Зачётный взаимозачёт

«и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого» (Лк. 11, 4).

В русском языке и в русской душе прощение, к сожалению, кажется частью прощания, расставания. А на самом деле прощение — часть встречи. С другим и с Другим. Конечно, намного легче простить, расставаясь. Простить, намереваясь вместе вечно жить, трудно, потому что такое прощение подразумевает обоюдное преображение. Видимо, это вообще недостижимая цель. Но только такая цель и достойна человека.

Религия опасна, потому что усиливает не только положительное в человеке, но и отрицательное — как вино, как увеличительное стекло. Покаяние и есть единственный человеческий способ бороться с этим. Прощение — способ божественный. Поэтому Иоанн Предтеча призывал к покаянию, Иисус — к прощению.

Евангелие часто упрекают. Исторические неточности, противоречия, Божья жестокость (посылает в ад, грозится судом, позволяет гибнуть всем, кто захочет). Но почему-то к словам молитвы «Отче наш» о долгах никто и никогда претензий не предъявлял. Между тем, ни одно другое место Нового Завета не далеко от действительно так, как утверждение, что люди «прощают долги». Если бы слова «и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» прозвучали из любых других уст, а не из уст Христа, все бы оскорбились: над нами насмехаются? издёвка?! полегче там!

Нельзя, правда, сказать, что человечество две тысячи лет произносит эти слова без трепета и не краснея. В древней Церкви были общины, которые слова «как и мы прощаем должникам нашим» просто опускали. Святые отцы Церкви, однако, уродовать текст молитвы Господней не разрешили, а советовали помнить, что слова произносятся страшные: Божье милосердие ставится в зависимость от нашего собственного. Некоторые остроумцы советовали под словом «долги» понимать только денежные долги — уже полегче будет, чем если думать обо всех грехах против нас. Тоже мне выход! Да легче простить любую ненависть и гадость, чем взять и подарить другому свои деньги, и не просто подарить, а подарить именно ту сумму, которая была дана в долг, с возвратом, которая по сущности своей не может быть подарком!

Так неужели Господь насмехался? Прямо наоборот: Он был сверх-милосерден, когда подарил нам эти слова. Ведь можно было сформулировать все «по-правде», «по-человечески»: «И научи нас прощать должников наших, как и Ты прощаешь наши долги». Представляете, повторять такое несколько раз в день? И каждый раз вздыхать, принимая напоминание о том, что нашему милосердию далеко до Божьего? Произносить такие слова — все равно, что каяться. Именно так и становятся шизофрениками: твердят правду, но столь жестокую, что она только разрушает психику.

Господь поступает по-Божьи: Он авансирует нас. Он говорит: Я верю в вашу способность прощать. Моя вера — вера дебитора. Она равна Моей собственности способности, мера вашего милосердия подобна мере Моей. Будьте спокойны и уверены в этом. Остальное придёт само. Молитесь — так. Я принимаю на Себя ответственность, если для кого-то из вас эти слова не соответствуют фактам. Я все равно прошу произносить именно их, а покаяние во лжи и жестокости пусть останется за пределами этой — главной — христианской молитвы. Здесь — главное, остальное все вторично.

Бог принимает на Себя ответственность за наш грех — здесь, кстати, разгадка и тех соблазняющих мест Евангелия, где говорится о Царе, Который посылает кого-то в ад, Который наказует. Никого Он не «посылает» — Он отпускает в ад всякого, кто захочет идти туда, и слуги его не конвоируют в преисподнюю, а провожают, до последнего момента отговаривая. Но всё это не сказано, а сказано так, чтобы каждый предъявлял претензии Богу: зачем наказываешь? Здесь — верный психологический приём, многих людей обращающий к Богу, пусть обращение это и начинается с претензий. А люди, которые из-за претензий к Богу отказываются верить в Него, наверное бы отказались верить и в Бога абсолютно милосердного; для них претензии — предлог порвать отношения, что, согласитесь, не совсем умно с точки зрения коммерции. Куда более разумно ведут себя христиане, из которых и самые смиренные имеют к Богу некоторый счётец, но трезво понимают, что если бы Бог захотел предъявить нам встречные претензии — они бы перевесили наше хныканье.

Если бы Бог прощал нам наши долги, как мы прощаем должникам — не было бы нам спасения от Бога. Но духовная жизнь есть узнавание Бога, прощающего не так, как прощаем людей мы. Бог прощает нам охотно, Бог прощает нам с лаской, Бог не таит в себе никаких претензий к нам. Бог прощает нам ещё до того, как мы попросим о прощении, прощает самим приходом Своим в наш мир (здесь разгадка того, почему мы просим и каемся всю жизнь — ведь и самое усиленное покаяние все равно совершается задним числом, после прощения, данного во Христе). Бог прощает, ничего не просит от нас и ещё додаёт нам бесконечно много — Самого Себя, Духа Божьего, жизни. Пусть же и мы простим наших должников, как Бог прощает нам долги наши.

Спрашивается: сколько можно «прощать должникам»? Раз простил, значит — всё, забыто. Больше не одалживай! Все мы знаем: любое одолжение (не только денежное) портит отношения даже между очень близкими людьми, появляется хотя бы легчайший, но оттенок напряженности: мы уже не равны, как должны быть равны любящие друг друга люди, а один — должник, другой — сделавший одолжение. Многие люди, чтобы избежать этого неприятного, как гвоздь в ботинке, ощущения, просто зарекаются одалживать — и близким, и дальним, всем.

Христос же умоляет: «Любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего». Не бойтесь, одалживайте, не просите возвращения одолженного и одалживайте опять, и опять прощайте долг. «Не ожидать ничего» — как можно жить с такой позицией, не превращаясь в циника, пускай даже щедрого? А дело в том, что, не ожидая ничего от людей, христианин — в отличие от циника — многого ждет от Бога.

Нельзя прощать долги! Когда мы произносим «Оставь нам долги наши» — это хамство, это вранье, это лицемерие. Мы знаем, что прощать долги вредно, что это нас расслабляет и ожесточает одновременно, развращает нас, как развращает и тех наших должников, которым мы раз в сто лет простим какой-нибудь долг.

Вот где нужна вера в Бога — поверить, что долги можно и нужно прощать вопреки всему, что мы знаем на опыте. Поверить, что не нужно никого вводить в искушение, хотя вся жизнь есть сплошной искус, хотя без искушения не повзрослеешь. Поверить, что без лукавства и тьмы добро и свет не поблекнут, не станут пресными и скучными.

*  *  *

Какие, собственно, долги мы просим простить в «Отче наш»? Если Бог — Отец, то какие могут быть счёты? Даже если сын украдёт у отца (а в скольких семьях дети-наркоманы крадут, крадут и крадут — а по мелочи, наверное, разве что в одной семье из ста не было подобных происшествий) — разве отец назовёт сына вором? Да нет, скажет: «Мальчик одолжил». Мальчик уже с бородой, а все равно отец его любит, а любовь иногда в том, чтобы называть вещи чужими именами. Это не вранье, это поэзия: губы твои как бутон розы, кража твоя как долгосрочный заём. Иисус и говорит словами Отца, когда называет украденне — долгом. Но мы-то, своровавшие, должны понимать, что вовсе не «в долг взяли», а украли, спёрли, слямзили, стибрили... Взяли чужое, взяли без спросу, взяли, чтобы бездарно растратить, и растратили, и в принципе никогда не сможем вернуть. Стыдно должно быть молиться: «и остави нам долги»... Молиться вообще стыдно. Многие это чувствуют, но ошибочно объясняют этот стыд тем, что окружающие смотрят. Да кому интересно разглядывать молитвы — тоже мне, криминальная трагикомедия с элементами эротики.

