Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.

Часть 2. "Крестьянская экономика" до начала XX века

К оглавлению

ГЛАВА ТРЕТЬЯ СЕЛЬСКИЕ ИНФРАСТРУКТУРЫ

IV

НЕ ПОРА ЛИ ПОДВОДИТЬ ИТОГИ?

Не пора ли подводить итоги? Разумеется, нет - ведь пока что у нас рассмотрены только нижние, собственно крестьянские уровни. Итоги станут возможны лишь тогда, когда будет изучена и взвешена вся так называемая крестьянская экономика - ее инфраструктуры и суперструктуры; это мы и попытаемся сделать в следующей главе.

Пока же следует задать себе один вопрос: была ли Франция до железнодорожной революции страной автаркической, способной жить собственными ресурсами? Жан-Клод Тутен, собравший в своей книге полезные и недостававшие прежде статистические данные за период с XVIII в. до наших дней, оговаривается, что не имеет намерения выяснять, "отставало ли (а если да, то в какой мере) предложение сельскохозяйственных продуктов французского производства от спроса на них..."⁴³⁸. Именно этой трудной проблемой - спросом и предложением - мы и хотели бы заняться.

Вообще-то для многих французов такой вопрос и не вставал, будучи решен изначально: Франция прекрасно может себя прокормить. Уже Сюлли (в 1603 г.) отдавал дань этому непоколебимому оптимизму: "Франция,- говорил он в своих "Записках"⁴³⁹,- имела счастье получить столь счастливую долю при сем разделе [разделе сельскохозяйственных продуктов], что, исключая, быть может, Египет, эта страна более всякой другой изобилует всем необходимым или хотя бы полезным для жизни. В ней столь много хлеба, зерновых и овощей, вина, сидра, льна, пеньки, соли, шерсти, масла, синильника, столь бесчисленное количество крупного и мелкого скота, составляющего для людей самую обычную пищу, что все это позволяет ей не только не завидовать никому из соседей своих по части каждого из сих продуктов, но даже и соперничать с теми странами, для коих служат они единственным предметом торговли,- такими, как Италия, Испания, Сицилия". Оптимизм, гордыня и самодовольство - худшие из советчиков.

Увы, однажды погрешив против истины, уже нельзя остановиться, и вот уже Антуан Монкретьен (1615), создатель знаменитого впоследствии термина "политическая экономия"⁴⁴⁰, утверждает: "Франция способна одна обойтись без всего того, что получает она из соседних земель, соседние же земли обойтись без нее отнюдь не могут. Она обладает несметными сокровищами, как известными, так и еще не познанными.

Всякий, кто внимательно ее рассмотрит, согласится, что это наисовершеннейшее королевство из всех, какие видит солнце от восхода до заката..." Вобан также высказывается категорично - правда, чуть более осмотрительно, пользуясь условным наклонением: "Франция могла бы обойтись" без чужеземцев, в которых она нуждается лишь затем, чтоб удовлетворить свою потребность в роскоши⁴⁴¹.

Вероятно, подобные суждения высказывались сотни и сотни раз. Иначе зачем было бы в 1750 г. финансисту Пари-Дюверне, весьма осведомленному в вопросах хлебной торговли и провиантских поставок, опровергать расхожее представление тех лет, будто один средний урожай зерновых способен прокормить Францию в течение трех лет? Урожаи 1740, 1741, 1747, 1748 годов показывали, что это глубокое заблуждение⁴⁴²". И, разумеется, Дюверне был прав - но его мысль явно шла наперекор господствующим представлениям. В его время никто еще не стал бы оспаривать выводы докладной записки конца XVII в. о состоянии экономики в Дофинэ: ее автор, некий сьер Гишар⁴⁴³, полагал, "что если бы подобным образом [то есть согласно его рекомендациям] предоставить каждой из провинций Франции выращивать то, чем одарила ее природа, то Франция могла бы обойтись без всяких иноземных товаров, за исключением пряностей и товаров москательных". Как мы увидит чуть ниже, такая точка зрения была не совсем справедлива.

Действительно, способность Франции к самообеспечению следует оценить по как минимум четырем критериям:

1. Имелось ли самообеспечение в плане внешних и внутренних потребностей? Об этом пойдет речь в главке под названием "Хватает ли французам Франции?" Речь здесь идет о наших отношениях с заграницей и отношениях внутри самой Франции.

2. Скудость, недород, голод - все это симптомы, неоспоримо показывающие, что на внутреннем рынке предложение плохо соответствовало спросу.

3. Крестьянские восстания и хлебные бунты проходят через всю историю нашей страны с конца XVI до середины XIX в. И подобные беспорядки, несомненно, заставляют критически судить о так называемой крестьянской экономике, изначально предназначенной для того, чтобы прокормить страну.

4. При всем том серьезный прогресс имел место - в каких же областях?

Хватает ли французам Франции? Итак, была ли способна сельскохозяйственная Франция прокормить себя, прожить продуктами собственного производства? И была ли она в состоянии накормить, снабдить всем необходимым остальную, несельскохозяйственную часть Франции?

В общем и целом - да, поскольку население страны, при всех продовольственных сложностях и дефицитах, в целом не сокращалось и даже прирастало. Главная причина такого относительного успеха - в продуктах и богатствах, извлекавшихся из земли.

Однако же часто случались и непорядки, сбои, неурядицы в снабжении, вынуждавшие обращаться к импорту из-за границы, который начиная с XVIII и тем более XIX в. относительно облегчился, но все-таки не всегда позволял вполне и своевременно восстановить равновесие на рынке.

Доклад Общества сельского хозяйства, наук, искусств и словесности департамента Об, опубликованный в Труа в 1836 г.⁴⁴⁴, не страдает преувеличениями. По его словам, первостепенной необходимостью для Франции является увеличение поголовья скота, "поскольку даже сегодня животноводческого производства Франции недостаточно для того, чтобы довести душевое потребление мяса до трех унций [около 90 граммов] в день, на каждого жителя страны приходится менее двенадцати унций шерсти в год [около 370 граммов], а выработки кож не хватает для того, чтобы доставить каждому жителю одну пару башмаков в год". Добавим к этому, что Франция не производила в достатке ни масла, ни сыра, который в XVIII в. "в невероятных количествах"⁴⁴⁵ поставлялся из Голландии. В царствование Людовика XIV снабжение военно-морского флота нередко обеспечивалось за счет массового ввоза бочонками соленой говядины, свинины или масла из Ирландии. Крупный рогатый скот закупали в Германии, в Швейцарии... Поголовье лошадей - в то время они были чем-то вроде нынешних автомобилей - оставалось недостаточным как по количеству, так и по качеству. Крестьяне из Лотарингии тратились на покупку немецких тяжеловозов, "чью породу можно поддерживать только на овсяном корму"⁴⁴⁶. Лошади требовались и во всех городах для экипажей и карет, не говоря уже о тысячах парижских фиакров. Поэтому еще до XVIII в. в сторону Парижа тянулись с востока нескончаемые табуны лошадей, и породистых и беспородных, каждая из которых была привязана к хвосту предыдущей.

