонние соображения для него выше дела, истины, сути. Не во всех темах, это было бы и странно для научно-популярного автора, но в некоторых — абсолютно. «Мир во зле лежит» означает для меня, что безумие, когда печатают дурных авторов, потому что с ними дружат или потому что они управляемы и предсказуемы, и не печатают хороших, включая мен.
Тут, однако, есть и третья оборотная сторона. Для людей, которые всю жизнь востребованы, «при деле», старость — «пенсия» — тяжелейший облом. Ты жив, но ты перестал получать сигналы о своей нужности — сигналы хотя бы в виде заработка. Пенсия может быть отличной, но связь утеряна между тем, что ты делаешь, и тем, что ты получаешь. Наверное, такова же мрачная подоплёка богатства, хотя, хочется надеяться, у богачей есть своё утешение. Тот же, кто всю жизнь был лишним человеком, не слишком переживает переход в «старость», потому что в определённом смысле всегда был пенсионером у общества.
Свобода — любая свобода, хоть «от», хоть «для» — с определённой точки зрения и есть ненужность, принципиальная ненужность. Бог абсолютная Свобода, поскольку Бог абсолютно не нужен. Любовь есть свобода настолько, насколько она не нужна. Нужен — значит не свободе и не любим, а нужник.
Можно предположить, что прогресс человечества есть нарастание свободы в виде нарастания ненужности. В карикатурном, уродливом виде эту идею исповедуют разные персонажи, утверждающие, что, коль скоро землю пашут 5% людей, а нефть добывает всего 1%, то 90% людей нахлебники, тунеядцы, которых нужно чем-то занять, чтобы не бунтовали. Нетрудно предположить, что говорящие такое заглушают в себе голос совести, говорящей им, что они дурью маются, что они не на своём месте.
Чем более человечна жизнь, тем менее очевидна связь между усилием и результатом, между личным действием и его нужностью. Нарастание коммуникации — единственный критерий прогресса, его содержание и смысл — означает безмерное усложнение оценок. Трамвай построить — не ишака купить, а стихотворение написать — не трамвай построить. Цена стихотворения не высока и падает с каждым годом, но это странно считать абсолютным процессом — рано или поздно за стихи станут платить. Другое дело, за какие и как.
Мудрость принимает свободу как ненужность, смирение принимает ненужность как свободу, возможность пути, истины и жизни. Да здравствует моя ненужность, моя невидимость, невидим и свободен, а потому могу сделать другого видимым, нужным и свободным от меня и для меня.