Образ Божий и безобразия человеческие

Доказать, что Бог есть, нельзя. Но это значит, что нельзя указать в человеке «образ и подобие» Божие. Нравственность, способности править миром, любить и быть свободным, — все эти и многие другие замечательные качества обычно считаются именно тем, чем человек «подобен» Богу. Как и все обычное, такая позиция одновременно очень сильна и очень слаба. Очень сильна, потому что, если уж человек верует, он видит, что лучшее, что есть в человеке, не закономерно в человеке, а неожиданно и более напоминает о Творце, чем о твари. Однако попробуйте атеиста убедить, что он похож на Бога и подобен Ему — ничего не выйдет. Атеист может не быть гордым человеком, не считать себя пупом мироздания, не считать себя источником всякой добродетели — но это еще не значит, что он считает таким источником Бога. Он, скорее, сочтет, что Бога создали по образу и подобию человеческому — и сам Господь Бог его не переубедит, потому что Бог не хочет никого убеждать. Последнее свойство Бога, кстати, человеку совершенно чуждо и напоминает нам, что все хорошее в нас, может быть, и есть образ Божий, но далеко не все, что есть в Боге хорошего, дано человеку.

Слова об «образе и подобии» представляют особенную трудность для христиан, у которых все стены, бывает, завешены образами. Мы чувствуем, что Бог совершил чудо, став человеком, что это нечто нечто странное, а для миллионов вполне верующих людей даже и невероятное. Ведь Христа не приняли как Бога многие люди, веровавшие в образ и подобие Божие в человеке. Но «подобие» Богу отнюдь не делает возможным воплощение Бога в человеке. Оно не столько сближает, сколько удаляет Бога от человека. Так, мы не чувствуем себя ближе к природе в цирке, где зверей заставляют принимать «образ и подобие» человеческое: наоборот, мы чувствуем себя дальше от животных, немного виноватыми перед ними, ибо с цирковыми костюмами и навыками даем им нечто, без чего они прожили бы намного лучше и счастливее. И, во всяком случае, озверевший человек воспринимается как кошмар; так и для многих людей вочеловечившийся Бог есть кошмар, который не оправдать никакими рассуждениями об образе Божием в человеке.

Мы понимаем, что подобны Богу, когда вспоминаем, что сотворены из праха — из глины, из грязи, из земли. Чем лучше мы сознаем, что человек — из материи, из обезьян, из чего-то, что Бога недостойно вовсе, тем лучше мы поймём подвиг и щедрость Бога, Который «вдунул в лице его дыхание жизни». Не коснулся пальчиком, как то деликатно изобразил даже дерзкий Микельанджело — Бог приник к человеку, к бесцветным губам нашим, к животной плоти нашей, и, не побрезговав, наделил Духом Своим. Этот Дух дышит в верующих и неверующих, в умных и глупых, в подлецах и святых. Этот Дух делает нас свободными, потому что дарит нам не какие-то замечательные божественные качества, а дарит нам Самого Бога, самую загадочную из Его ипостасей, Духа свободы и любви. Дух не становится нашей собственностью, не делает и нас своим достоянием, человек и Дух не могут обладать друг другом, но могут пребывать друг в друге.

Дух Божий в нас делает нас подобием Богу, наделяя нас вечной жизнью, в которой вечность насыщена бесконечным разворачиванием личности, бесконечным восхождением, воспарением, вознесением. Благодаря Духу Святому в своей жизни человек делается подобен Богу в возможности быть вечным, не становясь болотом, восходить вверх, не становясь вершиной, творить, не свергая Творца.

Сущностью своей человек так же капитально отличен от Бога, как и лягушка. Но при различии сущностей, только мы из всех тварей схожи с Богом, подобны Ему даром бесконечно выходить за пределы своей сущности, бесконечно и бескорыстно любить сущность иную и Иного. Этот дар мы обычно и не трогаем в нашей грешной жизни, но если благодать коснется этого сердца, дар этот начнет прорастать в нас, и мы поймем, что вечная жизнь не скучна, а прекрасна. Человек подобен Богу не какой-то отдельной своей чертой, а тем, что человек «недоделан». После сотворения человека Бог не говорит, как после сотворения всех других частей мира, «хорошо»; не говорит Он и «плохо». Сказать о человеке «хорошо» так же невозможно, как сказать: «Мгновение, ты прекрасно, остановись». Человек хорош тем, что он может бесконечно двигаться ввысь, за свои пределы, бесконечно входить в Бога, бесконечно возрастать, никогда не может быть отставлен в сторону словно «доделанная» статуэтка.