Что касается качества лошадей, то армия, нуждаясь в конском ремонте, должна была закупать тысячи голов в Германии и в Швейцарских кантонах, служивших посредниками в торговле с Востоком. Такая зависимость сказывалась еще и в XIX в. Например, во втором квартале 1859 г. на конской ярмарке в Шалоне-на-Соне традиционные торги застопорились "из-за запрета со стороны германских государств". Действительно, обычно "именно сюда барышники с севера пригоняют немецких, датских и голштинских лошадей, сбывая их торговцам с юга. этом же году на ярмарке были одни лишь местные лошади из Шароле и Морвана, и стоили они дорого. Тем не менее отряд ремонтеров сделал несколько закупок для нужд армии"⁴⁴⁷.

Разумеется, лошадей выращивали во многих регионах, но, несмотря на создание в 1665 г. королевских конных заводов, Франция по-прежнему производила слишком мало породистых коней. Отсюда закупки за границей и ежегодный торговый дефицит в несколько миллионов ливров⁴⁴⁸. В январе 1792 г., еще до начала войны, объявленной 20 апреля, ремонт французской кавалерии "обходится нам ныне более чем в 12 миллионов, уплаченных за границей"⁴⁴⁹. А в качестве показательного примера вспомним, как восхищались французские офицеры во время наполеоновской кампании в Испании великолепными лошадьми своих противников-англичан,- добыть такого коня считалось большой удачей!

Целый ряд признаков указывает на то, что этот импорт скота был необходим: пограничный контроль то ли случайно, то ли намеренно теряет бдительность, таможенные пошлины сокращаются, а перегон закупленного скота через границу возрастает. Да и само правительство, своими декретами от 14 сентября и 16 октября 1714 г., призвало к сотрудничеству иностранных животноводов - якобы с целью восстановления национального поголовья скота после войны за Испанское наследство и снижения цен на мясо. Со стороны французских животноводов немедленно раздались протесты⁴⁵⁰. Спустя столетие, в 1818, 1819, 1820 гг., "во Францию доставлялось 16 000 быков, 20 000 коров и 150 000 овец". В 1821 г. импорт достиг показателей в 27 000 быков, 23 000 коров и 265 000 овец, поступавших даже на рынки в Со и Пуасси. В 1822 г. была введена пошлина, которая "остановила этот поток и снизила импорт 1823 года до уровня 9 000 быков, 13 000 коров и 115000 овец. В 1824 г. импорт вновь вырос и далее оставался на стабильном уровне до 1830 г."⁴⁵¹. Сопоставление валового импорта и экспорта крупного рогатого скота, овец и свиней за 6 лет (с 1831 по 1836 г. включительно) дает следующие цифры: объем импорта 42 миллиона франков, объем экспорта 16,7 миллиона, то есть среднегодовой дефицит составляет примерно 4,2 миллиона⁴⁵².

Что еще серьезнее, Франция почти перманентно страдала от дефицита зерновых. Априорно это может показаться немыслимым - но так было и при Старом режиме и даже в начале XX века. Как отмечает Альфред Сови, в 1913 г. "продовольственный импорт Франции вырос до 1 818 миллионов [франков], тогда как экспорт всего лишь до 839 миллионов; по трубой оценке, дефицит продовольствия может быть определен примерно в 12%. Только по пшенице, играющей особенно важную роль, баланс характеризуется импортом в 15 миллионов центнеров чистого веса, что составляет 1/7 объема потребления". И речь здесь не идет о каком-то исключительно неурожайном годе (урожай составил 87 миллионов центнеров, тогда как в среднем за десять предыдущих лет - 89,6 миллиона)⁴⁵³.

Да и вообще подобная ситуация не была чем-то новым. Как пишет один историк, "миф о Франции как стране-домоседе, сидящей взаперти внутри своих шести границ, всегда был ложен"⁴⁵⁴. Действительно, на протяжении всей новой истории Франции ввоз зерна из-за границы постоянно играл существенную роль. Правда, это не мешало тому, что французское зерно, со своей стороны, с каждым годом все больше завоевывало зарубежные рынки.

Некоторые регионы даже регулярно являлись экспортерами зерна - например, в XVI в. такими были Бретань, Онис и Лангедок. Из Лангедока зерно каждый год, кроме неурожайных, экспортировалось в Италию. А из Бретани и Ониса на легких бретонских парусниках его везли в Португалию или Испанию - в Севилье за него платили серебром, а в Лиссабоне золотом. В 1667-1668 гг., во время войны с Испанией, Франция тайно снабжает своего противника зерном, "поскольку эта торговля привлекает к нам испанское золото и серебро"⁴⁵⁵. В 1684 г., когда Франция вновь оказалась в состоянии войны с Испанией, зерно для Иберийского полуострова грузилось в Бордо на английские и голландские суда⁴⁵⁶.

В целом баланс импорта и экспорта, как правило, был для нас неблагоприятен (см. график на с. 142). Чтобы продержаться до нового урожая, чтобы покрыть случившийся недород, чтобы удовлетворить непредвиденный спрос, связанный со снабжением Парижа, купцы обычно обращались в страны Балтики (в 1544 г. антверпенский хлебный рынок уступил ведущее место амстердамскому) или же в Марсель, куда регулярно поступало зерно из стран Леванта и Магриба. Марсель и Генуя представляли собой в то время сообщающиеся сосуды: если в Марселе цена поднималась, генуэзцы отправляли туда зерно из своих запасов, и наоборот. Средиземноморское зерно, либо через Геную, либо через Марсель, не раз доставлялось в Париж, но часто оно доезжало туда в дурном состоянии, попорченное долгоносиком.

Другим источником снабжения служила Англия, хлебный экспорт которой с 1660 г. отчасти поддерживался системой субсидий; по словам Анжа Гудара, до 1755 года она продала Франции 21 миллион сетье пшеницы, что "обошлось французской монархии примерно в двести миллионов наших турских ливров"⁴⁵⁸. 21 миллион сетье- это 27 миллионов наших центнеров: впечатляющий экспортный показатель.

В конце XVIII в. появились еще два мощных поставщика: Соединенные Штаты и юг России. Зерно и мука в бочках из Филадельфии ввозились во Францию начиная с 1739 г⁴⁵⁹. Украинский хлеб стал поступать в Марсель в те же годы, но подлинный переворот во Франции и во всей Западной Европе он произвел позже, в голодный для Европы 1817 год. То был дешевый, спасительный, но и опасный хлеб: из-за него в 1819 г. разорились судовладельцы, возившие по Соне и Роне бургундское зерно. Как говорится в одном докладе тех лет⁴⁶⁰ "зерно из Крыма" сбило цены во Франции менее чем до 20 франков за гектолитр - то есть до уровня, ниже которого "земледелец остается в убытке".

