Книга Иова: богословие бегемота

Иов — не еврей, и автор книги об Иове — не еврей. Но в Библию книгу Иова включили. Оказывается, Бог «избирает» Себе народ, выделяет его из окружающих народов, запрещает иудеям религиозные контакты с иными народами. Но это не значит, что Бог ограничивает Себя, что Он и Себе запрещает вдохновлять иные народы и открываться им. Тогда бы Он не смог подготовить спасение: люди, которым Бог вверяет Себя, слишком быстро привыкают к Богу и перестают Его слушать — как будто Его неслышный глас все время говорит одно и то же и неспособен сказать нечто новое. Иов по воле Божией поражен нищетой и болезнью, он в отчаянии обижается на Бога и упрекает Его в несправедливости. Тогда друзья приходят к Иову — не утешать, а упрекать его в богохульстве. Эти друзья рассуждают точь в точь как благочестивые иудеи той эпохи: человек не безгрешен, обижаться на Бога он не может, он должен отказаться от вопросов к Богу. Иов же не сдается.

Хорошо плакаться про тупик и скуку, когда всё есть. На «томление духа» есть время, когда сыто брюхо. «У кого суп жидок, у кого жемчуг мелок». Даже сегодня каждому человеку, живет ли он в Нью-Йорке или в Урюпинске, беден он или богат, есть, чего желать в жизни, есть от чего страдать. Библия была бы очень глупой книгой, если бы забыла про это, если бы не предвидела Нью-Йорка и Урюпинска. Она предвидит, и кроме книги Екклесиаста — фантазии о сверх-счастьи, в Библии (как было бы точнее говорить — в Библиотеке) есть книга Иова — фантазия о сверх-страдании.

Если мечту о счастье неизвестный еврей связал с именем величайшего царя Израиля, то фантазию о несчастье разыграли на не-еврейском фоне. Иов живёт в стране Уц — подальше от Израиля. Правда, Иов выглядит совершенно иудеем по вере, но все же он живет в другой стране; запечатлеть на бумаге страдания еврея было бы чересчур. История есть Иова есть сверх-страдания не потому, что в ней описываются какие-то неимоверные пытки коммунистических или фашистских застенков. На древнем Востоке умели пытать, но понимали и то, что физическое страдание — не единственное. Поэтому история Иова написана контрастами: был совершенно здоров и абсолютно богат — стал абсолютно болен и абсолютно нищ. Самый же резкий контраст не между прошлым и настоящим, а в настоящем: Иов как был праведником, так им и остаются, только теперь его праведность обмазана со всех сторон гноем, отчаянием, лишениями.

Противопоставление праведности и несчастности не случайно. Каждый человек, спрашивающий: «Если Бог есть, то почему я страдаю?», вольно или невольно держит в уме примечательное окончание вопроса: «Если Бог есть, то почему я страдаю, такой хороший, а проходимцы торжествуют?» Если бы человек мог просто размышлять о счастье и несчастье, тихо и кротко глядя на своих ближних! Так и размышления и Екклесиаста, и Иова то и дело с философических сбиваются в базарную зависть: почему я? Почему я, хороший, страдаю, а грешник нет? — вот что делает причитания Иова такими близкими большинству людей, хотя назвать очень уж благородным такой вопль нельзя. Зачем, чтобы всем было плохо? Екклесиаст так же пропитан вздорной ревностью: почему лодырю и мерзавцу такое же богатство может достаться, как и мне — и если этот лодырь и мерзавец мой собственный сын, я еще больше злюсь! Зачем всем хорошо?

Разумеется, ничего хотя бы немного религиозного или доброго в этом вопле нет, а если первобытное: от сломанной ноги соседа мой перелом меньше болит, и тогда сладок сахар, когда другой смотрит мне в рот голодными глазами. От этой первобытности можно избавиться, или преобразить ее во что-то мало-мальски цивилизованное (так американцы говорят то «крысиные гонки», то «конкуренция», в зависимости от того, терпят они поражение или выигрывают). Можно построить (хочется верить) «цивилизация сотрудничества» на месте цивилизации конкуренции. Тогда многие крики Иова и Екклесиаста будут казаться вздорными — многие, но далеко не все. Когда отпадёт все второстепенное, останется главное: почему во мне есть нечто, что делает самое полное земное счастье недостаточным? Почему во мне есть нечто, что делает самое полное смирение перед Богом недостаточным? И недостаточность эта — и в человеческих глазах, и в Божьих.

