Владыка Василий Кривошеин заметил в связи с исповедью детей, что они правильно исповедуются, не преувеличивают свои грехи. Украл ягодку, значит, украл ягодку.
Точность крайне важна, потому что приблизительность, нечёткость и ложь составляют саму суть греха. Где граница между эмоциональным преувеличением и ложью? Между «я худший из грешников» и «я всех ненавижу»? Граница эта вполне очевидна. Я худший из грешников не потому, что ненавижу всех, а потому что разозлился, что на нашей улице срубили последнее дерево. Дерево срубили зря, полное безобразие, само собой, а разозлиться грех само собой.
Насколько покаяние требует исповеди? Понятно, что средневековое, «монашеское» представление об исповеди как о помеси суда с психотерапией обречено исчезнуть. Это представление представляет Бога помесью судьи с женихом. Антропоморфизм в чистом виде. Очень сингулярное, атомарное, индивидуалистическое представление о грехе. Индивидуализм — то есть, видение мира как матрёшки из властей разного уровня вложенности. Персонализм видит мир как мир. Не матрёшки, а простор. Свободы не надо искать, она есть.
Исповедь тогда — встреча трёх покаяний. Моё покаяние, покаяние священника (или того, кто берёт на себя труд быть послом Божьим), покаяние Бога. Да-да, «клятся Господь и не раскается» — это о том, что Бог выполняет свои обещания, но это вовсе не о том, что Бог просто машина по выполнению обещаний. Бог ничего плохого не сделал, но если бы Бог не каялся, это было бы именно плохо, и Бог кается. Кается в сущей мелочи, в том, что прощает меня, хотя не должен бы. И обещает больше не прощать, и я этому рад, поэтому обещаю больше не грешить, а что мы оба вряд ли сдержим каждый своё обещание, это уже не так уж и важно в это мгновение.