История: зеркало или тиски?

[Иисус был потомок] «Матфатов, Левиин, Мелхиев, Ианнаев, Иосифов,» (Лк 3, 24)

Ианнай родился, допустим, в 160-м году до Рождества Христова и был современником восстания против сирийцев. В декабре 164 года повстанцы во главе с Иудой Хасмонеем по прозвищу Маккавей заняли Иерусалим, к 152-му году брат Иуды Ионатан Хасмоней почти очистил страну от сирийских оккупантов. Он даже пошёл дальше, но тут уже Сирия дала отпор, Ионатан был убит в 148 году, его место (и царя, и первосвященника) занял его брат Симеон Хасмоней. Симеон сумел пробиться к морю, захватив порт Яффа, и выбил сирийцев из последнего их оплота — крепости Акра в Иерусалиме. Но главным в памяти потомков осталось освобождение Храма в 164 году, этому посвящён праздник Ханука. Евреи называли свою победу не «освобождением», а «очищением» — так и русские в XVII веке говорили, что «очистили» свою землю от поляков. Если бы у современных людей сохранялось ощущение несвободы как грязи и слизи, мир был бы намного свободнее. Можно ради «стабильности» потерпеть разные абстрактные штуки вроде цензуры, бюрократии и пр., но человек физиологически не может терпеть ради чего бы то ни было жизнь в болоте. Другой вопрос, что у разных людей разные вещи вызывают гадливость. Менее всего восставших евреев беспокоило еврейство. Во всяком случае, их лидеры и идеологи были не националисты, это были верующие, чем тогдашний Израиль и отличался от Израиля-1948. Люди думали не о независимости своей страны, а о независимости своей веры.

Восстание Хасмонеев — не война за независимость ещё и потому, что это была прежде всего гражданская война. Возмущали не сирийцы и греки, а евреи, которые вели себя как сирийцы и греки. На скрижали истории попали прежде всего евреи, которые стали заниматься спортом на греческий манер — соотечественники (некоторые) их возненавидели. В конце концов, не столько сирийцы «осквернили» Храм, сколько еврейские же первосвященники решили проявить мудрость и указать, что Зевс и Ваал — это лишь иностранные имена для Бога Авраама, Исаака и Иакова.

Иуда Маккавей для современного человека — нелепый религиозный фанатик, но ведь и его современник римлянин Эмилий Павел (биографию которого написал Плутарх) — точно такой же обрядовер. Идолопоклонство ослепляет, и ренессансные почитатели греко-римской культуры редко замечали (и замечают), что та самое меньшее не выше библейской. Эмилий, как и всякий знатный римлянин, был одновременно военачальником и жрецом, приносил в жертву петухов и очень, очень конфиктовал с коллегами из-за повышенного внимания к уставу. Он «постоянно спорил с товарищами по должности даже из-за самых незначительных оплошностей и внушал им, что если иным и кажется, будто божество милостиво и легко прощает малые небрежения, то для государства такое легкомыслие и нерадивость опасны». В Маккавее и его братьях этот материалистический магизм был и есть. В христианстве, правда, до такого не доходило, чтобы генералы не только ходили в церковь, но и требовали неукоснительного, по-военному чёткого исполнения церковного устава, вычитывания всех положенных молитв. Впрочем, штатских фанатиков с такой именно психологией — полно, и они любят подзуживать генералов.

Впрочем, Эмилий (в 168-м году разбивший македонского царя) был не так уж прост: перед решающим сражением, которое его прославило, он использовал устав о жертвоприношениях, чтобы оттянуть начало битвы. Просто объяснить солдатам, что лучше подождать полудня, чтобы солнце не светило в глаза, он не мог — слишком рациональное объяснение для той эпохи. Эмилий поступил разумнее: он стал приносить одну жертву за другой, и каждую объявлял недостаточно угодной богам. Двадцать быков пали жертвой этой хитрости. И сколько-то там тысяч македонцев, конечно.

Успех еврейского восстания — тем более, что оно было одновременно гражданской войной — кажется фантастическим, если представлять себе древние царства подобием современных сверхдержав. Но, хотя древние властители куда решительнее применяли самые людоедские средства, средств этих у них была куда меньше, чем сегодня. Да и сегодня сверхдержавы могут рассчитывать победить равных себе, но с мелкотой часто не могут справиться.

В конце концов, все войны древности были значительно ближе к грабежу, чем современные. Солдаты дрались за свой кошелек, а уже потом за родину. Откупались цари — Антиох Великий откупился от Рима 15 тысячами талантов (этот великий терпел поражения от египтян, от римлян, от евреев, потерпел бы и от русских, да нас не было). Простых людей просто грабили: римские солдаты после победы Эмилия устроили грандиозную зачистку в Эпире и очень возмущались, что на каждого пришлось всего по 11 драхм. Иуда Маккавей после одной из побед бесхитростно призвал солдат потерпеть ещё немного, и уж тогда «пусть безбоязненно предаются грабежу». И сам прославил Бога только после того, как захватил «множество золота, серебра, пурпуровых и гиацинтовых тканей». Но об этом в учебниках для юных потомков Маккавеев не пишут — не так поймут.

«Глядя в историю, словно в зеркало, я стараюсь изменить к лучшему собственную жизнь», — писал Плутарх в биографии Эмилия Павла. Такой интерес к истории обычен, но стоит задуматься, и он окажется не более рациональным, чем вера в первородный грех. Кто доказал, что происшедшее много тысяч лет назад имеет отношение к современности? Откуда такая уверенность, что история — зеркало? А может, она — окно, так что менять свою жизнь, глядя на чужую, крайне опасно? Глядя на историю Маккавея и его поколения, в ком видеть себя? В наивном национализме, наивно соединённом с не менее наивной жадностью? В наивном подражании иностранцам или в не менее наивном испуге перед иностранными обычаями? Как понять, что из прошлого — «лучшее», в направлении которого надо менять собственную жизнь? Да в том-то и дело, что прошлое показывает не «лучшее», а показывает невозможность лучшего там, где человеческое.

Время — это тиски, которые сжимаются, не оставляя для разума и надежды никакого пространства. Но как тиски не могут сжать воду, так и человек — при условии, что он не будет избегать этих тисков, не будет прятаться от страдания и тоски истории — человек именно в безысходности ближе к освобождению, чем в самоуспокоенности. Что, кстати, Хасмонеи и продемонстрировали. Если бы им смерть казалась такой же омерзительной, как оккупация, Иисус, возможно, родился бы на полтора века раньше.