Книга Иова противостоит современному человеку, который свою тяжбу с Богом облекает в форму карамазовского вопроса: «Почему невинные люди страдают?» Иов — не ребенок, хотя он по меркам своего времени вполне праведный человек. Однако, хоть он и не ребёнок, а к Богу он имеет такое же право (и обязанность) вопиять, как и вымышленное дитё. В самом деле, а почему старик должен страдать? С какой стати обязан мучиться в лагере насильник? Невинное страдание нас задевает с особенной силой не потому, что мы невиновным сочувствуем, а потому, что мы себе сочувствуем. Мы не о ребеночке, мы о себе спрашиваем: «Я невинен, как новорожденный, ничего никому кроме добра не сделал, почему я должен страдать, почему ко мне Бог предъявляет какие-то претензии?» На что и следует ответ, если по-честному: во-первых, и младенцы не невинны, во-вторых, страдать не должны даже виновные (да-да!), в-третьих, страдание вообще не может быть оправдано, и если оно есть, то либо как простое механическое последствие какой-то нашей (не Божьей) гадости, либо как духовное преддверие святости.

Поток жалоб Иова похож на причитания любого человека, справедливо или несправедливо обиженного. Самое примечательное в таких причитаниях то, что они противоречивы: возмущаясь, мы ругаем именно того, кого любим, чьим мнением дорожим. Несправедливость врага не возмущает. Иов восстает на Бога, и это ужасает его друзей, а вот Бога — радует, и Бог говорит, что речи Иова «вернее». Защищающие Бога не так верны ему, как проклинающий — такое возможно только, если Бог ценит не холопство, не точность, а любовь.

Вопрос, с которого начинаются несчастья Иова: «Разве даром богобоязнен Иов?» (1, 9) есть вопрос вовсе не о деньгах, а о любви: «Любит ли Иов Тебя или богатство, полученное от Тебя?» (Увы, три тысячелетия детей часто считали просто частью богатства, поэтому их смерть оплакивается Иовом наряду с потерей дома, а рождение затем новых детей вполне заменяет смерть прежних; впрочем, на жену Иова его несчастья не распространились). Иов любит — и поэтому случившееся для него жестоко, но не неожиданно: «Чего я боялся, то и пришло» (3, 25). Если бы это сказал древний эллин или перс, веровавшие в равновесность добра и зла, слова эти звучали бы как рассудочное признание: Иов боялся, что его процветание нарушает мировую гармонию и маятник должен скоро качнуться в другую сторону. Но это говорит верующий в Единого Бога, Который совершенно не подвластен злу и может дать счастья полной мерой и навсегда. Так что слова звучат иначе: Иов любит Бога, но именно потому чувствует в своём богатстве нечто, что несовместимо с любовью. Иов — это Екклесиаст, заговоривший о самом сокровенном, хотя и не напрямую.

Несчастья, обрушившиеся на Иова, болезни физические и душевные, не главное в книге. Несчастья он просто принял: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (2, 10). Здесь — развилка, и большинство людей от Иова до наших дней выбирают совсем другой путь и другую логику: если зло есть, значит, Бога нет, во всяком случае — Бога всемогущего, Бога Библии. Иов остаётся верующим, и эта вера уже дышит любовью: «Да будет имя Господне благословенно!» (1, 21).

Иов больше всего жалуется на несправедливость: во-первых, он не виноват, а во-вторых, если и виноват, то нельзя за одно наказывать дважды. «Зачем бы не простить мне греха ... ибо, вот, я лягу в прахе» (7, 21). Смерть уже достаточное наказание. Несправедливы не страдания, несправедлива смерть. Друг Елифаз рассудителен:: всё живое умирает, надо принять смерть; в его изображении смерть прямо-таки красива, словно в речах психотерапевта, разговаривающего с раковым больным. Люди, видите ли, укладываются в могилы «как укладываются снопы пшеницы в своё время» (5, 26). Иов это благолепие отвергает: человек не всё живое, и смерть не утешение. То-то и плохо, что я умру как «редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю не возвратится» (7, 10).

