Отец одиночка

Вера в Единство Бога упоминается лишь в первой строке Символа веры. Но кто читает первую строку? Всё самое важное — потом, в начале идёт разгончик, пустые формальности, «вводка» или даже «подводка», как говорят журналисты, то есть болтовня, призванная увлечь. А дело — потом.

Судя по поведению верующих, вера в Единого Бога есть, действительно, в лучшем случае, «подводка» к вере в множество разных божков: в себя, в государство, в познание и пр. Ради этих божков делают то, что никак не сделаешь, если единственный Бог — это Царь Небесный.

В лучшем случае от греха многих удерживает вера в то, что Иисус — единственный Бог, или Мария — единственный Бог, или Николай Мирликийский. Но если Мария — богиня, она хуже индийской Кали, обвешанной черепами. Как можно родить Бога — не только непонятно, но и принципиально не может быть понято, во всяком случае, если веруешь именно в Единого. Беда многих «почитателей» Марии в том, что они почитают Её не за то, за что следовало бы. Они просто ещё не поняли, что произошло в Рождество. Пока это не ведёт к людоедству, беда невелика. Но иногда это к людоедству приводит — во всяком случае, к смертоубийству.

Учёные спорили и, видимо, всегда будут спорить, предшествовала вера в Единственность Бога многобожию или нет. Пока не изобретут машину времени, ответа не будет. Если изобретут, ответа тоже не будет: ведь веру трудно измерить и количественно, и качественно. Многие ли христиане веруют в Единственного? Большинство, во всяком случае, в России — именно в Единого, то есть в единый пучок нескольких божеств, из которых кесарь или собственное «я» отнюдь не последние.

Вот почему остро необходима «катехизация» — или, как у древних евреев, обряд «возобновления Завета» или, проще, «перезаключения договора». Полезно возвращаться к первому слову через толщу обрядов и наслоений. Вера в Единого Бога, если и не была изначальной, явно не была и маргинальным явлением: она присутствует почти в любой культуре любого народа. Но присутствует как осадочные породы: они древние, они толще любого чернозёма, но они глубоко, до них обычно нужно докапываться. На них построены целые города, но города эти не ведают, на чём стоят.

Докапываться есть смысл: единственность Бога — единственное, что может сделать человека спасённым, бессмертным, святым, в общем: нормальным.

В России принято надпись на корешке книги размещать так, чтобы она легко читалась, если книга лежит на столе первой страницей вниз. В англоязычных странах — наоборот. То есть, в России прочёл первый том Толстого — положил на стол, потом на него второй том, и так далее. Первый оказывается погребён. «Верую во Единого Бога» — это должно быть написано так, чтобы быть на первом месте не в тексте, а в кругозоре, в центре внимания, чтобы в любой момент книгу с этой надписью можно было взять сверху стопы.

Верующих в Единого Бога всегда было меньшинство. Усилия проповедников единобожия — христиан, иудеев, мусульман — приносят определённые плоды, но индуисты, негры и китайцы — оплот многобожия — всё равно размножаются с опережением. К тому же большинство «равнодушных к религии» людей мыслит о мире совершенно многобожнически. Наконец, многие христиане (и иудеи, и мусульмане) живут так, как если бы они верили в то, что богов — много.

Но сколько это — «много»? Система счисления проста как «раз-два»: «один-много». Два бога — уже слишком, уже многобожие.  Вера во многих богов удобнее, практичнее и рациональнее, чем вера в единого Бога. В многобожии у каждого бога точное пространство, за которое он отвечает. Лучше всего это видно в древней римской религии. Юнона отвечала за брак, Эскулап — за торговлю, Термин — за границы земельных участков. Марс воюет, Ганимед пирует. Главное удобство многобожия: за хорошее отвечают одни боги, за плохое — другие, у которых тоже можно кое-что вымолить (соседу — беду, себе — нейтралитет). Собственно, не обязательно почитать десять тысяч богов, чтобы быть многобожником — достаточно верит, что у богов общество классовое, что классов по меньшей мере два и в каждом хотя бы одному божеству: один хороший, один плохой. Один бог отвечает за все хорошее, другой — за всяческое свинство.