Эти слова вполне понятны только вместе с притчей о царском слуге, которому царь простил квадрильон мильнов, а тот не захотел простить своему должнику трёх рублей. Тонкость в том, что каждый человек уверен: ему должны больше, намного больше, чем он должен он. Простить означает потерять, и крупно потерять.

«Долги» — они же, по-русски, грехи. Только, когда мы говорим «грех», то смотрим с точки зрения того, что мы сделали, «сделали грех». Это мы говорим очень изящно и самоуспокоительно, наш падший язык такое допускает. Но «грех» нельзя «сделать», как нельзя «сделать» дырку от бублика. Грех — чисто отрицательная величина. Когда мы говорим «долг» — это точнее. Мы не «делаем зло» — мы не делаем добра! Многие грешники, пытаясь казаться «великим», гордились тем, что «наделали много зла». Абсурд: они сделали нуль, два нуля, миллиард нулей. Зла не бывает много, зло всегда — ноль.

Великих грешников не бывает. Должники — да, тут возможны оттенки. Кто-то должен людям больше, кто-то меньше; хотя, скажем прямо, разница — столь большая для нас — с точки зрения Бога почти что и незаметна. Обращаясь к Богу с просьбой «простить» мы вновь — как и в первом слове молитвы — исповедуем Его Творцом, ибо у Отца мы просим прощения, если обидели малое дитя его. Главное же — вновь поражает деликатность молитвы Господней: «якоже и мы оставляем». Никто из людей не мог, не имел права так сказать — никто, кроме Иисуса! И Он дарит это право нам, которые и муху неспособны простить... Такой подарок, между прочим, очень несправедлив: ведь всякий грех — против Творца, а мы лишь случайные свидетели или жертвы того, как человек становится должником Бога.

На протяжении веков люди думали, что спасение в том, что Творец придёт и взыщет долги — а Он пришёл и не только не взыскал, но и умер за нас, но и доверил нам — не взыскивать, но прощать. Многие находят в себе силы простить согрешенное против них (как им кажется, если они не видят, что всякий грех — против Бога). Но такие люди дохристиански суровы и не хотят прощать того, что против Бога — это будет «не по Закону», это будет «неправедно». На это Сам Иисус ответил как-то притчей (может быть, самой трудной во всем Евангелии) об управителе, который обманом, от имени хозяина без его разрешения простил хозяйским должникам то, что с них причиталось. Иисус это одобрил, хоть это и «неправедно» — прощать за Бога. Бог в лице Христа разрешил нам такое беззаконие — и оно стало «беззаконием» в кавычках, ибо законно и праведно все, разрешённое Богом.

Очень многие люди, впервые осмысливая «Отче наш», спотыкаются на прошении о долгах. Существует, к примеру, «Евангелие эпохи Водолея», в котором, помимо прочего, именно эта строчка переписана в нечто вроде: «Помоги мне научиться прощать других». И объёмное сразу становится плоским. На самом-то деле, все остальные прошения ничуть не менее парадоксальны, и просить «Да святится имя Твое» — такая же наглость, как и заявлять, что мы прощаем должникам нашим. Мы что, думаем, что Имя Божие без нашей молитвы недостаточно свято? Что Он без нас не откроет Своего Царства?

Конечно, Господь хочет помочь нам научиться прощать. Только для того, чтобы научить нас, как раз и нужно вложить в наши уста слова: «Якоже и мы оставляем должником нашим». Это гвоздь в ботинке, который нельзя вытаскивать, потому что речь идёт не о том, чтобы нам было удобнее ходить, а о том, чтобы мы ходили с большим вниманием. А уж сообразить, что самый простой способ научиться прощать других есть прощать других, как мы прощаем себя, мы как-нибудь сообразим, для этого не нужно особого вдохновения, а нужно просто быть средним психически уравновешенным (т.е. без шизофренического самоедства) человеком.

«Оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим» есть и молитва об избавлении от невротической требовательности к другим и к себе. Гордыня побуждает нас быть Богом, пытаться сделать другого человеком, а то и святым. Мы забываем: кто пытается быть Пигмалионом, становится пигмеем. Прости должника, и ты увидишь, что он вовсе и не должник тебе, что никто не обязан тебя любить, быть таким, каким хотелось бы тебе. Попроси Бога простить и тебя, освободить тебя от «долга», от «надо», от требовательности не только к другим, но и к себе. Мазохист не умнее садиста.

«Долг» на арамейском означает «грех». «Грех», в свою очередь, означает «промах». Всё правильно: если я промахнулся, приходится одалживать стрелу у соседа, чтобы уложить зверюгу. Если я потратил деньги на чепуху, придётся залезть в долги. Это вовсе не страшно, страшно одолженное опять потратить на чепуху. «Простительный грех», наверное, — это когда одалживают на хорошее дело. Вся жизнь в этом смысле слова — простительный грех. Ошиблись мы ещё до своего появления на свет, и само появление — это одолжение со стороны Творца. Он не возражает, с Него не убудет, проценты Ему тоже не нужны. Обратно не требует. Он только просит (в «Отче наш»), чтобы мы назвали одолженное — долгом, а не «ваучером», не «даром природы» и пр.

Долговая тюрьма — противоречие по определению: чтобы уплатить долг, нужна свобода, без свободы денег не заработать, а именно свободы человека и лишают. Так, во всяком случае, с точки зрения современного человека (Винер, 1958, 123). Но ведь долговая тюрьма была рациональна в течение тысячелетий, когда деньги появлялись не благодаря свободе, а благодаря взаимопомощи, когда один и тот же чёрствый пирог делился, наследовался, завоёвывался, одалживался. Чудо умножения хлебов повторяется и по сей день в освобождении человека от власти коллектива, рода, от власти невежества, от власти рабства и трусости. «Прости нам долги наши» — это продолжение «ныне освобождаешь» — и пролог «пошли Духа Твоего», чтобы из малого появилось великое.

Как, собственно, мы оставляем должникам нашим? Ну, в теории — на практике, конечно, ничего мы не прощаем и не оставляем. Но теоретически? Ежели человек не отдаёт долга, значит, человеку плохо. В ста случаях из ста ему нужны ещё деньги. Ну мы же, когда не отдаём долга — денежного или этического — то ведь по этой причине? Не до жиру, быть бы живу? Не могу отдать, старик, мне бы ещё столько и полстолько!… И когда мы просим у Бога оставления нашего долга Ему — это что, «забудь и разойдёмся как в море корабли»? Или «прими на борт и поставь на довольствие, а про долг давай чуть попозже, через пять минут после конца света»? Мы просим хлеба насущного — то есть, «я тебе должен буханку хлеба, дай мне ещё девять для круглого счёта». Так и тем, кто должен нам — ещё одолжить, насыпать ещё муки, да утрясти, спрессовать и с горочкой (Лк. 6, 38). Вот эта горочка и есть Голгофа…

*  *  *

Сравнение греха с долгом далеко не тривиально, не говоря уже об идее просить прощения у Бога, а не у того, перед кем согрешили. Вообще, грех тривиален и незаметен как воздух, а борьба с ним тривиальной быть не может. Поэтому всевозможные «традиции покаяния» недорого стоят и годятся разве что для начальных стадий, и то — лишь при условии, что заранее человека предупредят, что это — азбука, которую рано или поздно нужно отложить, чтобы читать. Иначе выходит религиозность, которая вечно читает азбуку и считает ересью модернизма чтение «Войны и мира», да хотя бы и Евангелия. Есть азбука, вот и читай: «Па-па», «Пи-са-ни-е», «Пат-ри-ар-хия».

