Толерантность и страдание: взгляд Толстого

Когда Толстой описывал свой идеал человека — Пьера после пережитых им на войне потрясений — то главной чертой выставил то, что сегодня принято называть толерантностью. Пьер перестал беспокоиться о чужих недостатках и пороках, но при этом научился отказывать просящим.

«Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего-то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что-то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям — вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии. Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.

В Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по-своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку».

Вот и вся разница между Ветхим и Новым Заветом. Между Богом, не терявшим Сына, и потерявшим.

Заметим, что это сравнение означает, что Бог Нового Завета стал, скорее, немилосерднее.

«В нем теперь явился судья, по каким-то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать. Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным».

Толстой не объясняет, чем руководствуется Бог (Пьер лишь замещает Бога). Он не занимается и оправданием Бога. Он лишь предоставляет людям зеркало, в которое каждый может посмотреть. Но таково и Евангелие. Откровение о Боге всегда есть откровение не о Боге, а о человеке. Чего Бога открывать — Бог не Америка! Не отделен от нас океаном!! Нам бы себя открыть... Вот Христос и открывает нам — себя.