Подобные примеры можно приумножать, обращаясь к таким тяжелым годам, как 1662, или 1693-1694, или 1709-1710, или 1740, или 1788-1789. "Свирепствующий ныне голод просто ужасен,- писал 24 апреля 1789 г. заслуживающий доверия свидетель⁴⁶¹,- ибо он дал о себе знать очень рано, почти сразу же после сбора урожая [1788 года]; действительно, урожай был неважным... а хлебные перекупщики бессовестно пользуются этими несчастными обстоятельствами, усугубляя народные бедствия; словом, неимущая часть нации пребывает ныне, почти во всех провинциях нашего королевства, в последней крайности отчаяния. Я живу неподалеку от города [Алансона], где на прошлой неделе разыгралась кровавая сцена - против этих несчастных бросили войска, и были убитые. Как же это ужасно, ваша светлость,- убивать людей, кричащих, что они голодны! А новый урожай наверняка будет еще хуже старого".

Нехваткой хлеба зловеще окрашены первые годы Революции. Раймон Лебон в 1792 г. сообщает нам⁴⁶³, что в 1789-1790 гг. "было истрачено более 75 миллионов [ливров] на покупку зерна и муки за границей, дабы оказать помощь ряду областей Франции, и особенно Парижу [от этого даже упал курс французской валюты в Лондоне]; сие доказывает, что изобилие означенного товара во Франции не столь постоянно и велико, как утверждают иные".

В подобных условиях удивляет, что всегда находились сторонники открытия наших границ для зернового экспорта (например, Буагильбер или Кене) - под тем предлогом, что Франция страдает от избытка зерновых. Фактически дело очевидным образом обстояло не так. Если брать Францию как целое (что не более чем интеллектуальная абстракция, поскольку до развертывания сети железных дорог в стране не было настоящего "национального рынка"), то ей приходилось, чтобы прокормить себя, покрывать частые, чуть ли ие регулярные дефициты в производстве зерновых. А поскольку за все нужно платить, то покрыть эти дефициты она могла лишь за счет экспорта излишка своих вин и промышленных изделий, не считая доходов от морских перевозок и торговли,- одним словом, используя излишки своего торгового баланса.

Не следует, впрочем, и преувеличивать продовольственный дефицит - он очевиден, но сравнительно невелик, если рассматривать его в верных пропорциях, то есть в сравнении с общим объемом потребления.

Прежде всего, импорт зерновых затрагивал главным образом лишь Париж и приморские регионы: узловыми пунктами доставки во Францию иностранного зерна были Дюнкерк, Руан, Нант, Марсель, а равно и все другие порты - вплоть до самых скромных,- которые могли при случае, при наличии местного спроса, открыться для доставки "морского зерна". Так, в апреле 1683 г. в одном письме сообщается, что "в Сабль [д'Олон] и Нант прибыло большое количество ржи из Данцига, а оттуда ее развезли по всему Пуату"⁴⁶⁴. В январе 1701 г. в порт Сен-Мартенде-Ре прибыли одно небольшое английское судно и три голландских с грузом пшеницы, ржи и овса, "и нам обещают, что должно прийти еще несколько других"⁴⁶⁵. Поступавшее морским путем зерно следовало дальше по крупным водным путям: по Сене в Париж, по Луаре в Орлеан, по Роне в Лион...

Согласно оценке Тюрго, общий объем хлебных перевозок в Европе составлял в его время 5 миллионов центнеров. На Францию приходится лишь часть этого объема (скажем, 2,5 миллиона, то есть половина расчетной суммы), то есть 5% объема ее национального потребления, превышавшего 50 миллионов центнеров⁴⁶⁶. В 1913 г. эта пропорция составляла, по данным Альфреда Сови, 14%, то есть показатель вырос. Если эти цифры не лгут, то получается, что ситуация с хлебом ухудшилась. В такой долговременной перспективе не приходится упрекать задним числом французскую монархию: зачастую она делала все, что могла, и ее не следует судить сквозь призму оказавшихся живучими представлений о "голодном заговоре". Нельзя даже винить ее за то, что она слишком часто шла на запреты хлебного экспорта, одновременно оставляя ворота открытыми для импорта зерна из-за границы. Разве лучше поступали правительства Реставрации и Июльской монархии, устанавливая подвижную шкалу законом 1819 г.^1* и сохраняя импортную пошлину по закону 1832 г.? Ведь все это означало искусственно поддерживать высокую, даже очень высокую стоимость жизни в стране, о чем и говорят повторяющиеся вновь и вновь беспорядки и хлебные бунты.

Кроме того, не стоит забывать, что вплоть до конца XVIII в. во Франции и вообще в Европе охрана национальной территории была поставлена плохо, так что заграничные товары без труда пересекали границы; между странами сохранялось постоянное взаимопроникновение. Да и как уследить за хлебной торговлей, распадающейся на миллионы мелких сделок, где чаще всего открыто проявляют себя одни лишь мелкие торговцы? "Хлебная торговля [во Франции] приносит больше, чем добыча золота в Перу",- писал Мабли⁴⁶⁷. Но рынок этот был в высшей степени раздроблен. Буагильбер, ратуя за свободу хлебного экспорта (предмет мечтаний крупных землевладельцев), утверждал, что в конечном счете наши экономические неурядицы легко поправимы. В 1679 г., писал он, оказалось довольно закупить за границей 25-30 тысяч мюйдов пшеницы, чтобы покрыть недород, аналогичный неурожаю 1693-1694 гг. ⁴⁶⁸ Правда ли это? И да и нет. Дефицит продовольствия во Франции не следует искусственно драматизировать, но не следует и недооценивать.

В самом деле, к этому внешнему фактору неравновесия прибавляются, помимо затрудненности сообщений, еще и ряд внутренних трудностей и неурядиц. Отсюда - масса помех, препятствий, опасностей. Какая-нибудь провинция может в одном тоду - как Бретань в 1709-1710 гг.- избежать бедствия, грозившего распространиться повсюду, но на следующий год пострадавшей окажется и она. Оттого трудно поверить ретроспективным выводам г. де Ламара, который в своем "Трактате о поддержании порядка" (1710) утверждал, будто на протяжении восьми лет подряд, с 1684 по 1692 г., вся Франция собирала хороший урожай⁴⁶⁹. Во всяком случае, как только королевское правительство своими декретами от 1763 и 1764 гг. разрешило вывоз хлеба за границу (при условии, что цена за центнер не будет превышать 12 ливров), это повлекло за собой непредвиденные расстройства в экономике, волну реимпортных спекуляций и общий рост цен. Запрошенные об этом министры давали подробные объяснения, и во всех ответах проступает одна мысль: хлебные трудности являются по большей части внутренними, в силу различия - порой абсурдного - цен на зерно в разных, даже соседних провинциях страны. Расстояния разделяли, разбивали Францию на кусочки, осложняли ее жизнь.

Могло ли быть иначе? В начале Революции считалось, что из 32 провинций (или, вернее, "фискальных округов") 12, причем самые населенные, постоянно испытывали нехватку хлеба; 10 других обеспечивали себя и еще 10 имели хлеба в избытке. Равновесие между провинциями восстанавливалось нелегко: средства сообщения были медленными, дорогими, их трудно было мобилизовать.