Образ и подобие Божие в нас страшно затемнены и свернуты. Мы постоянно забываем о том, что «не доделаны», но можем, призваны возрасти, нас всё время клонит на диван или на пьедестал. Дух Святой будит нас, и мы понимаем, что не наша вера, но Божья благодать делает нас верующими, да и просто людьми. Мы понимаем, что можно любить Его все больше и больше — до бесконечности больше, потому и настолько, насколько мы сознаем, что наибольшая любовь — не наша, но Сотворившего нас, ответная. И потому и тогда нет конца вознесению человека в любви, когда человек возносится, подобно Богу: возносится не в пустоту, а к каждой твари и к престолу Божества.

Человек подобен Богу, но Богу подобно и человечество. Взаимоотношения внутри человечества, возможно, единственное в тварном мире, что может дать нам представление о взаимоотношениях Лиц Пресвятой Троице, представлении по сути, а не по аналогии (как сравнение Троицы с объектом, у которого одна сущность, но три разных свойства, — к примеру, с солнцем, которое греет, светит и движется, — вот аналогия, полезная педагогически, но совершенно неточная, ибо Лица Троицы есть именно Лица, а не отдельные качества Единого Бога). Человек внутри человечества — и внутри абстрактного человечества, и внутри любой общины — одновременно является и частью целого, и целым. То есть, Адам был человечеством. Каждый человек — человечество, и если на земле останется жить один-единственный человек, всё равно можно говорить о том, что человечество живо. Вот с волками не так: один волк ущербен по сравнению с волчьей стаей, волк — существо стадное. Лев, напротив, существо не стадное. А человек одновременно и создан для размножения, для жизни в сообществе, ему хорошо с другими, община что-то прибавляет к его жизни, и в то же время, парадоксальным образом, человек — не стадное животное, а когда он становится стадным животным, это очень мерзко, греховно, не по-человечески.

Когда Каиафа говорит: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб» (Ио 11, 50) — он ложно противопоставляет одного человеку народу, и позднейший иудаизм запрещал выдавать на смерть одного ради спасения общины. Так и внутри Троицы существует таинственное единство, в котором не исчезают особенности трёх Лиц, в котором каждое Лицо вполне полноценно и равно Троице, так что Троица не есть сумма трёх. Если исчезнет один человек — погибает человечество; если мы любим одного человека — мы уже любим всё человечество; когда люди веровали в Единого Бога, они уже веровали в Троицу, и верующие в Троицу веруют и в Единство Бога.

Многие мыслители, в том числе, вполне неверующие, говорили о единстве мира, о том, что в одном-единственном клеще существует множество вселенных, столь же полноценных как и наша. Возможно, что это так и мы просто не умеем вглядеться в клеща так, как вглядывается мысль великих людей. И про человека часто говорили и говорят, что он подобен вселенной, как маленький треугольник может быть подобен большому, что, убивая одного человека, убивают целый мир, более того — что скорее космос подобен человеку, не человек есть микрокосм, а космос есть макроантропос. Может быть; правда, большинство людей, наверное, с этим не слишком-то согласятся, что-то мешает. И дело не в том, что претензия кажется слишком большой: мол, где внутри нас кометы, млечный путь, академия наук. Нет, мы о себе достаточно высокого мнения, чтобы всё это ощутить своей частью. Недостаточно высоко думают о человеке те, кто сравнивает его с творением. Библия говорит выше: человек подобен не космосу, а Творцу космоса, и этим отличается от клеща, слона, солнца и всякой твари под солнцем.

* * *

Первый рассказ о творении (в Библии их два, один следует сразу за другим) отвечает на вопрос «Каково место человека в мире?» Это место — выше звезд, растений, животных. Это место цели, а не причины. Это место трона, а не ступеньки. Это место шестого дня — не второго, не пятого. Но все же это место шестого, а не седьмого дня — и выше человека остается Бог, остается Творец, и об этом напоминает простая заповедь о субботе. Вера в Бога открывает будущее человека, то будущее, которое началось с сотворением человека и от которого мы были отброшены к грехопадению. «Воспоминанием о будущем» один журналист назвал рассказы о пришельцах, которые якобы помогали людям творить цивилизацию.  Настоящее воспоминание о будущем есть вера в то, что норма для человека — не то, что есть, а нечто иное, что было утрачено нами и по нашей вине, но что существует где-то рядом.