Бывают грехи от силы, бывают грехи от слабости. Ну не в силах человек рано встать! Ну не может — морально не может — человек попросить у начальства прибавку в зарплате. Не лень, а именно «не могу» — вот «не могу молчать». Буду трепаться по телефону полтора часа!

Человек проспал слишком долго и не сделал работу, которую следовало сделать в назначенное время. Бывают, к сожалению, работы, которые невозможно перенести. Например, накормить ближнего завтраком. Если накормить ближнего завтраком в три часа дня, это будет ещё ближний, но уже обед. Пришлось кому-то другому готовить этот завтрак, — вот и долг перед этим другим образовался.

Вот самый легко решаемый случай: официант проспал, его подменил другой, который пришёл вовремя. Тут отдать долг сравнительно легко. Но вот внучок не сходил за лекарством для дедушки. Не не мог он разлепить глаза «после вчерашнего». Может, после пьянки, может, после компьютерных игр до трёх ночи. А у дедушки внучок был один, никто больше в аптеку не мог сбегать. И вот внучок уже совсем один, а дедушка на небесах.

В интервале между этими полюсами вся жизнь человеческая. Особенно в современном урбанизированном обществе. В город люди бегут от садизма деревенской жизни. В город бегут за миром, за спокойствием. Потом могут вернуться в деревню в качестве дачников, но это уже совсем не деревня... Какой ценой покупается спокойствие горожанина? Разной. Прежде всего — работой, намного более тяжёлой, чем деревенская, вопреки всяким буколическим демагогиям.

Мир (точнее, душевное спокойствие, ещё точнее — психологический застой) может покупаться и другой ценой — сидением на шее у родителей, что в деревне исключено, да и вообще в городе много шей, много колодцев. Можно каждый день сидеть на новой шее, одалживать деньги у нового добряка, плевать в новый колодец — и переходить к следующему. На всю жизнь хватит.

Полбеды, если человек один. Беда, если у него кто-то на иждивении. А кто-то всегда есть, а если нет — значит, мы аккуратно избавились от всех, кому должны, по совести, помогать. Мать, которая сдала ребёнка в детдом, потому что «не может» — она, действительно, не может. Не всегда физически, но всегда — морально. Ну тяжело ей!!! Кто будет расплачиваться? Не общество, не подумайте — ребёнок. Потому что даже лучший детдом не даст всего, что может дать мать, как в физическом, так и в психологическом отношении.

Это, опять же, крайний случай, а большинство грехов помельче, размытее, но все они так или иначе связаны с тем, что человек не хочется бороться там, где бороться — нужно. Ну не может человек идти на демонстрацию против «уплотнительной застройки»! Некогда, лень, бесполезно... Платить будет не он, а его потомки, возможно — очень отдалённые. На этом фоне очень благородно смотрятся юродивые людей ради — бомжи, клошары, оставляющие дом (иногда весьма богатый), потому что у них нет сил отстаивать свою свободу перед обитателями этого дома. Убегают от родителей, от жены или мужа, от детей. Убегают, потому что нет сил бороться, а ситуация в какой-то момент стала расти криво — так, что общение сменилось именно борьбой.

Бродяга, по крайней мере, сам платит за своё спокойствие — болезнями и преждевременной смертью. Большинство же трагедий в мире от того, что платят другие. Чаще всего за чужую слабость платят невольно, очень часто даже и не подозревают, что именно платят за другого. Это нормально, было бы занудством и грехом подсчитывать, кто кому сколько должен, кто за кого сколько отработал. Только вот можно ли расплатиться за всех уставших, «не смогших» и т.п.? Видимо нет — почему город убивает горожан, вечно нуждаясь в подпитке извне. У первых поколений горожан есть силы на то, чтобы зацепиться в городе и осесть, обеспечив детям стартовую позицию, только вот у детей нет желания стартовать и вообще бегать. У них нет сил. Иногда нет и здоровья. Родители-то на своём старте жили в вонючей комнатёнке, ребёночек и вырос с аллергией и с психологическими проблемами, которые никаким богатством, позднее приобретённым родителями, не поправить. Так не только в России, где проблема возведена в квадрат всеобщей агрессивностью, так и в нормальных странах. Сошёл человек с трассы, не выдержал гонок, нет у него сил воевать — а долг образовался, даже если человек один. Потому что можно сойти с трассы, но нельзя сойти с человечества. Можно не рожать детей — наших главных кредиторов — но нельзя отменить того, что человек призван и к дружбе, и к любви. Спрятался от друзей — должен друзьям. Спрятался от любимого человека... Но это слишком страшно и нет таких считалок, чтобы подсчитать образовавшийся долг...

Что же тут может поправить молитва? Бог-то какое отношение имеет к всеобщему долгу людей друг перед другом? Да так... А как мы прощаем должникам нашим? Перестаём донимать их напоминаниями и просим удалиться за горизонт и больше не появляться? Это — прощение? Мы у Бога такого просим — чтобы Он удалился и не появлялся? Но разве бегство — это лишь тогда, когда я убегаю? Разве прогнать другого — или Другого — не даёт тот же самый результат?

Бог не есть один из участников процесса общения людей, пусть даже самый большой, — а именно таким мы Его обычно представляем. Бог есть создатель мира, в котором возможны люди и возможно общение. Поэтому «нет сил» — богохульство, богоборчество и просто враньё. Как нищему иногда говорит человек: «Нет денег при себе», так Богу говорит человек: «Нет сил». Может, и вправду нет, мало ли в какой унитаз мы их спустили — так попроси. Не можешь подать Богу — возьми у Бога. Он только этого и хочет. Дай Бог унести всё, что Бог хочет дать! Вот здесь Рубикон, здесь точка бифуркации, здесь квантовый скачок — нет сил даже попросить сил, но ведь случается же — точно, случается — и благодать случается, и писк к Богу случается, и отчаяние, которое не топит, а просит вырвать из топи... Всё случается, включая Бога, и сила Божия в немощи совершается. Только уж немощь надо свою так признать, так признать, чтобы не «ах, я сейчас приустал, но тут всякие обстоятельства, а вот отдохну и сам пойду», а — «всё, не могу больше, хоть убей, а если хочешь — неси меня Сам!»

Не сил не хватает человеку, а отчаянья. Всё кажется, что сил нет временно, что на днях восстану от одр, что немножко отдохну и смогу... Вот это есть главный долг Богу — отчаянье мы Ему задолжали, а отдавать пытаемся самоуверенностью и самооправданиями.

Это долги-дырки. Долги от лени, безволия, уныния, когда мы заставляем других людей делать то, что должны сделать сами. Бывают и долги-дамбы, когда человек пытается задержать в себе поток жизни, создать запасец на всякий случай. Почему в просьбах о помощи часто (не всегда) пишут: «Мы потратили все сбережения, продали квартиру»? Потому что стыдно, имея дачу, машину, счёт в банке и немножко золотых монет на совсем чёрный день, просить денег на операцию своему ребёнку. Хотя, увы, далеко не всегда денег от продажи дачи, машины и золотых монет может хватить на операцию.

Культ личности — вождя, священника и т.п. — плох именно тем, как и всякое идолопоклонство, что можно было бы не поклоняться. Есть собственные силы! Есть голова на плечах!! С избытком хватило бы!!! Так нет, на чёрный день приберегаем. Чёрный день и наступает от человеческой скупости, а вовсе не от Божьего гнева. Не жил, а приживался, жался, экономил — и выдохлось, сгнило, испортилось то, что приберегалось.