Трудности мирного времени еще более усугублялись в войну. Для боевых действий на границах и за их пределами требовалось снабжать армию на дальнем, непомерно дальнем расстоянии. Нормальный оборот товаров расстраивался правительственными налогами, реквизициями и поборами со стороны армейских поставщиков, которые получали или же сами присваивали себе для этого все права. Поэтому нередко то один, то другой интендант пытался оспорить полученные им распоряжения. В августе 1709 г. правительство обложило фискальный округ Суассона "налогом в десять тысяч мешков муки из суржи или ячменя", и 26 августа суассонский интендант Лефевр д'Ормессон отвечал⁴⁷⁰ что это выполнить трудно, так как "уборка ячменя едва лишь началась и закончится только к концу сентября", отправить мешки удастся не раньше конца октября, притом десяти тысяч может и не набраться... "Обычно в здешнем краю ячменя почти не растят; лишь в долинах его посеяли немногие крестьяне, так как на лучших землях сей злак совсем не родит... Кроме того, в департаменте моем земледелие почти все время нарушается обозами, которыми оно постоянно отягощено вот уже четыре месяца". Имеется в виду, что правительственные мобилизации крестьян на военные перевозки не дают им работать. Со своей стороны, д'Ормессон предлагал в замену "натуральный овес, либо овсяную муку, либо иное мелкое зерно, что используется для выпечки хлеба",- и, кажется, его предложение было принято, поскольку на полях донесения чьей-то другой рукой написано: "согласен". Если правительство отступило перед доводами интенданта, значит, они были неотразимы. В самом деле, действующей армии был необходим провиант: оставалось всего две недели до битвы при Мальплаке (11 сентября 1709), этой ужасной мясорубки, которая хоть и стала, очевидно, поражением для французов, но все же остановила неприятеля на северной границе, вдоль линии укреплений Вобана.

А война - это еще и перемещения войск, наплывы солдат. Два дня спустя после написания процитированного письма близ Лана "остатки частей, отступающих из Турне", безжалостно грабили в окрестностях города "сады и огороды, так как не получили платы; город авансом предоставил им хлеб, но солдаты и армейская прислуга этим не удовольствовались"⁴⁷¹.

На театре военных действий войскам дозволялось все или почти все, но даже и вдали от него, даже после окончания войны они все равно продолжали доставлять тревоги и мучения городам и селам, ибо они постоянно меняли дислокацию, а в конце года вставали на зимние квартиры. И в походах, и в период своей жизни солдаты останавливались и столовались в домах местных жителей. Это называлось системой стоянок и юстансиля⁴⁷². Плата за постой поступала хозяевам лишь позднее, с запозданием, и от нее урывали свой куш посредники. В 1682 г. из-за слишком частых прохождений войск жители Бурк-ан-Бресса, Колиньи и Виллара "решились покинуть дома свои, будучи не в состоянии выносить воинский постой"⁴⁷³. В 1694 г. было еще хуже: после катастрофического неурожая края Брес и Бюже столкнулись с настоящим голодом из-за "прохождения более чем двадцати семи тысяч солдат, которые остановились в Бюже на пять ночей" - всего-то на пять ночей! Впрочем, так случалось и задолго до войн Людовика XIV: в 1625 г. в провинции Сентонж "стоят... два-три полка королевского войска, кои наносят больший ущерб, нежели грозы, мор и голод вместе взятые"⁴⁷⁴.

В довершение всего война оборачивалась ростом налогов, сокращением государственной помощи, рекрутскими наборами. По словам Потье де ла Этруа (1716), урожай ныне "менее обилен, нежели прежде" (во время так называемой войны за Испанское наследство, с 1701 по 1713-1714 гг.), и причиной тому сама "война, забравшая всех мужчин из деревень, так что теперь не хватает людей, чтобы обрабатывать землю"⁴⁷⁵.

Все эти нехватки накладывались одна на другую и делали еще более неустойчивой экономическую систему, основанную на сельском хозяйстве. Об этой неустойчивости пишет Фридрих Лютге, утверждая, что вообще любой регион с преобладанием сельскохозяйственного и ремесленного производства, перейдя известный порог плотности населения, оказывается не способен досыта накормить свое население. Быть может, в этом и состоит разгадка - Франция была просто перенаселена? Выходит, прав Артур Юнг, говоривший о населении Франции накануне Революции: "Шесть миллионов жителей лишних!"⁴⁷⁶ Так и Жан Фурастье всегда указывал в этой связи (не без основания) на низкую производительность труда в сельском хозяйстве. В 1700 г. десять трудоспособных крестьян могли прокормить семнадцать человек, считая самих себя⁴⁷⁷.

Всем этим объясняется тот факт, что даже когда Франции удавалось прокормить свое население, она справлялась с этим плохо. Если взять за основу франк 1949 года, то в 1700 г. годовой объем душевого потребления составлял 50 000 франков, в 1972-м - 476 000. Поясняя эту разницу, Жан Фурастье добавляет: "Чернорабочий 1700 года ел хлеба в восемь раз больше, чем рабочий на минимальной зарплате в 1976 году,- просто любая другая пища была ему не по карману..."⁴⁷⁸.

Скудость, недород, голод, хлебный бунт, восстание.

Итак, на протяжении долгих веков подавляющее большинство французов страдали от тяжких дефицитов, жили все время в тревоге, а иногда и бунтовали. В документах для обозначения этого встречаются пять выражений: "скудость", "недород", "голод", "хлебный бунт", "восстание". Самое легкое из них - "скудость"- попадается редко; напротив, "недород" и "голод" весьма распространены; к тому же разница между ними, увы, невелика - говорят "большой недород", "недород, чреватый голодом". Градация этих терминов очевидна. Очевидна и градация между хлебным бунтом, который длился обычно один день или несколько часов и происходил где-нибудь на дороге, на судоходной реке или на рынке, и народным крестьянским восстанием, которое продолжалось неделями и месяцами, охватывая обширные пространства.

Однако "скудость", "недород", "голод", "бунт", "восстание" шли рука об руку, следовали друг за другом. Все эти волнения суть не что иное, как внешнее проявление глубинных недугов экономики, доказывающее трагическую недостаточность сельскохозяйственного производства Франции. Я сознательно говорю - "трагическую". Свидетельства современников порой ужасны. Маркиз д'Аржансон не колеблясь пишет в своих "Мемуарах" под 26 января 1739 г.: "В провинциях люди мрут от голода или же едят траву"⁴⁷⁹. Другие свидетели пишут о том, как в 1652 г. "в Лотарингии и окрестных землях народ, словно скотина, ест траву на лугах", как в 1662 г. в Бургундии "треть жителей, даже в крупных городах", вынуждены делать то же самое, "а некоторые даже стали есть человечину"; как в 1694 г. близ Мелана люди, "словно животные, питались травой"⁴⁸⁰. Поскольку города были относительно защищены от голода, то обобранные горожанами крестьяне устремлялись в город и умирали на его улицах (так было и повсюду в Европе: жители континентальной части Венеции находили себе смерть под городскими мостами и на набережных каналов). 2 мая 1694 г. интендант Лиона докладывал: "Нехватка продовольствия начинает становиться столь острой, что город наш Лион наводнили крестьяне, кои, несмотря на все взятые меры, захватывают себе весь хлеб; они перебрасывают его через городскую стену, а были схвачены и такие, что вывозили хлеб в бочонках под видом вина"⁴⁸¹.