«А всё оттого, — говорил кролик медвежонку Винни, — что кто-то слишком много ест». Это — отличный пример атеистического многобожничества. За всё хорошее отвечает у кролика бог по имени Воздержание, за всё плохое — бог по имени Обжорство или, что почтительнее, Многоядение. Проще, правда, всё хорошее приписывать самому себе (так обычно и поступают, и не только атеисты), а всё плохое — ну, здесь выбор безграничен.

Добрый бог — это моё «я», кроткое и милое, источник всего доброго и умного. Злым богом можно объявить недостаток образования или его избыток, масонство или КГБ, — что угодно или всё одновременно. До сих пор встречаются люди, которые считают причиной всякого зла нежелание или неспособность человечества точно договориться о смысле каждого слова. Чем это не возрожденная вера в бога Термина и в его сатанинского противника по имени Терминологическая Неопределенность?

Желание свалить вину с Бога на кого-то ещё (кроме себя) и лёгкость, с которой разум эту свалку устраивает, стали причиной того, что в ветхозаветные времена верующие в Отца Одиночку то и дело впадали в поклонение идолам, что в христианнейшее средневековье то и дело зарождались ереси двубожнические, манихейские, богумильские, в которых возрождалась вера в злого бога, что в наше, наконец, время получил такое распространение «Научный Взгляд на Мир». Большинство людей не любит науку, а использует её, чтобы находить всё новые и новые причины зла. Чем больше причин у зла, тем легче и яснее жить. Правда, тогда человек покидает царство веры и переходит в царство очевидности, материализма, где всё можно объяснить, но ничего нельзя полюбить.

Верить в богов легко. Два их класса — добрые и злые — словно два ящика, в который мы с ходу раскладываем все, что происходит вокруг. От Бога — от Сатаны, от Творца — от демиурга. Хорошо — от Хорошего, плохо — от Плохого. Хорошее — от соответствия производственных отношений производительным силам, плохое — от несоответствия.

Вера же в Единого Бога — безумие, бред и практический кретинизм, попытка свалить в один ящик и конфеты, и навоз, одной причиной объяснить жару и холод, взвалить на Одного ответственность и за героизм героев, и за подлость подлецов. Спокойно назвать Единого Бога Часовщиком и думать, что сделали Ему комплимент, могли только сытые, холеные, глухие к злу аристократы восемнадцатого века с золотыми брегетами на животах своих. Французская революция напомнила им: мир похож на часы не больше, чем мина с часовым механизмом.  И современные атеисты, в отличие от просвещённых баронов, не столько отрицают Бога, сколько сердятся на Него.

Разумных объяснений единобожию быть не может. Если бы веру в Единого Бога придумали люди, нашлись бы люди, которые бы эту придумку разъяснили. Но нет! От Экклезиаста до наших дней — чем более верует ум, тем уверенней он знает невозможность объяснить зло существованием злого бога. Верующие в Единого Бога — мучаются (муку эту никто лучше Достоевского не описал), но от объяснений «через сатану» откажутся. Могут даже от Бога отказаться. «Билет в Царство Божие»  — из-за слезинки ребёнка — вернём, но от веры в то, что у плачущего ребёнка один-единственный Отец, за всё отвечающий, не откажемся. Потому и плюнем, что в Отца-Одиночку веруем. Отношения с Единым Богом у народа Израиля — как отношения с отцом у подростка, всё ещё считающего отца всесильным, ответственным за все, что с ним, ребёнком, происходит — но уже он злится, недоумевает, обижается, ибо понимает, что происходит с ним и ладное, и неладное.

