Человечность — не счастье, не гуманность, а именно человечность как нечто, отличающее человека от животного — есть умение быть с миром в глубоких отношениях. Качество этой глубины не может быть описано, потому что это качество живое, становящееся, а кстати и вечное.
Человечность в человеке подобна ребёнку в чреве матери: человечность уже есть в каждом, как беременной женщина является с момента оплодотворения, но беременность постоянно нарастает. В отличие от беременности, человечность не покидает человека, не становится самостоятельным существом.
Человечность напоминает и бабочку, которая «начинается» в гусенице. Человек постоянно ощущает себя «рождающимся заново» (и, увы, иногда — умирающим заживо, деградирующим). Однако, и это сравнение неполно, потому что бабочка не есть гусеница , а человек является собой, несмотря ни ни какие качественные изменения.
Человечность есть то, что реализуется в отношениях с другими людьми. Если исчезнет человечество и останется на Земле один-единственный человек, его человечность обречена. Он, возможно, не сойдёт с ума, как не сходят с ума отшельники, но жив он будет лишь потому, что «исчезнуть» люди не могут. Такова глубочайшая, подсознательная вера человека и человечества, предустановленный факт, абсолютно ничем не подтверждённый.
Люди исчезнуть не могут, но человечность в человеке носит мерцающий характер и исчезает постоянно. Кажется, это одновременно и стимул к общению, и помеха. Стимул, потому что общение есть постоянное усилие разыскать человечность в другом, вступить с нею контакт. Человечность в этом нуждается — и чужая, и собственная, потому что она по определению диалогический процесс, и любой монолог возможен лишь как часть этого диалога, как частица внутри волны. Преграда — потому что в те страшные, жуткие, но такие обыденные мгновения, минуты, часы и годы, когда человечность отсутствует в другом, она и во мне существует лишь в силу инерции, памяти либо потому, что я переключаюсь на другого человека, в котором сейчас человечность активна.
Антропоморфизм не в том, что Бога изображают старичком. Антропоморфизм в том, что Бог воспринимается таким же мерцающим явлением как человек.
Бог спрашивает Адама, «где ты», Адам спрашивает Бога «где Ты был».
«Где Ты был?!» — это вопрос «если Бог есть постоянно, присутствует всегда, то почему есть зло, с которым Он несовместим, и прежде всего — зло невоспринимания, неощущения Бога?»
Почему Бог подобен человеку, мерцает, отсутствует?
Вот где начинается философия — с вопроса «а с чего я решил, что Бог отсутствует или бездействует. Как я это узнал?»
Если бы Бог отсутствовал хоть секунду, Он был бы сатана. Отсутствующий, мерцающий Бог — Бог поверхностный, эгоистичный, бесчеловечный. Многим, между прочим, именно такой Бог и нравится. Проекция, что сделаешь!
Бог неописуем, но постоянная Бога — описуема. Вера её и описывает, когда вера веруется. Вера есть вера не существование Бога, не в то, что опыт Бога не галлюцинация, вера есть вера в постоянную Бога, в Его присутствие здесь и сейчас такое экзистенциальное, что Сартр на этом фоне эфемерида, сфинкс египетский. Бог есть постоянство, глубина и высота неизменные в своей надёжности, и поэтому вера включает в себя надежду. Наша надежда не на нас, потому что мы-то ненадёжны, даже безнадёжны, а на Бога, и не на то, что Он удовлетворит наши мечты, проекты и проекции, а на то, что Он удовлетворит то во мне, что есть «я», а не моя фантазия на тему моего «я». Во мне — и в других.
Бог в глубочайших, вернейших, неизменных и потому беспредельно динамичных и живых отношениях с творением вообще и человеком в частности. Именно поэтому Бог, абсолютно чужой творению во всём по той простой причине, что Он не творение, есть абсолютная наша жизнь, путь, истина, наше сердцебиение, наша теплота и наш порыв, дыхание наше и наша любовь к Нему и друг ко другу, не знающая ни мерцания, ни прерываний ни на секунду.