20 июня 1691 г. овернский интендант Демаре де Вобур, только что вернувшись "из поездки по податным округам Мориак и Орийяк", пишет: "Этот последний округ уже два или три месяца [дело происходит накануне нового урожая] страдает от того, что крестьяне полностью израсходовали немногое количество зерна и иных съестных припасов, каковые заготовили они в прошлом году". Приходится устраивать раздачу хлеба "раз в неделю для всех бедных, какие объявятся в четырех городах округа. И вот осьмого числа сего месяца в Орийяке собралось их на раздачу столь много, что одиннадцать человек были задушены в давке, несмотря на все старания установить порядок. Обычно в день раздачи хлеба собирается здесь более 6000 человек. В остальных же городах - сообразно их населению. Раздачи устраиваются во всех четырех городах в один и тот же день, дабы бедняки не поспевали сразу в два места"⁴⁸².

"Прискорбное состояние этого округа" интендант объясняет двумя причинами: неурожаем двух последних лет и "увеличением в прошлом году юстансиля, который по всей Оверни вырос до 666 000 ливров, что слишком много для этой провинции"⁴⁸³.

Чье еще свидетельство заслушать? Вот, например, что пишет 11 декабря 1692 г. кюре из городка Тюлль. В лиможском фискальном округе этот городок постоянно был одним из полюсов нищеты. "На десять лье в округе,- пишет кюре Мелон,- не найти и шести семей, которые бы ели сегодня хлеб; все запасы репы тоже израсходованы, иных же съестных припасов не имеется, ибо все погибло от заморозков... Если провинции не будет срочно оказана помощь, две трети народа вымрет"⁴⁸⁴. Конечно, священник здесь преувеличивает, но такова уж его обязанность - пробуждать в людях сострадание.

Историки повторяют один за другим, что в XVI в. Франция 13 раз пережила повсеместный голод, в XVII в.- II раз, в XVIII в.- 16 раз⁴⁸⁵. Даже допуская, что этот подсчет является полным и достоверным (в чем я сомневаюсь), за его рамками остается местный голод, который очень часто, почти каждый год случался то тут, то там. Даже в отношении XIX в. еще нельзя сказать, что нехватка съестного и голод отошли в прошлое! В 1812 г. Франция была поражена "ужасной нехваткой продовольствия"⁴⁸⁶; в 1816-1817 гг. ее потряс голод, быстро распространившийся на всю страну; в 1819 г. была установлена подвижная шкала пошлин, чтобы упорядочить импорт; неурожаи следовали один за другим в 1820-1830, 1837, 1846-1848 гг. Последний из них стал причиной типичного кризиса времен "Старого порядка": начался он в сельском хозяйстве, а закончился падением Июльской монархии. Пришлось даже пойти на снижение импортных пошлин на русское зерно, "ввозимое через Марсель и Тулой и доставляемое по Роне примерно пятьюдесятью пароходами"⁴⁸⁷. Однако для того чтобы восполнить скудный урожай пшеницы и картофеля в 1853 г., к этому средству прибегнуть было уже невозможно, так как в 1854-1856 гг. импорт из Одессы был перекрыт Крымской войной. Чтобы предотвратить новый продовольственный кризис, потребовались трехлетние энергичные усилия государства и, в Париже, барона Османа, организовавшего "хлебную кассу"⁴⁸⁸.

Крестьянские восстания и хлебные бунты. Крестьянство всегда испытывало на себе возмущающее действие случайных факторов сельскохозяйственного производства. Крестьянские волнения быстро вспыхивали, но и быстро иссякали. Так было уже в далеком прошлом: Жакерия 1356 года началась 28 мая и закончилась 10 июня, безжалостно подавленная Карлом Злым⁴⁸⁹. Были истреблены десятки тысяч крестьян. Те же особенности - скоротечность, слабость перед лицом репрессий - присущи и другим аналогичным эпизодам, таким как восстание английских трудящихся 1381 г., Крестьянская война в Германии 1525 г. Взбунтовавшиеся крестьяне всякий раз пользуются фактором внезапности, временной слабостью и оплошностью сил порядка, захватывают значительное пространство, но в дальнейшем оказываются не способны ни организоваться, ни удержать захваченное, тогда как их противники имеют на своей стороне беспощадное техническое превосходство вооруженной силы.

Итак, народные движения отличаются сходством и повторяемостью. Однако во Франции их природа меняется примерно после 1680-х годов, со второй половины царствования Людовика XIV. До тех пор в этих волнениях присутствовало все сразу: и стихийный бунт, и политическое движение, и протест против социального строя, и возмущение против налогов, и драмы людской нищеты. Они выливались в широкие мятежи, распространявшиеся подобно наводнению и носившие в первую очередь антифискальный характер. В 1670 г. в восставшей провинции Виварэ снова пели, переосмыслив по-новому, старую песню времен Фронды:

...За оружие, крестьянин,
Бей коршунов-мытарей,
С волками жить - по-волчьи выть,
...Взыщи-ка сам налог с них свой
Мотыгой, заступом, киркой⁴⁹⁰.

Новым представляется еще и то, что относительно легкие возмущения происходят чаще прежнего, причем в городах и селах одновременно. Прежде город составлял как бы особый мир, стихийно враждебный по отношению к крестьянам. Достаточно привести один пример: в 1630 г. Дижону какое-то время грозило восстание окрестных виноградарей. "Из большинства богатых домов вывезли за город всю лучшую мебель, ценные бумаги и деньги, боясь, что эти козлоногие, опьяненные своей вакхической яростью, устроят новое нападение, еще более кровавое, чем первое"⁴⁹². Пришлось запереть городские ворота и поставить под ружье все ополчение - от 2 до 3 тысяч человек,- чтобы в конце концов захватить в плен 10 или 12 мятежников. Из страха, что другие виноградари придут их вызволять, ночная стража была удвоена, мобилизовали даже все духовенство, как черное, так и белое.

Восстания до 1680 года.

Говоря о периоде, предшествующем 1680 г., я дойду лишь до последних лет XVI в когда народные возмущения были чаще всего ответом на бесчинства сборщиков налогов, на грабежи Религиозных войн, на жестокости и пытки со стороны солдат и помещиков, которые все - и сторонники короля и сторонники Лиги - буквально сорвались с цепи. Лишь только соотношение сил переменялось, как на насилие с их стороны крестьяне сами отвечали беспощадным насилием. Возникали крестьянские лиги самозащиты - таковы, между 1589 г. (годом битвы при Арке) и 1593 г. (вступлением Генриха IV в Париж), "фран-мюзо", "шато-верьо), "липаны", а позднее - "тар-веню", "тард-авизе", "кроканы". Последняя кличка получила широкую известность, распространившись на обширную область восстаний, охвативших в конце концов весь или почти весь запад страны, от области Перш и провинции Марш до Лимузена (центра восстания) и Перигора.

То было пространство, где не хватало королевских войск, по большей части занятых на севере и востоке королевства.