Увы, к сожалению после грехопадения чувствительность к этому будущему ослаблена, оно кажется не то что прошлым, а просто чем-то несуществовавшим. Но ведь ослаблена и чувствительность человека к настоящему, к миру, который нас окружает грубо и зримо, а все-таки который мы вольны счесть миражом. Правда, восстановить эту чувствительность можно, и тут есть два пути. Один простой: стать шарлатаном, философствующим о безднах космоса, об энергийности, об астральных телах. Другой путь — сложнее, но именно он доступнее большинству людей (хотя и против нашего желания): это путь болезни. Пока мы здоровы, мы чувствуем себя совершенно независимо от окружающей среды. Стоит заболеть — и мы вспоминаем, насколько мы лишь устье воронки, и если не льется в эту воронку поток невидимых частиц, воды, хлеба, железа, кадмия с никелем — то человек опадает, как марионетка с перерезанными нитями. При этом самый простой — и самый, если не предотвратить, страшный вид болезни — это голод. Голода не должно было быть в раю.

«Человек — венец творения». Слово «венец» означало первоначально просто «цель», а уж что цель — хорошая, красивая, лучше и выше всего прочего, подразумевалось само собой. Даже то, что человек — венец творения, легко оспорить; и это скорее предмет веры, нежели точного знания. Наука не может признать человека целью творения уже потому, что человек не есть логическое завершение творения. Во всяком случае, логики могут быть разные.

Творение можно представить как пищевую цепочку. Тогда внизу иерархии творения будут те, кто никого не ест и кого легко съесть, а вершиной творения будут те, кто есть больше всех и кого съесть невозможно. Трава находится внизу иерархии пищи: она сама совершенно не агрессивна в смысле питания, просто поглощает солнечные лучи, которые всё равно бы ушли в никуда, не гоняется за ними (подсолнух уже агрессивнее — он поворачивается за солнцем). Трава и совершенно беззащитна. А на другом конце пищевой иерархии — лев, или медведь, или слон. Они едят тех, кто ест траву, они едят вообще много, им нужно куда больше энергии, чем траве, и при этом они — наглые, смелые, они крупнее всех, их никто не съест, если они здоровы. Всё живое в том или ином виде попадает к ним в желудок, а вот они никому в желудок не попадают. Становиться у них на пути опасно.

Человек искушается стать венцом творения именно по такой логике, стать тем, кто ест и травы, и насекомых, и медведей, и слонов, но кого никто не ест. Современные технологии это позволяют. Христос призывает, однако, к другому, и пост недаром прописан христианам. Если христианина упрекают в кровожадности — это справедливый упрёк, христианин должен покраснеть и исправиться или оправдаться, а если христианина упрекают в чрезмерной мягкости, в травоядности, в том, что он ведёт себя словно трава или инфузория — краснеть должен обвинитель, а не христианин.

Человек венец творения не по той логике, которая видит в творении пищевой комбинат. Не быть пищей для кого-то, а всех делать своей пищей — ничего в этом нет хорошего. Кто всех сделал своей пищей, тот зависим от всех. Трава зависит только от солнца, медведь зависит от исправного функционирования сложнейшей природной Среды. Трава уцелеет даже после ядерной войны, медведи (и люди) могут исчезнуть с лица земли от легчайшего изменения состава атмосферы.

Человек сотворён не пищей, но он сотворён и не питающимся. Венец творения — не коньяк с лимоном, и не потребитель коньяка с лимоном. Человек есть существо любящее, способное питаться и способное питать, нуждающееся в других и Другом столько же, сколько способное удовлетворять нужды других и Другого. С кулинарной точки зрения, с эгоистической точки зрения — отвратительно. С точки зрения любви — иного просто быть не может.

Бог сотворил нас неожиданными друг для друга и для Себя, способными быть неожиданными. Это трудно вынести: что я завтра буду не такой, как я запланировал сегодня, что мой ближний, мой брат, моя мать, моя жена, сослуживцы ведут себя не так, как я предполагаю, хотя я очень хорошо их изучил. Можно было бы сотворить людей другими — предсказуемыми и управляемыми, неспособными к грехопадению. Только это были бы уже не люди, а гвозди. Впрочем, Творец даже гвоздя порядочного неспособен сделать, если под «порядочностью» подразумевать невозможность отклониться от заданного направления. Даже ангелы и те какой-то возможностью отпасть от Бога обладают и по крайней мере один из них этой возможностью воспользовался. Но стоит ли считать сатану самым порядочным из ангелов лишь потому, что он отклонился от порядка?

* * *

Бог победил хаос, создал гармоничную вселенную, которой предлагают любоваться как указанием на бытие Божие... Мол, отпечаток ноги на песке неоспоримо свидетельствует, что по песку прошёл человек...