Золото, конечно, не ржавеет, но золото не съешь и слишком часто — не продашь, а лишь станешь предметом специфического интереса специфических людей. Да, другому, ближнему — надо давать, не дожидаясь, пока он всё продаст, пока опустится на дно. Со дна тяжелее подымать. Но то ближнему, а себе спуска давать нельзя. Есть — тратить, пускай в оборот, раздавай. «Блаженны нищие» — именно об этом. Не взлетит воздушный шарик, пока у него в днище золотые слитки, сколько не надувайся. «Остави нам долги наши» — об этом, о том, что я должен расстаться с тем, что заменяет мне Бога как объект уверенности и надежды. Иначе Христос в меня не влезет.

Творение как кредит

Не пора ли заменить «и остави нам долги» на «прости нам кредиты наша»?

Один из немногих умных антиклерикальных анекдотов — про предложение учёного Богу устроить соревнование. Кто более творец?! Бог соглашается. Учёный подходит к своему столу, берёт пробирку с водой… «Э нет!», — говорит Бог, — каждый работает с тем, что сам создал».

Мир — это кредит человеку. Открытие Бога — открытие того, что ты живёшь в кредит, боковым зрением ловишь Кредитора и Его участливый взгляд, — твой кредит в разы больше твоей наличной жизни.

Можно без Бога. Так обычно и происходит, оно и нагляднее — когда мы возмущаемся паразитами, которые нахватают кредитов, ездют в дорогих машинах, с важным видом пьют кофий в номенклатурных кафе, держат нос кверху, хотя сами ничегошеньки ещё не сделались.

Самое неприятное, что такое поведение иногда — вполне правильное и рациональное, выгодное и для нас. Да, среди этих держиносиков обязательно какой-то процент кое-какеров, халтурщиков, карьеристов, проходимцев, обманщиков. Жизнь их вовсе не обязательно отбраковывает, жизнь умнее моральных схем. Так ведь обманщики и карьеристы есть и среди уборщиц, и среди ассенизаторов… Такие интриги!..

В конце концов, когда нас полюбит любимая и приберёт — это ведь тоже кредит. Любовь — проигрышная лотерея, в любви нет выигрыша, хотя жизнь — случается. Причём, только в любви.

Поступил в университет — кредит… Даже если ты платишь — всё равно ты не можешь оплатить всё. Мёртвые денег вообще не берут, а ведь за бином надо бы заплатить Ньютону.

Взял молоток — опять кредит. Палку взял — кредит, да что ж это такое за засада… К тому же мир устроен так, что — энтропия, коэффициент полезного действия как у паровоза, в конце — могила, так что отдать кредит никакой возможности даже в теории не просматривается. Просто раньше были долговые ямы, их отменили, но могильную яму никто не отменял. Сменили её на могильную вазу, так ведь теперь мы ещё и за вазу должны! Ни, точно — по святым отцам — бросьте мой труп собакам. Хотя собаки нынче пошли разборчивые…

Прости и простите мне кредит и кредиты, которые я буду щас просить! Сами мы не местные!! Из рая выгнали, вот и кредитуемся у вас, граждане!!! А я за вас буду Бога молить или, ежели пожелаете, могу песню спеть, книжку написать или там снег поубирать… Да хотя бы посуду помыть, что ли… Иду, иду!

Должники-стайеры и должники-спринтеры

Долги по-разному делаются, по-разному отдаются. Должников, видимо, можно разделить как бегунов — на стайеров и спринтеров. Брать понемножку или хапнуть максимально. Зависит как от своего характера, так и — что важнее — от характера кредитора. У банка понемножку не берут, близкие много не дадут — просто потому, что близкие обычно того же имущественного положения и тех же представлений о том, что такое много или мало. За исключением Бога, конечно. Он даёт взаймы и помногу — бухнет так целую вселенную к ногам... Понемногу тоже, причём понемногу — вроде исцеления от экземы — более заметно. Да и ребёнок больше радуется дешёвой стекляшке, чем банковскому чеку, который ещё и прочесть не умеет.

Главный же вопрос — как отдавать. Часто спрашивают у кредитора — если близкий настолько, что одолжено без формальностей — «Тебе удобнее целиком или по частям?» Подразумевается, что удобнее получать целиком, как и брать обычно приходится целиком. Вот накоплю и верну всё сразу.

Мы же, чай, не «тупые америкосы», «буржуины» с их определения выплат кусочками с точностью до 666 знака после запятой. Мы простые русские люди, лежим на печи, жуём одолженные калачи, потом как соберёмся и в последний момент напрягёмся и ка-ак пукнем — все кредиторы сразу откланяются и скажут: «Спасибо, больше не надо, считайте, что вы всё вернули». Примерно так мы тупых западных благодетелей отблагодарили и за ленд-лиз, и за гумпом начала девяностых.

Прощать долги надо целиком, принимать прощение надо целиком, без кокетства, а вот отдавать долги надо кусочками, не дожидаясь, пока у нас окажется достаточно для отдачи плюс необходимое на житьё. Отдавать частями не только рационально, но и эмоционально, для смирения полезно — чтобы помнили о своём должничестве, а не фуфырились. Это и называется жизнью, об этом Иисус и сказал — сунули бутерброд голодному, термос замерзающему — Я распишусь в получении. Отдать долг — как виноград вырастить, за один час не выйдет. Не откладывай на завтра то, что можешь отдать в счёт уплаты долга сегодня.

Простить значит принять

«Простить означает забыть» - крайне неудачный перевод на русский язык английского каламбура «to forgive is to forget». В английском (и вообще в германских) языках тут не только фонетическое созвучие. Тут сопоставление «дать» («give») и «взять» («get»). О забывании – ничего. Смысл поговорки выявляется, если вспомнить слова Пауля Тиллиха:

«Кто свободен настолько, чтобы создавать ситуацию свободы для других? … Я теперь редко использую слово «прощение», поскольку это иногда вызывает дурное превосходство у того, кто прощает, и уничижение у того, кого прощают. Поэтому я предпочитаю термин «принятие». … Межличностный опыт прощения, или, лучше, принятия неприемлемого, является совершенно необходимым предварительным условием самоутверждения».

В английском языке слово «простить» по сей день сохраняет внутри себя корень «дать» («гив», «фогив»). Французское «пардон» и подавно от латинского «донум», «дар», и французское ухо слышит этот оттенок активного «давания». В русском языке «прощение» отзывается «простотой» — мол, будь проще, не жди от другого ничего. О том, что прощение — это оправдать ожидания другого, и речи нет, к сожалению. Как один гоголевский персонаж считал, что, если он не ударил попрошайку, значит уже — одарил. Буква «ща» увязывает русское «прощение» с «вольноотпущенником» — мол, «простил долг», значит, отпустил кабального холопа на волю. Но реальное прощение — не отпускание другого на волю, а свой выход на свободу, свободу дарить и давать.

Поэтому классическая проблема — можно ли прощать того, кто не просит прощения, должно ли прощение быть не только эмоциональным, но и юридическим — смысла не имеет. Конечно, можно, конечно, должно! Как сказал Филип Енси: «Чудо нарушает физические законы вселенной, прощение — нравственные». Простил — так простил. А если простил — и посадил в тюрьму, простил — и не считаешь другом, тогда слово обессмысливается. Честнее сказать: «Нет, я не прощаю», чем имитировать прощение. Хорош был бы Христос, если бы сказал: «Отче, прости им и при этом вмажь хорошенько промеж глаз, а потом в геенну!»

Слово «прощение» восходит к метафоре «развязывания», отпускания на свободу. «Отпустить значит принять». Не выгнать, не дать возможность уйти прочь из своей жизни, а отпустить – то есть, освободить для начала совместной жизни.

