Я очень боюсь ощущения богооставленности (и был рад, что в первом для еня приступе тяжёлой, поглощающей все телесные чувства болезни его не случилось). Именно ощущения. Богооставленности я, к сожалению, не боюсь. Я знаю, что часто я был оставлен Богом — когда подвирал, злился, ленился, ссорился и предавался прочим удовольствиям светской жизни. Но я этого не чувствовал. А вот почувствовать — это ужасно. Кто никогда не веровал, тому этого не понять.
Наверное, слабое сравнение — с памятью, с опытом. Проснуться и не знать, кто ты, ничего о себе не помнить. Вот мы смотрим сейчас милый, наконец-то европейский сериал «Кандис Ренуар» — ох, наконец-то без голливудских красоток в роли уборщиц — и там действие вроде бы в Монпелье (хотя Монпелье, пишет энциклопедия, в 10 километрах от моря, а там всё время набережная в кадре). В Монпелье мы не были, но в Ницце и Каннах были, ровно те же ландшафты, и это узнавание — «ой, смотри!» — чрезвычайно помогает, придает главное измерение, личное. Не случайно же у британских аристократов был так популярен «гран-тур», объезд европейских достопримечательностей.
В начале 1990-х Шэрон Линзи, которая организовала в Москве небольшое новостное агентство для протестантских миссионеров, мне всё время говорила, что я пишу и думаю замечательно, но надо, надо мне побывать в Европе и США. Побывал — и вроде бы любая книга информативнее любой поездки, а всё же нет. По этой же причине эмиграция всегда травматична для человека, который намерен писать о своей Родине. Казалось бы, ну вышел я из дому, прошёлся до Кремля и назад, что тут хорошего? Ну, зашёл в продуктовку, ну, поздоровался с соседом, постоял в очереди тут и там, — ну и что? А вот очень даже что!
Богооставленность — это не утрата памяти. Память есть, это ещё хуже. Ты в Париже, ты это помнишь, но Парижа нет — парижане исчезли. И вы знаете, кому-то такой именно Париж нужен. Или в Нью-Йорке вроде живёт человек, но живёт как в Москве в 1975-м, в Нью-Йорке можно такое гетто себе устроить.
В этом смысл Рождества. Жизнь Спасителя обрамлена двумя возгласами: «Это Мой Сын, Я Его люблю!» и «Боже, зачем Ты Меня оставил». Обычно это понимается так, что оставил в момент смерти, агонии, но вообще-то ведь и в Рождестве Отец оставляет Сына. Мы слишком легко произносим «ну, Богочеловек». Богочеловек — это философия. Муж в лагере, жена на воле — они одна плоть?
Бывают путешествие, которые соединяют — как путешествие в другую страну расширяет кругозор и соединяет с «чужаками». Путешествие Иисуса в страну пингвинов — простите, людей, нас — с нами, может, и соединяет, но с Отцом всё-таки разделяет. Отец не может последовать сюда. И в смерть не может последовать. Вот эта точка — без измерения, без длины и глубины — которую человечество напредставляло себе в виде многоэтажных колодцев Аида, ада, Шеола — Бога там быть не может. Богу там не место. А Иисус — вместился. Бояться этой точки можно не потому, что нас там не будет, а потому что Бога там не будет. Разрыв. Но без этого разрыва как посмотреть в глаза Творцу, когда мы окажемся там, где уже не глаза видят. Вся наша так называемая жизнь будет восприниматься с ужасом — Господи, мы считали это жизнью! Мы адаптировались к этому кошмару, потому что не знали настоящей жизни... И что-то ещё друг с другом делили в этом кошмаре... О безопасности заботились...