Лютера фанатики Рима ненавидели, но Эразма они ненавидели ещё более. Лютер был им близок фанатизмом, Эразм же раздражал тем, что был выше их схваток. Они и сочинили остроту: Лютер высидел яйцо, которое снёс Эразм.
Ага, а Георгий Львов снёс яйцо, которое высидел Ленин, а мужик, предупреждавший идиота, что нельзя пилить сук, на котором сидишь, виноват в падении идиота. Эразм — как актёр звукового кино, которого зовут к себе на съёмки продюсеры кино немого. Немые продюсеры конкурируют друг с другом и удивляются, почему говорящий актёр не хочет принять сторону одного из них.
Для Эразма традиции (иконы, святая вода, молитвы) — это средство общения людей друг с другом и с Богом, застольная беседа, разворачивающаяся в веках.
Для Лютера, Карлштадта, Цвингли — как и для Рима — жизнь не беседа, а движение по дороге, и слова, традиции, учение это дорожные знаки, с которыми не разговаривают, а которым тупо подчиняются, и надо обсуждать, какие знаки должны быть, а по обсуждении принять решение и исполнять его без разговоров.
Для Эразма материальные предметы это прежде всего средство общения людей и Бога, для яростных борцов за и против иконопочитания материальные предметы это прежде всего носители/не носители божественной силы. Не слова, а ракеты с атомными боеголовками. Что слово сильнее гранаты, им было непонятно.
Эразм жил в свободе, а Рим и Лютер учили рабству, только рабство двух сортов. Ровно то же повторилось в противостоянии «никониан» и «старообрядцев» — свобода была непонятным пугалом для обеих сторон.
Когда католические и протестантские современники упрекали Эразма, что он сидит на двух стульях, это было как если бы водители трамвая упрекали лыжника, что у того и рельсы неправильные, не солидные металлические, а фанерные, и пользуется он ими неправильно, и скорость превышает, да и не везёт, эгоист, никого никуда.