«Принять» не означает «терпеть грех». Напротив — человек, который ставит себя в созависимость от алкоголика, вовсе не хочет его «принять». Он не хочет вступать с ним в контакт. Он не хочет его излечения от алкоголизма. Он не хочет с ним общаться. Ему достаточно с ним ругаться, изображать видимость заботы о нём. Видимость, потому что заботиться об алкоголике означает принимать все меры, чтобы тот не пил, и сохранять себя как здоровых людей. Ругать и при этом терпеть — это классическая патология, созависимость, исходящая из инфантильного (в лучшем случае) неумения сказать «нет», а в худшем — из патерналистского желания манипулировать другим, хотя бы ценой неудобств для себя. Эти неудобства - не самопожертвование, а подкуп жизни.

В этом смысле жена, которая расстаётся с мужем-алкоголиком, поступает совершенно разумно и добродетельно, если, конечно, она не уходит при этом к другому мужчине. Если она постарается его терпеть (принятия тут все равно не будет, ибо принимать некого — алкоголик пуст как личность, фиктивен), это будет «сверхдолжная заслуга», благодать.

Родители, которые постараются разъехаться с сыном-алкоголиком (брат с братом, сестра с братом), поступят совершенно правильно. Только тогда появятся условия для «принятия». Так, Россия лишь тогда получила возможность полноценно общаться с эстонцами или украинцами, когда отпустила их на свободу. Правда, Россия не использует эту возможность (наверное, потому что не столько «отпустила», сколько те «ушли»).

Простить по-детски

Ребёнок чувствует, что просить прощения глупо. Опыт свидетельствует ему: всякие недоразумения проходит сами собою, словно высыхают. Считать ребёнок ещё не умеет, а то сказал бы, что каждый день выпаривает одну десятую вины.

Родители — нормальные — знают, что детская вина как Божья роса, высыхает мгновенно. Если они и требуют от ребёнка просить прощения, то исключительно в педагогических целях. Получается довольно глупо, у ненормальных родителей ещё и жестоко, эффект бывает противоположный. Вместо умения прощать выращивают чувство вины. Ребёнок учится тому, что делает родитель, а не тому, что родитель говорит — если родитель гневно говорит, что надо быть ласковым, ребёнок учится гневу. Если родитель не прощает ребёнку, что тот упрямый, ребёнок учится не прощать.

Взрослый знает, что нераскаянное зло — самая прибыльная инвестиция. Десять процентов не в год, а в день. Не попросил прощения — и зло увеличилось. Через год-другой вырастает до такого размера, что его и увидеть нельзя, как не видишь планету Земля, а живёшь на ней. Это уже не «твоё зло». Теперь ты — его человек, живёшь спокойно, уверенно, никому зла не делаешь. А зачем его «делать», — воздух же не делают, им дышат.

Церковные обряды прощения — исполнение психотерапевтического совета Иисуса: «Будьте как дети». В идеале специальное помещение, где взрослый почувствует себя ребёнком: стулья в три раза больше обычных, ступени огромные, потолки недоплёвываемые. Попроси у папы-священника прощения, получишь конфетку. А раз в год играем во взаимное прощение с Катями и Артёмами. Игра, конечно — если Бог так прощает людей, как люди прощают друг друга, прощение бесполезная трата времени. Даже если Бог прощает нас основательнее, всё равно неинтересно, потому что мы простить Бога не можем. Во-первых, не хотим, во-вторых, нам объясняют, что не имеем права. Не по чину. Рылом не вышли. Он Творец, мы творение. Картина художника не прощает.

Позвольте, это почему же? Плохо написанная картина очень даже может простить художника, а может не простить. Только Бог — художник, да люди — не картины, а люди. Человеки. Богоподобные. И мы можем простить Бога, и должны простить Бога, и смысл жизни в этом, и покаяние в этом. Читаем книгу Иова. Качество прощения-покаяния проверяется священником (впрочем, и любым другим свидетелем). Иов, конечно, не я, а этот самый другой. Мы убили его овец, уморили его жену и детей, заразили его СПИДом и украли деньги на его лечение. Очень приятно, что он держит себя в руках и прилично выглядит, но это он, Иов. Простит — хорошо, не простит — подадим апелляцию на Верх.

Люди, которые сердятся на таинство исповеди — мол, зачем между мною и Богом посредник в таком деле как прощение — смелые люди. Священник — уполномоченный не только Бога (с Богом договориться и без этого можно). Он представляет ещё и людей, нами обиженных. Живых и умерших, ближних и эмигрировавших, назойливых и давно потерянных, — все они тут, и ждут они вовсе не того, что мы всё вспомним, а ждут они возможности нас простить.

Прощение как пуповина

О гордом человеке говорят «пуп земли». Пупок считали центром человека. Между тем, пупок — самая маловажная часть человека. Просто шрам. Напоминание о том, что ты — всего лишь мыльный пузырь, который выдули из трубочки, летишь пока, но это недолго. Мы-то думаем, что мы — трубочка, даже более того — что мы Тот, Кто дует. Источник жизни, света, любви.

Если мы так думали со всей убеждённостью, вели себя в соответствие с этим — это было бы очень неплохо. Но мы грешим — и этим обнаруживаем, что на самом деле видим в других, а не в себе, источник бытия. Мы предъявляем людям такие претензии, словно они — Бог. Поэтому мы сердимся, ненавидим, не прощаем. Можно простить ребёнка неразумного, но не Бога! Мы ведём себя так, словно другие — источник любви, света, самой жизни нашей. А они не таковы — значит, их надо наказать! Ну, если зелен виноград, если руки коротки, то наказать хотя бы презрением, цинизмом, как бы равнодушно-усталым презрением. Ничтожества, мол, руки жалко марать…

Евангелие — благая весть о том, что я могу и должен простить. Евангелие не отрицает, что ненависть прагматична и презрение логично. Евангелие всего лишь говорит, что я — существо прощающее. Я прежде всего тот, кто прощает. Солнце — светит и греет, человек — прощает и любит. Солнце есть Солнце не потому, что есть солнечный свет и солнечный жар. Они — следствие, проявление Солнца. Человек прощает и любит потому, что он человек. Наткнётся его прощение на принятие или отвержение, так же неважно, как то, падает солнечный свет на фотоэлемент, кактус или чашку кофе, которая и без солнца горяча.

Человек должен прощать не потому, что непрощающим будет плохо, а потому что никто и ничто в мире более не умеет прощать. Ангелы и электроны, дельфины и вирусы, — не могут и не должны прощать, а мы — можем и должны. Мы можем погибнуть, прощая –Сын Божий погиб, куда уж дальше! — но зато мы и воскреснуть можем лишь, если прощаем.

У прощения есть сатанинский двойник — забыть, перетерпеть, сжав зубы. Простить не означает забыть. Простить означает вспомнить — вспомнить себя, вспомнить, каков мир на самом деле, вспомнить безбрежность пространства и вечность времени. Прощение есть творение нового мира, в котором к бесконечности добавлена человечность. Прощение превращает бесконечность в простор.

Без Бога это не выйдет. Поэтому и неверующий, когда прощает — с Богом, и верующий, когда не прощает — сатанист. Эмоционально это даже неизбежно — не прощать. Но ведь эмоция проходит, а непрощение остаётся уже как наш волевой выбор, и это и есть конец света, начало мрака. Свою ставку обидчика мы отрабатываем на двести процентов, а обиженными-то мы на полставки. А надо не просто быть обиженным, надо так обидеться, чтобы подняться надо всем, возмутиться духом — и носиться над космосом, как Дух Божий носился в библейском рассказе о творении.