Если бы Бог ограничился созданием вещества, света и тьмы, коньяка и куздр, отчего было бы Им не восхититься! Так ведь Он и человека создал! Помилуйте, человек как образ Божий, как отпечаток Бога на песке и прахе — указывает не столько на бытие Божие, сколько на сумасшествие Божие. Создать человека означает создать даже не хаос, а... помесь будуара с парткомом... Хаос в сравнении с человеком — равнобедренный треугольник.

Человек — ничто, в котором дышит Всё. Это выражено в идее Духа Божия, который превращает нечеловека  человека. Дух Божий — дыхание Божие, которое должно быть и нашим дыхание. Мы всё норовим приватизировать Бога, сделать Его чем-то вроде кондиционера, без которого прямо задохнёшься. Потому Господь и требует бросить дом, забыть о любимых людях и следовать за Ним. Он нас далеко не уведёт — пройдёт десять шагов и скажет: «А теперь назад, пошли к тебе в дом, там устроим пир на весь мир». Но сперва — уйти, уйти от любви как Бога, чтобы обрести ту же самую любовь с Богом. Бог — не кондиционер в квартире, а Ураган, несущий наш дом в Небо.

* * *

Человек склонен считать себя королевской печатью, которой раскалывают орехи. Такое духовное, разумное существо — и вынуждено той же самой головой, которой думает и молится, ещё и кушать. Духовную жизнь часто пытались свести к освобождению от плоти, к воспарению, очищению, сублимации. Выходило довольно кисло, похоже на попытку полететь с колокольни, используя портянки вместо крыльев.

Человек не золотая печать, которой колют орехи, а орех, который избран быть печатью своего Владельца. Ртом, которым человек ест, которым целуется, которым говорит — этим ртом человек говорит с Богом и о Боге. Не потому, что рот, слова, речь, для этого созданы. Созданы они для клёкота, для выживания, в общем — для животной жизни. Материалисты абсолютно правы. Духовное же — не результат плавного развития, а остроумное и неожиданное использование недуховного, материального в высших целях.

Этому есть аналог — совершенно пародийный — в идолопоклонстве, когда из, к примеру, кошки, делается статуя или, что хуже, символ чего-то религиозного. Только идолопоклонник преклоняется перед мёртвым, даже убитым. Кошка в качестве кошки прекрасна, в качестве богини — ужасна. Она лишается той жизни, того смысла, который в ней есть как в животном, и не получает нового, опошляется.

Иначе Бог обошёлся с человеком: не умертвил, а сохранил и животное начало, но додал Самого Себя. Дал возможность говорить «Бог», «любовь», хотя никоим образом разум и речь не приспособлены для такого говорения. Поэтому не стоит удивляться кривому в человеческой религиозности, стоит восхищаться тому, что на этом кривом человек всё-таки въезжает в мир высший и чувствует себя там недурно.

* * *

Человек — не биологическое явление. Человечество — в отличие от обезьяньего множества — не «система». Все сравнения, уподобляющие отношения между людьми отношениям между нечеловеческими явлениями — микробами, песчинками, волками, оленями и т.п. — не проясняют, а ослепляют, не решают проблему, а уничтожают ее вместе с человеческим в человеке. Тогда нынешние события — борьба укропов с колорадскими жуками.

Еще в начале 1990-х запрета иностранных миссионеров добились, сравнивая их именно с колорадскими жуками.

Можно расстреливать казнокрадов, сравнив их с молью. Можно душить газом сексуальных маньяков, сравнив их с наводнением. Смертная казнь — «дренаж», убийство на войне — «саморегуляция системы».

Только вот незадача — настоящие биологические системы самоочищаются без слов. Не умеют они говорить, да и думать — в нашем, человеческом смысле.

Животное — может убить без зазрения совести ввиду ее отсутствия, а человек — не может. Человек, делающий зло, совершает невозможное для человека. Человек — животное с ограниченными возможностями и неограниченной свободой.

Человечность вся — в слове. Если слово сравнивает человека с животным, это самоубийство человечности. Человечность оказывается проклятием — отлучением от теплого, простого, уютного мира животных.

Человек похож на обезьяну как большой сотовый телефон на маленький планшет. Они могут сближаться по всем параметрам, но дают о себе знать разные предки и, что важнее, разные цели. Телефонная трубка узкая, она — для уха. Книга — широкая, она — для глаз. Для одной ладони и для двух ладоней. Творение традиционно сравнивают с книгой, вплоть до того, что говорят «я читаю его как открытую книгу». Бога слушают, словно Он звонит, в Него вслушиваются, Ему отвечают то громко, то шёпотом, смотря по тому, откуда отвечают, и часто ворчат на плохую связь, хотя нужно-то всего лишь подзарядить аккумулятор и не погружать средство связи в пучину греха.