Разумеется, не сама по себе смерть возмущает Иова; психотерапевты отлично знают, что люди прекраснейшим образом примиряются со смертью, побунтовав. Всё та же любовь к Богу, любовь непонятная, неизвестная ещё Аврааму, хотя заключённая в его вере, движет Иовом. Колос пшеницы умирает — да, остаётся от него лишь соломинка. А я умираю — так значит, я для Бога всё равно что солома? «Не сухую ли соломинку преследуешь» (13, 25) — этот крик Иова не означает, что он действительно считает себя лишь мыслящим тростником, напротив, он не хочет в растения, и ему унизительно, что Бог обращается с ним, словно со спичкой.

Любовь Иов рождается из веры: «К Богу слезит око мое» (16, 20), неверие вмиг решило бы проблему. Но Иов не бунтует против Бога, а плачет о Боге, о том, что, кажется, Бог его не любит. Правда, само слово «любовь» ещё не произносится, но говорится все по любви: не надо меня утешать, не надо мне говорить, что Бог меня любит, если я вижу, что Он не любит. Как влюблённый, которого обманула невеста (кстати, и как Екклесиаст), Иов твердит: «Опротивела мне жизнь» (7, 16). Не страдания, не смерть, а жизнь, явно ненужная Богу — вот что противно.

Главная заповедь Библии: «Возлюби Господа Бога твоего», оказывается, говорит не о какой-то имитации любви, не о попытке перенести любовь с конкретного, живого существа на иноприродную абстракцию, а о самой настоящей любви. «Любить Бога» невозможно умом, и это не метафора («любить родину», «любить шахматы», «любить природу») — это действительно любовь, о которой можно было бы сказать, что она подобна любви к женщине, только на самом деле наоборот: любовь мужчины и женщины подобна любви Бога и человека.

Именно против первой заповеди грешат утешители Иова, советующие весьма религиозно: «Я бы предал Богу свое дело» (5, 8); «Прими из уст Его закон» (22, 22). Что, разве от любимого нам нужна справедливость или закон? Нам нужен сам любимый, по закону или нет. Иов томится о Боге как любовник: «Он пройдет предо мною, и не увижу Его» (9, 11); «я иду вперед, и нет Его, назад, и не нахожу Его» (23, 9). Не смерть ему противна, а расставание с Богом; раз мне быть в могиле, то я «гробу скажу — ты отец мой» (17, 14) — гробу, а не Тебе, Боже и Отец всех людей!

Правильно говоря о Боге, Его мудрости и справедливости утешители Иова совершенно не видят того, что Иов знает всё это лучше их, и именно потому и переживает: раз мучает, значит, не любит, раз невидим, значит презирает. Любимую я вижу, хочу видеть и Бога, и я вправе Его увидеть, пускай сто раз скажут, что Бог невидим. Вправе, потому что Бог нужен мне и я нужен Богу. Это может шокировать даже неверующего, и именно неверующего, знающего о Боге лишь из книжек это должно шокировать: «Разве может человек доставлять пользу Богу? ... Что за удовольствие Вседержителю, что ты праведен?» (22, 3).

Неверующий может так говорить, чего с него взять, а вот Елифазу эти слова Бог припомнит: они — лживы. Человек нужен Богу, и творение человека — не развлечение, а любовь, любовь жгучая. Удовольствия и пользы от человека Богу, может быть, и нет, а радость, радость Любящего при виде любимого — есть! Будет встреча, будет, хотя бы я и умер. Из этой веры-любви, безрассудной, как всякая любовь, вдруг рождается в центре книги Иова фантастическое откровение о Боге, фантастическое в мире, где, как говорил Екклесиаст, никто не знал: «дух сынов человеческих восходит ли вверх». Оказывается, страдание больше открывает человеку, чем счастье, и Иову открылось более Екклесиаст: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти узрю Бога» (19, 25).

«Я во плоти узрю Бога» — высшая точка любви-веры. Когда через полтысячелетия после сочинения книги Иова Иисус скажет: «Всё возможно верующему» (Мк. 9, 23), это сказано не о возможности вымолить дом, хорошее здоровье, автомобиль — это сказано о встрече с Тем, с Кем невозможно встретить твари. Прорвавшись к этой вере Иов попутно, почти незаметно для себя самого, обретает и веру в Искупителя, и веру в Воскресение тела. Он даже не объясняет, что означает «искупитель» (хотя все тогда хорошо понимали, что это Освободитель, тот, кто выкупает из рабства). Он не объясняет, как возможно воскресение, и уж подавно он не подозревает, что Бог должен стать человеком, чтобы стала возможна и встреча, и воскресение. Он просто любит и хочет осуществления любви — вера в воскресение и встречу с Богом лицом к лицу рождается из любви к Богу без всяких богословских потуг и вопреки разуму.