Жестокость крестьян, судя по всему, переходила все мыслимые пределы⁴⁹³. Кончилось, однако, тем, что огромные толпы восставших (до 50 000 человек в одном месте), даже будучи вооружены мушкетами, оказались бессильными против кавалерии и против воинской дисциплины небольших отрядов, посланных для их подавления. Восстание 1594 г., начавшись в феврале, закончилось в июне того же года, как только карательные силы, собранные вдалеке, вступили на территорию, охваченную мятежом. В дальнейшем вспыхивали и очень скоро угасали и другие громкие восстания: в Керси в 1624 г., в Пуату, Аквитании и Виварэ в 1632-м, в Лангедоке и Аквитании в 1635-м, на огромном пространстве от долины Алье до Атлантики в 1636-м, на всем западе Франции в 1643-м, в Южной Франции южнее линии Бордо - Гренобль в 1645-м, в Виварэ в 1670-м, в Нижней Бретани в 1675-м... Каждый раз бунт опустошал обширные области, но всякий раз продолжался недолго⁴⁹⁴.

Восстание в Виварэ длилось с мая по июль 1670 г. Восстание "красных колпаков" в Бретани, начавшись в мае 1675-го, завершилось в августе того же года. Как всегда, репрессии были ужасающими: солдаты вели себя хуже, чем во вражеской стране. "Наши бедные бретонцы...- пишет с места событий г-жа де Севинье,- едва завидят солдат, бросаются наземь и говорят "mea culpa" - единственные французские слова, которые они знают... Их не перестают вешать"⁴⁹⁵.

Эти восстания происходили открыто, но следует иметь в виду, что множество бунтов оставались в зародыше, гасли, не успев разгореться, и тут же вспыхивали снова,- все вместе это составляет внушительный ряд. По подсчету Ива-Мари Берсе, с 1590 по 1715 г. в одной лишь Аквитании имело место от 450 до 500 "вспышек"⁴⁹⁶.

После того как в 1963 г. была издана по-французски новаторская книга Бориса Поршнева⁴⁹⁷, историки много спорили о причинах и особенностях подобных возмущений. Доля истины есть во всех объяснениях: классовая борьба, политическое восстание, стихийное возмущение против налогов. В недавней статье Юга Невё⁴⁹⁸ сделана попытка сосредоточиться на самих этих бунтах, воссоздать их идеологию. Автор подчеркивает неустойчивость экономического положения крестьян: достаточно какого-нибудь нового налога, или злоупотреблений при взыскании прежних, или усиления социальной эксплуатации, или неблагоприятно сложившейся конъюнктуры рынка, падения цен на пшеницу,- как крестьянин оказывается ввергнут в бедность, а то и просто в нищету. Именно это и было невыносимо. Бунты вспыхивали в обстановке нищеты и отчаяния.

Но их географическая привязка, пожалуй, свидетельствует и о чем-то еще. Если нанести на карту те зоны, с которыми Борис Поршнев связывает каждый из народных мятежей 1623-1648 гг. (см. с. 154-155), то мы заметим, что ими охватывается преимущественно совершенно определенная зона Франции, а именно Запад и Юг. Это подводит нас с новой стороны к уже отмеченному двойному разделению нашей страны: по отрогам и краю Центрального Массива (линия "север - юг") и по Луаре, составляющей поперечную ось. Приходится лишь удивляться, что до сих пор эта география еще ни разу, насколько мне известно, не становилась предметом изучения (не считая отрывочных замечаний Пьера Губера)⁴⁹⁹.

Данная локализация восстаний нуждается в объяснении. Но в состоянии ли мы его дать? Исследуя поворотные моменты истории Франции, мы постоянно забываем о том, что история эта у разных регионов разная. Проблема немного прояснится, если мы отметим: 1) что на Севере удовлетворение повседневных нужд было относительно стабильным, 2) что, в силу его близости к Парижу, монархия из стратегических соображений уделяла ему больше внимания, 3) что в этом регионе с удобными путями сообщения более стремительно проводились карательные экспедиции, 4) наконец, что хлебные бунты, более или менее сильные, случались во всех регионах.

После 1680 года. Невозможно отрицать, что после 1680-х годов случаи безудержного насилия стали реже, если исключить отчаянные бунты "камизаров" в Севеннах (1702-1705), почти единственной причиной которых была религия. Почему же после этого поворотного моменты сила восстаний идет на убыль? Здесь мы сталкиваемся с трудной проблемой.

Дело в том, что в стране установился социально-политический порядок - авторитарный, но вместе с тем приемлемый и принятый народом. Следует ли объяснять это переменами в фискальной политике, начатыми при Кольбере,- постепенным переходом от прямого к косвенному налогообложению, менее чувствительному для налогоплательщика? Или же это объясняется прогрессом государственной централизации, усиливавшей монархическую власть и приучавшей повиноваться ей? А может быть, тем, что после отмены (в 1685 г.) Нантского эдикта, которую мы, историки, рассматриваем как катастрофу, в союз с королевской властью вступила после долгих колебаний церковь? Именно тогда духовенство, во времена Фронды зачастую враждебное к правительству, переменило свою позицию.

Наконец, возможно, объяснение состоит в улучшении условий жизни народа - одновременно в городе и в деревне. Этот факт трудно подтвердить. И все же именно в течение последней четверти XVII в. в Аквитанском бассейне, начиная от Тулузы, а затем и по всему югу страны распространяется выращивание кукурузы, положившее, как уже сказано, конец голоду "века барокко"⁵⁰⁰. Быть может, именно в этом причина относительного спокойствия, наступившего после 1680 г.? Спокойствия, продолжавшегося по крайней мере до мучной войны мая 1775 года в Париже, Версале и окрестностях (в результате эдикта Тюрго 1774 г. о свободной торговле зерном) - этого грозного предупреждения, которое, по мнению ряда историков, содержало в себе черты потенциального народного восстания⁵⁰¹.

С началом Революции волнения и мятежи принимают новый размах, однако все же не достигают прежней ярости. В волнениях лета и осени 1789 г. сказывалось ослабление государственной власти и фантазмы Великого Страха. Но уже осенью части национальной гвардии, созданные в городах, восстановили порядок в окрестных деревнях. Любопытно отметить, что в некоторых регионах крестьяне вплоть до декабря 1790 г. продолжали платить феодальную десятину⁵⁰²

Особенно поражает ограниченный размах хлебных волнений и бунтов в XVIII в. Каждый раз они происходят по одному и тому же сценарию, из-за одних и тех же внешних причин, и вызывают одну и ту же реакцию со стороны властей. Детонаторами их служат дефицит зерна, резкий рост цен на него в сельской местности, а тем более на городских рынках. Народ отвечает либо препонами - задерживая хлебные обозы (повозки, вьючные караваны или же речные суда) в городе, деревне или прямо посреди дороги - либо городскими бунтами. Если участникам акции сопутствует удача, они захватывают зерно, распродают его по цене ниже рыночной или просто растаскивают, пока не вмешается конная стража или же войска.