Носишься-носишься и вдруг понимаешь, что можешь отделить свет от тьмы, мух от котлет, обиду от жизни, можно всё упорядочить не по лекалу злости, а по лекалу любви, и тогда будет эволюция с экологией и райский сад, в котором и крапиве даже найдётся место. Воскресшего Спасителя Мария приняла за садовника — и наше воскресение начинается, когда мы втыкаем штык в землю, берём взамен штыковую лопату, переворачиваем первый пласт чёрной земли и бросаем не камень, а собственную душу, чтобы перегорело временное и расцвело вечное и принесло другим прощение, а Богу славу.

Долг прощёный что вор крещёный

В тех переводах «Отче наш», которые стараются быть попонятнее, слово «долг» заменяется на «грех», «вина». Тем более, что у Луки поставлено именно слово «грехи». Обычно варианты Матфея считаются вторичными, но именно в данном случае все-таки «долги» — предпочтительнее. У Луки «прости нам грехи», но затем «как и мы прощаем всяким должникам нашим» — значит, и тут все-таки грех приравнен к долгу. Другое дело, что понимать не очень хочется. Или очень не хочется.

Иногда непонятность — в мозгах, а не в тексте. И вот почему «долги» лучше. Что делает нормальный человек, которому простили долг? Он старается отдать этот самый прощёный долг! Это важное свойство нормальной психологии называется «щепетильность». В России практически забыто. В лучшем случае, щепетильным назовут человека, который старается отдать долг, хотя этот долг с него не требуют. В Евангелии — «архаичная» психология. Тут Закхей от радости обещает каждому, кого ограбил, вернуть деньги — с прибавкою. Тут в притче царь карает прощёного слугу, который не простил своего должника.

«Вина», «грех» — их прощение мы склонны понимать как конец сюжета. Простили — и с плеч долой. В лучшем случае — епитимья мне, грешному. Меня Бог простил, я трижды «Отче наш читаю». Бредятина — раз меня простили, я должен ещё трижды попросить меня простить. Нет уж, тут не эмоции, тут конкретные бабки!

Простил тебе Бог обман? Божие прощение жжётся! Скорее прости кого-нибудь, кто тебя обманул!!! Простил тебе Бог сексуальную какую-нибудь турбулентность? Прости того, кто инсертировался куда-то не туда. Простил тебе Бог агрессию? Прости того, кто агрессировался на тебя. Да, конечно, при таком раскладе тебе может стать очень несладко. Кисло может стать. Так в том-то и дело, что «прости нам долги наши» и «возьми свой крест», «погуби свою жизнь/душу» — это одна и та же весть, причём Бог считает её Благой. Так вот Чудак с большой буквы.

Не понимай, но прощай

«Понять, чтобы простить» не слишком удачное выражение. Обычно имеется в виду «пойми причины его греха, пойми, что ты на его месте тоже мог бы согрешить». «Понять причины греха» далеко не всегда возможно и почти никогда не нужно. В грехе — и в жизни вообще — очень много иррационального. Зло и любовь беспричинны. 

Даже то, что в жизни есть рационального, чаще всего невозможно понять в одиночку. Иногда и сам человек с трудом себя понимает — ведь его сознание недостаточно свободно от предрассудков, от эмоций, от невежества. Квалифицированнейший психолог не возьмётся за год так изучить конкретного человека, чтобы уверенно объяснять причины его поступков (тем более, не возьмётся предсказывать его поступки, а ведь прогноз — единственное доказательство понимания). Мы же в быту за секунду, «нутром», ставим диагнозы и объясняем. 

Более того, очень часто понимать — категорически нельзя. Нельзя понимать, почему убили человека, почему предали, почему изменили. Не потому, что этого нельзя простить, а потому что этого нельзя повторить, нельзя оправдать.

Прощать же — надо. Понимание для этого не нужно. Художник творит шедевр, не понимая механизмов своего творчества. Чем более человечно то или иное дело, чем выше в иерархии созидания, тем меньше в нем элемент понимания, тем выше элемент благодатного вдохновения. Менее всего понимание необходимо для любви. Вот это и нужно понять — что можно простить, не подыскивая оправданий. Хотим ли мы, чтобы Бог понимал, почему мы грешим? Упасибоже! Бог не может и не должен понимать всякие гнусности.

Для прощения нужно не знание механизмов зла и силы зла, а знание единства людей в человечности, знание того, что человечность сама по себе есть сила. Верующий человек знает исток этой силы, неверующий полагает, что человечность сила сама по себе. Это не так важно.

Неважно, понимает ли человек природу света. Важно, старается ли человек жить на свету, мыть окно в комнате, выше держать свечу, даже, когда дует ветер, и особенно, когда дует ветер.

Прощение не добродетель. Прощение — работа, подобная уборке комнаты. Если человек должен прощать, значит, в его душе пыль — не вокруг него, а именно в душе. Беззлобный человек не прощает, потому что в его душе нет той злобы, которая вызывает испуг, желание отомстить, исправить, наказать, поучить, — весь тот комплекс, который и следует преодолевать, изгонять из себя прощением. Прощает по-настоящему не тот, кто думает о прощаемом. Прощает тот, кто думает о себе и хочет себя исправить, а не другого. Прощение есть искусство справиться с чем-то в себе. Почему можно и нужно прощать даже вымышленные обиды. Обидчивая озлобленность часто беспричинна, но лечится не сознанием беспричинности, а прощением пусть даже вымышленного зла.

Простить не значит забыть. Наоборот: забыть означает не простить, а устать. Поднакопятся силы — возобновится ненависть. Если принять за прощение усталость ненавидеть, то исчезает стимул прощать. Одно дело привыкнуть, что тебе отрезали ногу, другое дело — отрастить новую ногу. Прощение это чудо отрастания новой ноги взамен утраченной.

Прости, Европа!

Как и подобает стране, где православное христианство является государственной и даже немножечко народной религией, Греция объясняет «Отче наш».

Страна в долгах, — то есть, банки страны в долгах. Более того, страна хочет ещё больше долгов.

Только одна маленькая деталь. Банки в долгах, потому что православные греки (впрочем, наверное, и неправославные греки тоже) за последние два года стали забирать свои деньги из банков. Десятки миллиардов забрали.

Не доверяют греки своим банкам. Поведение рациональное: если банки прогорят из-за кризиса, деньги пропадут.

Поведение рационально, слова не очень. Почему немцы или французы должны доверять греческим банкам, если сами греки им не доверяют? Забрать свои деньги и потребовать, чтобы на их место вложили чужие деньги, — это остроумно, но не высокоморально.

Не так ли и мы, дорогие братья и сёстры… В сущности, вся история советской власти от Ленина до Путина сводится к тому же. Человек плачется, выпрашивая денег — в долг или просто так, без отдачи, или в долг, но явно без отдачи. На мировую революцию либо на освобождение Крыма, на строительство храма или на строительство на месте храма… Попробуй спроси его о его собственном кошельке, — напомнит про тайну частной жизни. Попробуй не дать — пришлёт налоговую полицию или прямо силовиков. Самое меньшее, уволит с работы или даже ликвидирует твою работу.

Какой же всё-таки этот Иисус хитрый! Дал молитву, где ни слова о ниспосылании творческого вдохновения, об укреплении сил, мышц и стоп, о просвещении и понимании. Логично молиться «да не будет безволия моего» — а вместо этого «да будет воля Твоя». Разумно «научи меня тратить силы», а вместо этого — «остави нам долги наша». Перевёрнутый мир, вот что такое Царство Божие! Это ведь не о прошлых долгах речь, а о будущих. Это не о том, что мы Богу должны, а о том, что Он хочет у нас одолжить.