*  *  *

Человеку мир кажется злым и угрожающим, но мир намного надёжнее человека, хотя и не добрее. Мир неспособен на то зло, на которое способен человек. Мир может убить, но мир не может солгать (впрочем, не может и полюбить). Ложь и ненависть — зло, профильтрованное через человека. Конечно, может лгать церковное здание, обещая душевное участие и радость, а предоставляя холопство и холод. Однако, лжёт не здание, и даже не строители здания, а люди, которые в этом здании собираются.

Человек легко фальсифицируется. Он и рождается уже фальсифицированным. Он фальсифицирует окружающее. Человек ценит природу, потому что природа не поддаётся фальсификации. Во всяком случае, если относиться к природе как это делают учёные, а не как это делают садоводы. В этом неправда романтизма, который считал, что это наука убивает природу, а садовник оживляет, «выявляет» естественное в природе. Только учёный открывает подлинную природу, настоящую жизнь, а не запланированную, природу, какова она есть, а не природу как зеркало страстей человеческих.

Человека можно и нужно бояться. Дырочка, просверленная в бесконечность, существующая в нём, есть не только выход наверх, но и вход для преисподней. Человек может предать (и только ребёнок считает, что его предают, умирая — смерть редко бывает предательством, обычно предают, не оставляя, а целуя, как Иуда). Природа на один и тот же вопрос всегда даёт один и тот же ответ (не всегда определённый, но один). Один и тот же человек на один и тот же вопрос способен дать разные ответы, причём лжёт он обычно именно, когда не изменяет своего ответа.

* * *

Бог — Один. Один-одиношенёк... Вот кем считает себя человек, жалующийся на одиночество!

Быть одному нетрудно, трудно видеть, что другой не одинок, что у другого есть жена, которой у тебя нет, есть секретари, которых у тебя нет. Правда же в том, что чем более у человека власти над другими людьми, пусть даже это власть по обоюдному согласию, временная, но всё же выражаемая словом «иметь другого», тем менее человек одинок, но и тем менее человек — человек, тем более — самозванец на трон Божий.

Мнить себя богом нетрудно, даже быть богом нетрудно. Для этого достаточно всего лишь плевать на других и пытаться помыкать ими. Трудно знать о другом, что он — бог, такой же единственный, одинокий, непознаваемый, всемогущий, милосердный как Царь Бог, так же заслуживающий любви, так же источающий любовь. Об этом — загадочная строка Псалтири, которую в разгар одного спора процитировал Иисус: «Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы». Псалтирь эту фразу продолжает ехидным напоминанием о смерти и воплем: «Восстань, Боже, суди землю», Иисус — собственной смертью и Восстанием из мёртвых. Кто-нибудь сердится, что суд задерживается?

Человек — лишь подобие Божие, но настоящий царь — человек, и назвать Бога царём не более точно, чем назвать Бога львом или бабочкой. Человек рождён царём, но забывает, что и другой человек тоже рождён царём. «Другой существует, следовательно, я существую». Ты — царь, живи с другими царями в мире. Жизнь есть постоянное припоминание чужого царственного величия. Настоящий царь не тот, у кого много подданных (у Бога, к примеру, ни одного подданного, только дети). Настоящий царь тот, для кого все — равные ему самодержцы. Если и было какое величие у Александра Македонского и Наполеона, так оно было в том, что они хоть кому-то дарили престолы. Но истинное величие не в том, чтобы завоевать и подарить трон, а в том, чтобы оставить каждому его собственный, и со своего собственного не убегать.

Человек «образ и подобие Божие» — находится к Богу в таком же отношении, в каком живопись находится к скульптуре. Не к реальности, а именно к скульптуре — «реального Бога» никто никогда не видел и не увидит. Обидно? Истоки Нила увидели, наготы отцов насмотрелись, а Бога не видим? Но «не видеть» не означает «быть слепым». Кроме видения и невидения есть совершенно особый способ контакта — он и описывается словами «веровать», «созерцать», «пребывать в Боге», «ходить перед Богом», «переживать экстаз», «непрестанно молиться». Выражений много, а должно быть бесконечно много, чтобы ни одна словесная формулировка не превратилась из откровения о Боге в запирание Бога. Даже Иисус — да, как «посредник», «Сын Божий», «Спаситель», «Помазанник» Он — единственный, но при этом Он Сам говорит, что предстоит каждому в облике всякого нуждающего в помощи и любви, как реальность предстоит перед зрителем картины, не будучи картиной.