Вера в деталях: грехопадение
Ранее
Какое отношение грехопадение другого имеет ко мне?!
Вера бывает личной, бывает и коллективной — насколько коллектив может поступать как личность. Когда говорят, что «крестилась Русь», говорят о коллективной вере. «Русь святая, храни веру православную!» — о том же (хотя с точки зрения верующего, было бы разумно призывать к тому, чтобы вера хранила Русь). Я могу сказать о коллективной вере больше плохого, чем хорошего (думаю, такой индивидуализм составляет полезную особенность нашего времени). Еще не так давно «народ» смотрел на человека, ставшего верующего, без особенной враждебности, но и без малейшей симпатии, как если бы человек стал тараканом. Теперь, когда «народ» сильно подобрел к вере, так что стали поговаривать о «втором крещении Руси», на неверующих глядят добрее, чем в годы атеизма на верующих. Это и понятно: к себе всякий добр, а большинство все равно остается неверующим, если не на словах, то на деле, — в церковь, попросту говоря, не ходят. Вот это коллективное неверие и есть древнейшая форма духовной жизни, принципиально отличная от неверия личного, выстраданного, поддерживаемого ежедневным усилием.
Первична даже не вера или неверие, а первично «мы». Откуда «мы» взялись? За что «нам» всё это? Каждый школьник знает, что Отечественную войну выиграли «мы», что это «наша» победа, и школьник входит в это «мы» уверенно и полноправно. Хотя прямых участников войны — увы — все меньше, это точное и верное «мы». Более того, сейчас в слово «мы» потихоньку возвращается вылитое когда-то содержимое. Оказывается, «мы» не только свергли царя в 1917, но «мы» избрали царя в 1613. «Мы» не только взорвали храм Христа Спасителя, но «мы» крестились в 988 году, «мы» за восстановление храма Христа Спасителя и против «кавказцев», хотя «за» демократию. Такое «мы» страшно усложняет сознание «я» — оно делается участником самых противоречивых поступков. Многие даже пытаются произвести непротиворечивый отбор, отречься от революционных деяний, допустим, оставив в своем представлении о «мы» русского народа деяния только монархические. Это по меньшей мере неблагородно — ибо таким отбором человек отрекается от одних своих предков в пользу других, он отбирает не столько факты, сколько людей. У каждого два деда, четыре прадеда, а прапрадедов уже восемь — так что пройдет еще полвека, и у каждого будут среди предков и красно- и бело-гвардейцы, и бериевцы, и их жертвы, и герои сталинской армии, и герои армии власовской. Неужели нравственно отрекаться от одного предка в пользу другого, чтобы историю своего «мы» представить покрасивее? А ведь нам предстоит следующий шаг: вернуть в слово «мы» действительно всех. Тогда станет ясно, что «мы» победили в 1945 (как русские) и проиграли (как немцы), что «мы» распяли Христа и «мы» же смотрели на него с надеждой, что «мы» изобрели колесо и «мы» произошли от обезьяны.
Все мы произошли от обезьяны (даже не по Дарвину, а просто по жизни — точно, произошли, и даже не очень далеко ушли). Все мы этого не помним. Совершенно то же самое с неверием. Принято говорить, что большинство людей всегда были верующими, что атеизм явление сравнительно недавнее, а в массовом масштабе недавнее абсолютно, не ранее конца XIX века. Но если бы люди изначально были верующими, они бы не покинули Рая или, во всяком случае, не грызли бы себя рассказами о том, что вот — был такой Золотой Век, богатыри-не-мы. Если человек — верующий христианин, он берет в руку Библию и читает там с первых же страниц рассказ о грехопадении, изгнании из Рая. За что изгоняли? За грех, грехопадение. А в чем оно, грехопадение, заключалось? В съеденном яблоке? в небольшом эротическом приключении? Но в рассказе о грехопадении нет яблок и эротики. Это рассказ о возникновении неверия.
Неверие есть и содержание грехопадения, и его результат. Когда за тысячу лет до Христа царь Давид говорил, что согрешил «от чрева матери», он же не имел в виду, что уже во чреве матери ел яблоки или, тем более, знакомился там с девушками. А вот неверующим — он там был. Неверие и есть тот первый грех, которого не помнит ни один человек, хотя почти все вменяемые люди помнят, что грешили с незапятных — для себя — времен. Рассказ о грехопадении Адама и Евы и отвечает на вопрос: «Как люди стали неверующими?» — или, что то же и чуть обычнее: «Как люди отпали от Бога?» На вопрос «как появился человек?» этот рассказ не отвечает и не пытается ответить — на этот вопрос пытается теория эволюции, противники эволюции, но не Библия. Если какую-то фразу Библии и можно привлечь для объяснения происхождения человека, то это слова о том, что человек слеплен из глины. Из глины, из животного, из глины через животное — разница невелика, главное, что человек сотворен не из ничего. А вот неверие — из ничего. Поэтому рассказ о появлении неверия намного подробнее и, откровенно говоря, интереснее, чем рассказ о сотворении человека.
Как и происхождение от обезьяны, первый грех, грех неверия или, как минимум, веры, которая должна чувствовать себя вечно недостаточной — общий. Неверие — «наше», и лишь постепенно оно становится «моим». «Мы» — значит, и Адам, и Ева, «ты, я, он, она...». Ничего и некому платить, чтобы «я» чувствовало себя независимым от «мы». Бог может освободить от знания Себя, человечество — нет. Мы можем чувствовать себя свободными от Бога, но не от человечества.
Был ли у Адама пупок, неизвестно (кстати, и неважно), но веры у Адама не было. Ведь вера есть «уверенность в невидимом и осуществление ожидаемого» (апостол Павел), а Бог, хотя и был для Адама невидим, как для любого человека, отнюдь не был для него чем-то «ожидаемым». Бог был рядом, Его можно было безо всяких усилий услышать. Конечно, по тем же обстоятельствам Адам не был и неверующим. Но он им стал — первым неверующим в мире.
Адам не намеревался падать — он хотел подняться. Он хотел обрести независимость — и обрел рабство. В Евангелии Бог называется Царем, а сатана — «князем мира сего». Мы сразу оказались в рабстве — не только у собственных грехов, своего частного и родного зла, но и у зла падших ангелов, у зла неимоверно чужого и нечеловеческого. Мы! Первородный грех Адама — это грех по праву первого рождения. Если бы первым родился я, это мое имя было бы названо в первой книге Библии как имя виновника греха. Простите! Впрочем, я и так виновник греха — и вы!
Единство человечества не доказуемо, но переживаемо. Из-за этого-то единства лишь тогда ближний хорош нам, когда мы хорошо к нему относимся. Едва мы разозлимся на ближнего — как он становится злом для нас. Ближний сращен с нами. Из-за этого-то Господь просит нас не судить ближнего, чтобы не быть судимым самим — не то, чтобы Бог отомстил за осужденного, но просто единство человека судящего и человека осуждаемого столь же существенно и нераздельно как единство Троицы.
Единство человечества кажется чем-то противоречащим личности, уничтожающим личность. На самом деле, человек не может быть без человечества, как и человечество не существует помимо человека. Бог, во всяком случае, знает ценность личности лучше людей, и поэтому, спасает ли Он народ Израиля, или какую-то общину, «Он никогда не имеет дела с коллективом»1, но всегда с кем-то одним, с предстателем, — священником, царем, пророком. И это не встревание человека в качестве посредника между Богом и личностью, как часто кажется, а избрание человека в качестве представителя человечества.