Перед Богом мы не греки, мы — немцы! Вот Бог — грек, Он считает, что это мы обязаны одолжить Ему себя, от денег до пяток. А у Самого-то вона скока! Ну зачем тебе такие кредиторы? Ну прости, что мы не хотим Тебе одалживать! И в прошлом ничего мы Тебе не должны, мы Дарвину разве что обязаны, но он добрый и назад не требует.

Мы должны быть должными! Мы должны кредитовать Бога, вложиться в Его ООО ЦБ, оно же ЦН. Господи, такой шанс, а мы жмотничаем! Прости нам, что мы Тебе не одалживаем, и, будь так добр, дай нам проценты с того, что мы Тебе не одолжили! Чтобы не ввести нас в искушение поворчать на Тебя!

«Остави нам долги наша» с учётом опыта православной Греции, следует читать так: «Отложи выплату наших долгов на неопределённое время». В православный календарь следует записать праздник «избавление православной Греции от протестантско-католических кредиторов», а в число благодарственных молитв включить Акафист о победе над режимом жёсткой экономии.

Вкалывайте, Гансы и Гретели, чтобы Христосы и Апостолосы могли вернуться к многочасовому питию кофе и несению таких важных государственных служб как цуканье Свидетелей Иеговы и курощение сайентологов.

Бог ли Иисус — не так важно, как то, что Он — Тот, Кому я должен. Христос — страшный сон должника, который убил кредитора, а тот, сучара, воскрес... И что теперь делать?! Воскресший Кредитор — страшный сон должника.

Впрочем, что уж православная Греция 2010 года. Вот кичащаяся своим православием Россия 1998 года. Глава Центрального Банка Геращенко заявил после дефолта («Сегодня», 25.9.1998): «Упертость их консервативной и (как бы это по-русски сказать) сверхжадной позиции может привести к тому, что они вообще ничего не получат». Это о людях, которым ты отказался платить долг! Ведущий «Русского дома» (ТВ) А.Крутов заявил (я слышал сам), что западные финансисты давали деньги под высокие проценты, значит, понимали, чем рискуют, так что теперь пусть не жалуются. Это — человек, подчеркивающий свое христианство. Комментарий Георгия Бовта и Нат. Калашниковой в тех же «Сегодня»: »Долги, даже если они не возвращаются и считаются безнадежными — это рычаг давления. Долги — это фактор экономического присутствия на рынке страны-должника». А долги Богу — фактор присутствия в Царстве Божием, так что давайте вычеркнем из «Отче наш» просьбу об отпущении долгов?

Полезай в долг!

Полоний в «Гамлете» проповедует: «В долг не давай и не бери взаймы». Курт Воннегут назвал этот совет «наитупейшим», удивился тому, что Шекспир считал этот совет смешным: «Что же такое, по-вашему, жизнь, как не бесконечное одалживание? Мы постоянно берём и отдаём» (Воннегут, 2005, с. 49).

«Остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим» не есть призыв раз и навсегда покончить с долгами. Хотя, вполне возможно, люди, которые отождествили долг с грехом, недостаток денег — с недостатком совести и святости, представляли рай как Полоний. Грешить, конечно, не надо, а одалживаться — да пожалуйста! Дух Святой — аванс, долг, кредит, да ещё и без отдачи. Духа Святого похулить можно (хотя как, никто толком не знает, к счастью), расстаться с Ним можно (достаточно перестать молиться), но вернуть Дух Божий Богу... Смешно! Даже самоубийство не есть возврат долга, образовавшегося, когда человек появляется. Не было — и есть — факт. Есть и не стало — не аннулирование факта, а второй факт, и прескверный. Просто надо жить как некоторые живут — занимать быстрее, чем тратить. В этом отношении Царство Небесное — как басня про стрекозу и муравья, только муравей впустил стрекозу. Если бы муравей был человек, стрекоза, конечно, устроила бы ему такой терем-теремок, что он бы сбежал в варежку и был бы счастлив. Но поскольку муравей — Бог, выходит всё-таки недурно. И муравьи целы, и стрекозы не наглеют, — это почище льва с ягнёнком.

Желание прожить, не залезая в долг, не будучи никому обязанным или, по крайней мере, залезая в долг исключительно сознательно, расчётливо, по минимуму, есть желание свободы. Только это желание свободы инфантильное, подростковое. Желание свободы в одиночку, свободы без любви, свободы не навсегда, без вечных клятв. Это мещанское представление о долге как о чём-то гадком, ущемляющем, унижающем. А есть нормальное — капиталистическое, буржуазное — представление о долге, как о двигателе жизни, отношений, экономике. Кредит ведь — тот же долг. Свобода не в том, чтобы освободиться от долгов, и уж подавно не в том, чтобы выполнять долг (это даже не мещанское, это — феодальное), а в том, чтобы радоваться тому, что жизнь не из себя выдута, а дана, что любовь не булькает в животе, а переливается от сердца сердцу. Человек создан, и Бог каждому готов списать долг, которым является жизнь, если человек будет готов списанное передать дальше ближним.

Полёт прощения

Человек — единственное животное в мире, способное летать. Птицы — не летают, они всего лишь передвигаются по воздуху. Человеку же Бог даровал полёт — но человек может летать лишь вслед за Богом, как птицы летают клином, потому что за ведущим легче лететь. Бог «полетел и понесся» (2 Цар. 22, 11), и полёт этот есть прощение. Рождение Сына Божия — это не приземление, это высшая точка полёта. Должен был бы грузно ступить на землю и судить, а Он парит над человеческими грехами, не уничтожая грешников, а приманивая к Себе.

Иисус прощает и любит, в Нём нет ненависти и осуждения, и в эту пустоту, где нет гнева, который должен бы там быть, а есть лёгкость, тянет человека. А мы упираемся... Мы хотим совместить несовместимое: лететь за Христом и гоняться за должниками. Вот и выходит, что мы и не летим, и не ходим, а бегаем по земле и махаем руками, словно полёт наш зависит от этого махания. Изображаем полёт. Окружающим при этом от нашего рукомашества достаётся изрядно синяков и шишек.

Кто не прощает — не верит, что Бог простил его, не радуется, и не верит, что Бог возместит то, что должны нам другие. «Подвиг веры» есть не столько уверенность в существовании Бога (эту уверенность человек не выбирает, она сама приходит, это благодать), сколько доверие Богу — что отказ от взыскания долгов, от ненависти, от обид не обернётся для нас смертью от голода. Два есть способа прощения: один — смерть. Умрём, и с нами умрут все наши претензии и счёты. А можно простить — воскресением, подъёмом от наших расчётов к Божьим.

Кто не смотрит на мир с неба, тот смотрит на мир из преисподней, видит исподнее, изнанку, скопившуюся за тысячелетия пыль греха, тот циничен и разочарован: что ж это людишки так поиспортились... долгов не отдают... безответственные... Но кто летит, тот видит других с высоты Божьего прощения, видит целое, а не экзему греха, видит искорки света в каждой душе, тот видит, как Бог прощает — и мне прощает, мою пыль и грязь, мои долги... Кто наслаждается полётом за Богом, когда впереди всегда есть простор свободе и любви, тот не будет оборачиваться и отпихивать летящих следом, пользующихся простором, который за тобой образуется, пользующихся твоим временем, деньгами... Ничего, не съедят! Страшно, пока разбегаешься, а когда летишь — другие чувства. Это и определяет — летишь или не летишь. Ощущение душевного подъёма может обмануть, оно и от пива бывает, а вот прощение — не обманывает.

Прощение — прихожая примирения

Очень многие люди считают прощение делом условным: тот, кого мы прощаем, должен просить прощения или хотя бы должен быть готов его принять. Можно представить себе, чтобы Иисус на кресте молился: «Отче, прости им, если они попросят прощения или хотя бы будут готовы его принять»...