На вопрос: «Разве даром богобоязнен Иов?» книга Иова даёт ответ в самом своём начале: да, даром, что доказывается тем, что Иов богобоязнен и в страданиях, и в нищете. Но этот вопрос оказывается малоинтересным по сравнению с тем, что открывается способом ответа: в боязни Бога, в благочестии, в религии открывается любовь к Богу. Главным оказывается не вопрос о человеке, а вопрос о Боге, и главным ответом оказывается не проповедь человека, а явление Бога. «Я слышал о Тебе слухом уха, — говорит Иов, — теперь же мои глаза видят Тебя. Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (42, 5-6). Правда, ответ оказывается таким, что его нельзя передать: слышанное можно записать, но как записать увиденного Бога? Иов не говорит, что же именно он увидел, что означает «увидел Бога». Нечто существенное остаётся невыговоренным.

Для христианина книги Екклесиаста и Иова стали, вместе с Псалтирью, более близки, чем Пятикнижие, более ежедневны. И дело не только в том, что каждый христианин, как Иов, как Екклесиаст, может и должен пройти через абсолютное разочарование в жизни, в религии, в вознаграждении за добродетель, чтобы соединить веру в Бога с любовью к Богу, чтобы стала возможной личная встреча с Богом — а это означает огромный труд, чтобы самому стать личностью, осуществив подобие Богу, открывающемуся как человеческая личность в Иисусе Христе. Не только христианин подобен Иову и Екклесиасту, но и Христос: Царь, Которому нужен не престол, а нечто иное, Некто, кто был богат и обнищал, стал подобен грешнику, Страдающий невинно и не желающий смиряться с законническими, фарисейскими утешениями.

Происходит чудо: Богоявление. Творец мира приходит к бунтовщику объясниться начистоту. Объяснение это — не богословское. Бог объясняет, делая ясной не мысль, а Свой собственный образ. Бог показывает Себя — не прямо, потому что Бог невидим, а мир, сотворенный Им. Земля и море, дождь и львица, плодородие природы и ее красота, — вот чем Бог отвечает обидевшемуся. Но более всего Творец говорит о бегемоте: «Это верх путей Божиих; только Сотворивший его может приблизить к нему меч свой ... Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем?» (Иов 40, 14; 41, 2).

Величие Божие — почему оно убеждает Иова? Каким образом гигантские размеры бегемота объясняют гигантские проблемы человека? Неужели Бог пугает: смотри, задавлю, словно бегемот, тебя и не замечу? Не Себя сравнивает с бегемотом Творец, а человека — недаром здесь звучат слова «это верх путей Божиих» — бегемот уравнивается с человеком, венцом творения. Бог могуч и силен, Бог — Творец мира, и стоит увидеть эту истину во всей полноте, как мы понимаем: все наши проблемы — разрешимы. Не «задавлю», а — «вытащу». Не может быть такого болота, из которого Бог не вытащил бы нас (хоть и «тяжелая это работа — из болота тащить бегемота» — из болота греха, конечно же, человека, обегемотившегося от злобы...). Не может быть такой болезни — даже смерти (это гениально не сказано пока Богом, но показанное убеждает в Его превосходстве даже над смертью) — которую Бог не мог бы преодолеть. Всякое искушение, испытание, проблема — внутри этого Божиего величия, не могут разрушить мира, нас.

Вера в то, что Бог владеет тем, что сотворил — есть вера в то, что Он обязательно справится со злом в мире, и если Он не делает этого сразу, если Он медлит, то это потому, что хочет, чтобы и человек побеждал вместе с ним. А вот почему медлит человек — о, на этот вопрос все знают ответ: от гордыни и уныния, от лени и вредности, а если он праведен — как Иов — то просто от маловерия, которое само, оказывается, грех. Книга Иова учит тому, что без веры праведность и счастье — дешевка. Иов не бунтует против Бога, не отвергает веру отцов, он ищет веру большую, нежели у предков и друзей, и Бог дает ему искомое.

Бегемот — мерило, гиря. Бог ставит бегемота на одну чашу весов, а Сам становится на другую, и бегемот взлетает ввысь — так нагляднее всего становится величие Бога, а не пустым буквосочетанием «велик».

Далее