2 марта 1709 г. в замке "городка" Бурбона, расположенного в нынешнем департаменте Вогезы, находилась партия зерна, закупленного в Лотарингии. Часть его "навьючили на шестьдесят восемь мулов - по одному мешку в двести фунтов весом". Караван отправился в сторону Соны (в Грэ, до которого было 67 километров), где мешки должны были погрузить на борт судна. "Чернь же, собравшаяся в городке Бурбоне, ударила в набат, несколько мужчин и женщин, вооруженных ножами, серпами и обитыми железом палками, подняли шум и, невзирая на предостережения прево, тотчас же прибывшего на место происшествия, вспороли все мешки и рассыпали зерно по улицам... Одна женщина... и некий Альбен, сапожник, которые более всего распалились и приняли наибольшее участие в этой смуте, были без расследования" отведены в Лангрскую тюрьму⁵⁰³.

От этого доклада мало чем отличается другой, составленный интендантом Вобуром по поводу народного бунта в Бар-ле-Дюке 19 октября 1697 г.: "В то время как витрийские купцы хотели вывезти 12 подвод зерна, купленного ими в Лотарингии и в области Баруа, 3 или 4 сотни женщин, утверждая, что закупки эти повышают цену на хлеб (что истинно так), собрались в кучу, захватили несколько мешков, прочие же вспороли ножами. Полицейским лишь с трудом удалось утихомирить этот беспорядок. Несколькими днями ранее весьма сходное волнение случилось в Нанси, но штабные офицеры и воинский гарнизон быстро его пресекли"⁵⁰⁴.

Если бы такие случаи, сами по себе незначительные, не повторялись так часто, их можно было бы считать обычными мелкими происшествиями. В злосчастном 1709 году их оказалось так много, что от них сотрясалась вся Франция: 15 марта в Шалоне-на-Марне (или в Шалоне-на-Соне?)⁵⁰⁵, 16 марта - в Пон-де-Се на Луаре, где толпа задержала шесть готовых к отплытию тяжелых судов и заставила перепуганных купцов распродавать зерно на месте; 18 марта - в Анже, где чернь грабила амбары купцов и булочников и были погибшие⁵⁰⁶; в Орлеане - 4 и 16 апреля⁵⁰⁷, а затем вновь 27 апреля⁵⁰⁸, когда на суда, отправлявшиеся вверх по Луаре, грузили зерно для войск, действовавших в далеком Дофинэ. Ветер был попутным, и толпа сбежалась, чтобы не дать каравану отплыть, "но страх перед двумя стоящими здесь полками удержал чернь, которая горько плакала, видя, как хлеб уплывает из города". Подобные же выступления происходили в Куломье 1 мая 1709 г. ⁵⁰⁹ А 16 июля в Монжане, что на Луаре, "весь народ, мужчины и женщины... с оружием, палками и камнями в руках", собрался в замке, дабы не дать вывезти зерно, собранное там арендатором маршала де Виллеруа. Страсти утихли лишь после вмешательства интенданта, пообещавшего оставить на месте половину зерна. Карательные меры ограничились шестимесячным заключением для нескольких смутьянов, дабы "не раздражать более чернь... и так уже измученную нежелательным голодом"⁵¹⁰.

Однако подобная снисходительность не составляла правила: "Вчера (15 июня 1709 г.),- пишет интендант провинции Бурбоннэ Мансар де Сагон,- судил я трех вожаков этих воров и хлебных грабителей, действовавших скопом и с оружием в руках. Приговорены они были к повешению. Двоих казнили прямо здесь [в Мулене], третьего же отправил я на место преступления для острастки прочих. Полагаю, что сие возымеет благотворное действие и пример сей прекратит продолжающееся воровство и разбой. В крепостной башне и иных местах заключены еще и другие, коих я также буду судить, лишь только закончится следствие по их делам"⁵¹¹ Королевское правосудие было иным, чем наше. Оно стремилось продемонстрировать свою силу и непреклонность, чтобы избежать еще больших репрессий. Но терпения его хватало ненадолго. Незадолго до описываемых событий, в марте 1709 г., в Питивье, где произошли беспорядки, пришлось во избежание худшего пустить в дело кавалерийский эскадрон и бросить в тюрьму двенадцать зачинщиков. "Полагаю необходимым,- докладывает интендант Орлеана,- нескольких человек примерно наказать"⁵¹²

Но остановленный было мятеж вскоре возобновлялся; стоило усмирить один город или одну область, как беспорядки вспыхивали в другом месте. Повод к этому давал малейший недород. В августе и сентябре 1771 г. по всем дорогам народ останавливал обозы. В Шоле пшеница была столь дефицитной и столь дорогой, что из 3 000 жителей девять десятых оказались без хлеба и взбунтовались: "Они громко заявили, что им все равно- что быть повешенными, что умирать от голода". Инциденты происходили каждый день; как докладывал местный чиновник интенданту, они прекратятся, только если в город наконец доставят зерно⁵¹³.

Чтобы восстановить полную картину такого рода происшествий, следовало бы прибавить к открытым выступлениям еще и тайные покражи, повсеместную деятельность соляных контрабандистов (прекратившуюся лишь в 1790 г., после отмены Учредительным собранием налога на соль) и разбойничьих шаек в деревнях, забастовки ремесленников в городах, число которых возрастает к концу XVIII в. А главное, следовало бы учесть в нашей картине еще и потоки, целые океаны нищих. Впрочем, рано или поздно нам еще придется обратиться к этой грандиозной социальной драме, которую "Старый порядок" оставил в наследство Франции XIX в.

Все эти волнения усилились в годы Революции, приутихли при Империи, но затем вспыхнули вновь во время глубокого хлебного кризиса 1812 года. Нельзя забывать, что подобные бунты, порой столь же внезапные и неистовые, как гроза или град, продолжались и при Реставрации, и при Июльской монархии, и даже при Второй империи. Заслуга Луизы А. Тилли в том, что она показала в своей статье, как хлебные бунты, совершенно по-прежнему, происходили на протяжении всей первой половины XIX в.

Благодаря сохранившимся точным данным мы можем оценить во всем их размахе волнения, прокатившиеся по всей Франции, начиная с осени 1816-го до летнего урожая 1817 г.⁵¹⁴. Урожай 1816 г. оказался на 50% ниже нормального. Истощенная разрушениями и реквизициями - следствиями вторжения иностранных войск в 1814 и 1815 гг.,- Франция не имела резервов. Пришлось заказывать зерно с берегов Балтийского и Черного морей, покупать муку в Балтиморе. Но эта спасительная пшеница не могла прибыть сразу, и в Руане и Марселе нарастало беспокойство.

Нельзя сказать, чтобы возникшая тогда нехватка хлеба была "скорее вымышленной, чем реальной", но все же ужас, который охватил в те месяцы все королевство, объяснялся во многом беспокойством, страхами и слухами, которые ходили в народе, враждебно настроенном к власти. По словам современника, "тот голод, о котором толкуют в обществе,- быть может, и есть опаснейший из всех"⁵¹⁵.