Столкновения детей с родителями — не только от самоутверждения, но и от веры детей в то, что родители их вседержители, творцы неба и земли, всего видимого и невидимого. Взрослея, мы утрачиваем эту веру и восстанавливаем с родителями мир. Цена этого мира — утраченная вера. Многобожие — а через него прошли все народы земные — это попытка примириться с Богом утратой веры в Него как Единого Бога, поставлением в качестве ещё одного бога, эдакого аварийного выхода, мусорного ведра — злого сатаны, на которого списывается ответственность за зло. Кто произносит «верую в Единого Бога», тот отказывается от примирения такой ценой. Он говорит: «Бог — Един и Вседержитель. Он действительно всё может и за всё ответственен, а как нам с ним быть при таком раскладе — я не знаю».

К счастью, христианская вера не кончается догматом о Едином Боге, а только начинается с него. Примирение с Очень Одиноким Отцом совершается, когда мы начинаем замечать не другого отца, а Сына, единого с Отцом.

Жить с Одним Богом так же трудно, как жить с одной женой. Правда, жить с несколькими жёнами тоже не так уж легко, так что, видимо, лучше сказать: жить с Единым Богом так же трудно, как жить с одним-единственным другом.

Жизнь человеческая строится на запасных вариантах: нужны деньги — обзвони всех, чей телефон имеешь. Нет крыши над головой — позвони во все квартиры подряд. Ищешь Золушку — проглядывай подряд все ножки. А верить в Единого означает во всех случаях — и денежных, и квартирных, и брачных — обращаться к Одному. Открываешь кошелёк — а там один Бог. Лезешь в сейф — там тот же самый Бог. Звонок другу — отвечает один Бог.

Более того: человеческая жизнь есть не только обращение ко всем подряд, но и нахождение в центре всех. Человек «естественно» полагает, что, коли у него попросили взаймы, то попросили только у него. Нужно усилие, чтобы понять: бедолага обзванивает всех. Случится беда — кажется, что рак бывает лишь у тебя, что дом сгорел у тебя одного. Случится счастье — опять ни у кого такого счастья не бывает.

С Единым всё прямо наоборот: в центре — Он, а человек часть круга. Если смотреть на эту ситуацию без веры, мерзкое зрелище. Раз круг — значит, периферия. А если смотреть с верой... Смотря какая вера: для язычника человек часть хоровода, для христианина — точка.

Бог — Един. Он един, и это вызывает у нас мучительное недоумение: как можно быть единым и при этом — распахнутым, открытым всем, преизобилующим любовью, творящим новое. Никакой логики в нашем недоумении нет, а есть простое недоумение падшего, гордого человека, ибо самое грехопадение заключалось в попытке быть «как боги», добиться божественной единственности — только огородившись от всех, изолировавшись. Мы чувствуем себя единственными, когда находимся в одиночестве и словно уничтожаем окружающий мир. Бог является единственным, потому что не одинок и не уничтожает, а, напротив, творит мир. В грехопадении мы пытались стать богоподобными — только направление выбрали с точностью до наоборот.

«Всё окружающее нас едино, оно и есть бог, мы же — и его соучастники, и члены его тела. Наша душа способна вместить его и вознестись к нему, если её не пригнетают пороки», — писал современник Христа Сенека.

Слишком много и слишком мало! Если бог — это всего лишь то, что окружает нас, то лучше быть атеистом и заявить, что окружающее нас призрачно. Не такого бога ищет человек. Напёрсточник имеет право сказать мне, что орех, которого я ищу — под всеми напёрстками сразу, а моё право назвать его жуликом. Слишком много бога, если бог — во всём. И это слишком маленький бог, не творящий, а растворившийся.

Я могу вместить этого бога, если исправлюсь? Опять и многовато, и маловато. Многовато, потому что исправление вещь тяжёлая, а быстрорастворимый бог не поможет измениться. Маловато, потому что не пытаются ли мне вторично продать уже проданное? Если бог и в кошке, задавившей собственного котёнка, то почему он не во мне, своего ребёнка отнюдь не убившего?