Есть неверные представления о прощении, характерные для атеистов, а есть ошибки, которые может совершить лишь верующий. Например, только верующий может говорить о прощении за гробом. Так поступала средневековая Церковь: она на земле осуждала человека и отдавала палачу, чтобы он спасся на небе. Можно верить, что в Рай попадут все — и именно поэтому здесь казнить людей. Но разве вечное райское блаженство всех означает, что сегодня мы получаем право расстреливать и пытать (а любое лишение свободы — пытка)? Получается как в стоматологии: «Ну что Вы дёргаетесь, потерпите, секундная боль!» Нет, прощение именно ценно, если оно здесь и сейчас. Ведь и мстить мы собираемся за зло, причинённое здесь и сейчас.

Только верующий, причём христианин, может представить наказание как епитимью. Только епитимья — это научение, а не кара. Епитимья накладывается на человека, добровольно пришедшего за ней — священник не гоняется за грешником и не может принять исповедь от человека, которого двое полицейских держат за руки; тем более, не может такому дать епитимью, чтобы тот выполнял её против своей воли. Тут надо выбирать: либо мы сажаем человека в тюрьму, либо даём ему возможность покаяться. Лишение свободы есть прежде всего лишение свободы покаяться.

Неверующий же человек возмущается призывами к прощению, потому что видит в них безответственность: кто призывает простить преступника, тот становится соучастником его будущих преступлений. Иисус, который просил Отца простить распинавших Его, оказывается — как и Отец — соучастником преступлений, которые совершили потом и Понтий Пилат, и солдаты, приводившие приговор в исполнение. Вообще, Бог оказывается соучастником и даже первопричиной (как Всемогущий) всех преступлений в мире, всякого зла, и человеческого, и природного. Так прощение оказывается тесно связанным с проблемой оправдания Бога. Если Он «терпит» зло, Он его «прощает» — развязывает ему руки для дальнейших зол — и является Его соучастником.

Люди, заявляющие, что они мстят (а непрощение есть месть) во имя «социальной ответственности», чтобы злодей не причинил зло другим, понимают «социальную ответственность» несколько узко. Если человек живёт в России в 1937-м году, он будет ратовать за розыск насильников и их наказание, но при этом не будет ратовать за свержение Сталина и режима в целом. Следование «социальному учению Церкви» не мешало верующим быть надзирателями в Освенциме или на строительстве Беломорканала.

В сегодняшней России те же люди, которые призывают обуздывать именно тех, кто систематически совершает зло, имеют в виду ведь лишь «бытовых» преступников. Их возмущает, если использовать старый, со времён Виктора Гюго, образ, преступник, который украл булку, но о тех, кто украл миллиарды, они почему-то молчат. Люди призывают убить или заточить в тюрьму педофила, но молчат о том, что сделать с политиком, который распорядился убить — газом, патронами — сотни детей в Беслане и «Норд-Осте», Освенциме или ГУЛаге.

Вопрос о том, как поступать с «государством», которое так поступает, даже не обсуждается. Потому что эти люди — часть государственной власти, а христиане, которые хотят помощи от государства в деле мести, конечно, связывают себе руки — они не могут от этого государства ничего требовать, они его выбрали своим союзником, другом, доверив ему «воспитание», «обуздывание», «фиксацию» преступников. Христианин отказывается от прощения во имя «остановки машины зла», но останавливать он готов лишь чужими руками — руками государства (сами ведь лично российские граждане, в отличие от американских, не выходят на охоту за педофилами), и останавливать он готов лишь самые маленькие «машины зла», самые беззащитные — государство же, превратившиеся в машину зла, он продолжает считать своим партнёром.

С прощением главная беда не в том, что нельзя разделить наказание и прощение, нельзя разом наказывать и прощать. Льюис смеялся над таким разделением «христианского» и «светского», вспоминая рыцаря из романа Вальтер Скотта, который, подымая меч над поверженным во прах врагом, провозгласил: «Как христианин я тебя прощаю, а как воин предаю смерти!» Мечи у большинства из людей в ремонте, проблема прощения носит сугубо психологический характер — как я себя чувствую.

Главная же проблема в том, что прощение — лишь прихожая для примирения. В этой прихожей и живёт большинство людей. Не случайно «Прости!» стало обозначать расставание навсегда. Разбитый горшок целым не сделать. Вор прощёный... Конечно, «расставание» не всегда физическое. От этого не легче, а поганее на душе. Большинство церковных, государственных, деловых и прочих встреч — это встречи после «прости». Люди с каменными лицами и резиновыми губами соблюдают декор, договариваются о чём-то, чтобы добиться каких-то целей, но все они делают это так, словно давно и безнадёжно поссорились и простили друг друга с твёрдым намерением ограничиваться «сугубо деловыми» отношениями — то есть, бесчеловечием.

Простить означает примириться, восстановить отношения с тем, кого ты простил. Только в наши дни появилось «примирительное правосудие», ставящее своей целью примирить жертву и преступника — а не «перевоспитать», и уж тем более не «зафиксировать», «изолировать», «предотвратить» (не говоря уж об «отомстить» и «наказать»). Впрочем, большинство преступлений ведению прокуратуры не подлежат. Основная «рознь мира сего» совершается на свободе. Если только можно назвать «свободой» мир, в котором нет мира. Жена мрачно посмотрела на мужа — не к судье ж её тащить. Надо простить и, более того, надо примириться — исходя из того, что виноваты обе стороны.

Примирение противоестественно, потому что нуждается в ресурсе, которого у человека нет. Легко с деньгами, как у евангельского Закхея: кого обобрал, воздам вчетверо. Немногих, видать, обобрал-то! В большинстве же случаев для примирения нужны не деньги, а душевные силы, которые, в отличие от денег, не копятся. Тем не менее, случается не только зло, но и примирение, если, конечно, хоть немножко его хотеть, а не предпочитать оставаться в мире «сдержек и противовесов».

Кстати, в английском «примирение» происходит от слова «собор» в его латинском варианте («консилиум» — «реконсилиэйшн»). Вот это и есть настоящая «соборность», а не та «соборность», под которой понимают обычно собрание горстки людей, наконец-то избавившихся от всех врагов.

Прощение напоминает вспышку света: человек вдруг видит ближнего безгрешным. Так под очень ярким солнцем словно выгорают оттенки цвета. Так на фотографии ретушёр убирает морщины, щедро засыпая дефекты лица светом словно пудрою. Одна беда: существует предел, за которым лицо превращается в маску — совершенно белую, мертвенно-бледную, красивую, но всего лишь маску. Бог простит меня, но останусь ли я собою после этого или превращусь в нечто безжизненное?

Такое возможно. Зло и грех не составляют существа личности, но они меняют личность, и «родиться назад» не означает ли нечто утратить? Это не означает, что опыт, приобретённый в результате греха, есть опыт творческий. Нет, конечно. Однако, это опыт, это факт — как и прощение есть не просто случайное событие, которое следует забыть поскорее, а есть нечто, что становится частью личности, что вливается в любовь к Богу, в благодарность Ему.

Здесь и верующий должен говорить «я не знаю», словно он учёный или агностик. Я не знаю, как можно расстаться с грехом и остаться собой, но я верю, что прощение не уничтожает личность. Возможно, разгадка в том, что само прощение не есть некая безболезненная косметическая процедура, которой она иногда представляется и переживается. Прощение есть огонь, который уничтожает и созидает так, как греху и не снилось. Прощение — не пудра, скрывающая дефекты, а раскалённая печать, изменяющая не только ту часть души, которая согрешила и нуждается в прощении, а меняющая всю личность — если покаяние настоящее, готовое принять настоящее прощение.