Как бы то ни было, цена на зерно взвилась вверх, рынки опустели, бедные стали протестовать, бунтовать. Чтобы их успокоить, требовались силовые меры, угрозы, призывы к здравому смыслу, прибытие значительных партий зерна. Донесения, хранящиеся в Национальном архиве, доносят до нас каждую подробность этих страшных и вызывавших новые страхи волнений: агрессивное поведение толпы, новые и новые инциденты на рынках, перемещения воинских команд, мобилизация национальной гвардии, решения властей... Возникает впечатление, что дело происходит при "Старом порядке", что мы перенеслись на полстолетия или столетие назад. Повторяются сценарии событий; повторяются поступки смутьянов; повторяются меры предосторожности со стороны властей (такие, как запрет допускать зачинщиков волнений на колокольни, чтобы они не могли ударить в набат); повторяются неразворотливость, усердие и бессилие чиновников в этой войне местного значения, каждый эпизод которой, едва закончившись, возобновляется на следующий день.

Рассмотрев один такой инцидент, можно вообразить себе сотни других. Вот перед нами Тулуза, 12 ноября 1816 г. В городе сильное волнение, но зерновой рынок находится под надежной охраной. По улицам ходят патрули, "и тут вдруг очень мощная толпа народу, идя напролом, достигла застав, стерегущих рынок, и все более громкими выкриками принялась вновь требовать на пшеницу твердой цены в 24 франка. В этот момент на место прибыл я [префект]... Первой моей заботой было расставить солдат таким образом, чтобы оттеснить чернь, рвавшуюся с силой на площадь⁵¹⁶, не затем, чтобы покупать зерно по 24 франка, но затем, чтобы взять его грабежом. Обстановка весьма затрудняла маневры воинских команд: рынок, построенный на мощных устоях и окруженный узенькими улочками, можно было оборонять только вплотную. С другой стороны, прежде чем стрелять по народу, мы хотели исчерпать все средства убеждения. Итак, вопреки величайшей опасности мы стремились вразумить толпу и внушить ей, каков ее собственный интерес, вместе с тем не показывая виду, что уступаем крикам смутьянов. Отряд, охранявший главный вход на площадь, пять раз чуть не отступил под напором черни, но каждый раз отбрасывал ее благодаря своей твердости и нашей поддержке; наконец, после трех с лишним часов обороны решились мы на смелый маневр и преуспели: бросили вперед колонну драгун, а тем удалось очистить рынок и все подходы к нему"⁵¹⁷

Таким образом, все кончилось не так уж плохо, не было ни стрельбы, ни арестов. Драгуны верхом на лошадях обратили бунтовщиков в бегство, и те вернулись в свои дома. Чтение этого и некоторых других донесений располагает к некоторому оптимизму. В наших официальных документах можно найти даже слова сочувствия. Так, супрефект Вердена пишет 15 сентября 1817 г. своему министру: "В глубине суждений народа, ваша светлость, почти всегда обнаруживается чувство справедливости и здравый смысл"⁵¹⁸.

Можно было бы подумать, что кровавые репрессии остались в дореволюционном прошлом, если бы нам не напоминали о реальном положении дел другие инциденты, такие как драма, разыгравшаяся в Монтаржи. Запоздалый бунт 8 июля 1817 г., судя по всему, перепугал весь этот городок. В окрестных деревнях ударили в набат, и толпы крестьян с пустыми мешками через плечо и с дубинами в руках двинулись на город, твердо намереваясь его разграбить, как разграбили они до того на Орлеанском канале два судна с грузом зерна. Однако власти были начеку, крестьян остановили, кое-кого арестовали. Толпа тщетно пыталась их освободить, в нее врезались кавалеристы, рассеивая несчастных сабельными ударами. И все-таки ничего драматического пока еще не случилось⁵¹⁹. Много криков, женских воплей, разбегающихся бунтовщиков - и в конце концов торжество порядка. Ночь миновала спокойно; шел дождь. Казалось, еще один бунт можно занести в список выступлений, порожденных нищетой и голодом и обреченных на неуспех. "Как же вы хотите,- писал сочувствующий свидетель,- чтобы люди не пустились во все тяжкие, когда у них нет ни работы, ни денег, ни хлеба, когда все их запасы исчерпаны? Голод влечет за собой отчаяние, а отчаянием извиняется все... Толпа, ведомая голодом, осталась бы глуха даже к гласу самого Господа Бога, вздумай он к ней обратиться".

Драма завязалась непредвиденным образом на следующий день. Из Орлеана в Монтаржи прибыл полевой суд, чтобы вынести приговор двадцати пяти задержанным. И обвинитель оказался безжалостен: пятеро были "приговорены к смерти, в том числе одна женщина, которая избежала этой участи, ибо была признана или же просто сказалась беременной. Остальные четверо осужденных были гильотинированы на рыночной площади города. "Не знаю, какое чувство меня обуревает,- продолжает наш пылкий безымянный свидетель.- Сердце у меня обливается кровью".

Несмотря на подобные жестокости, трудности возникали вновь и вновь вплоть до середины XIX в. Еще в 1852 г. в Сент-Ирье имело место расхищение мешков с зерном⁵²¹.

И впрямь, под силу ли было государству выправить положение? Его единственным оружием являлись хлебные законы, то назначавшие, то снимавшие, смотря по обстановке, пошлины на импорт зерна из-за границы. У этих законов была не очень-то хорошая репутация. С законом 1832 года, облагавшим таможенной пошлиной импортное зерно, связывали дороговизну хлеба в годы его нехватки - например, в период волнений 1847 г., достигавших довольно сильного размаха в ряде регионов. Так, возмущение в Бюзансэ (департамент Эндр) даже имело своим следствием три смертных приговора⁵²².

Только с сооружением железных дорог появилась возможность победить неспособность аграрной Франции обеспечить себя хлебом насущным, возможность изгнать наконец призрак голода из этой страны, по видимости такой богатой - во всяком случае, лучше других одаренной от природы, но все же не до конца обеспеченной. Если бы требовалось определить точную дату, когда свершилась эта грандиозная перемена в истории страны, то вполне имело бы смысл остановить наш выбор на отмене гибкой шкалы пошлин в 1861 г.⁵²³.

Повторю вновь и вновь: из всех объяснений самым убедительным мне представляется объяснение экономическое. Своеобразное доказательство этому можно усмотреть в том, как обстояли дела в Лангедоке и Провансе. Между 1595 и 1715 гг. хлебные кризисы и бунты случались и там. Тем не менее Рене Пийорже категорично утверждает: "В Провансе... не было никакой крестьянской войны, никакого восстания, которое охватило бы всю провинцию или хотя бы один округ или группу коммун. Ни в один момент там не было ничего похожего на выступления "кроканов", нормандских "босоногих" или же "сапожников" из Солони"⁵²⁴. И одна из причин, важнейшая причина этого относительного спокойствия - постоянно ввозившееся через Марсель зерно; хоть оно и продавалось по высокой цене, но устраняло дефицит, скудость, страшную нехватку продовольствия, а заодно и панические реакции, которые им сопутствовали.

1* По закону 1819 г. пошлины на импортный хлеб должны были автоматически увеличиваться по мере снижения цен на хлеб местного производства (примеч. ред.).