Граница для одних — место встречи, для других — место расставания. Бесконечность мира гарантируется бесконечными границами внутри мира. Простейший пример — человек. Он никогда не дан, он всегда лишь задан, каждое мгновение — как перемычка в бамбуке, отделяет меня-в-шесть-тридцать-утра от меня-в-шесть-тридцать-одну-утра. Отделяет крепко, за минуту происходит столько, что я должен идти получать новый паспорт с новой фотографией. Только любовь к себе это преодолевает и восстанавливает единство бесконечного множества «я».
Только человек вносит в мир границы. Человек творит небо и землю, ночь и день, человек проводит границу между сушей и землёй, мужским и женским, птицами и рыбами, своей тарелкой и чужой тарелкой. Человек придумывает бога, который якобы сотворил все эти границы и множество других — например, между добром и злом, и Бог — настоящий, не придуманный — не спорит. Себе дороже. Когда надо спасти человека, не до схоластических споров, и Бог кивает на ходу: да-да, Я сотворил небо и землю, Я разделил свет от тьмы, а твою тарелку от...
Э нет, такого Бог даже в крайней спешке не говорил и не скажет! Ведь человеческое умирает именно там, где проводят границу между своей тарелкой и чужой тарелкой, умирает один над пустой тарелкой от голода, другой над полной тарелкой от бессовестности.
Человек появляется в мире, где границ в принципе быть не может — в теле другого человека. Все попытки провести границу внутри беременной женщины бессмысленны с точки зрения и материи, и духа. Граница не проводится, граница создаётся — ненавистью или любовью. То же относится к любым другим отношениям между людьми и к отношениям между человеком и Богом. Для одного дверь — то, что можно открыть другому человеку, для другого дверь — то, что нужно закрыть, войдя, и ни в коем случае не открывать. Ребёнок взрослеет, проводя границы, осваивая границы, взрослый инфантилизируется, когда держит границы на замке.
Границы есть рёбра жёсткости мира, позволяющие жизни быть в мире и позволяющие любви быть в человеке. Позволяющие — но не обязывающие, потому что любовь не может быть обязательной. Любовь, которая «должна быть», любовь непременная — есть ребро не жёсткости, а жестокости, плохо замаскированной ненависти и отчуждения.
Ненависть утверждает, что «не я такая, жизнь такая». Ведь это же ненависть — невидение, невидение прежде всего себя, а затем и слепота к жизни. Любовь говорит «я такая, и жизнь будет такая». Ненависть морщиниста — она не просто омертвляет различия, она выдумывает различия, она изобретает фиктивные границы, чтобы оправдать свой страх преодолеть настоящие границы. Эти фиктивные границы — как морщины на лице человечества.
Ребёнок учится одеваться — и одежда есть средство обозначить границу между собой и миром, не просто защита от холода и ветра. Проходят годы, и ребёнок, хихикающий при виде неодетого человека, вырастает и узнаёт, что любовь умеет раздеться, раздеть, преодолеть границу и при этом не уничтожить ни себя, ни другого, а, наоборот, сделать себя подлинно собой и другого подлинно другим.
Ненависть абсолютно искренне проводит ненужные границы или использует реальные границы для отстаивания себя и уничтожения. Ненависть абсолютно искренне говорит, что другие «сами», «своим поведением» вынудили, обрекли, заслужили. Эта абсолютная искренность есть абсолютное зло, потому что так отрицается способность человек не только накладывать анафемы — это и таракан умеет — и снимать анафемы. Убить врага умеют и те, кто копошится у подножия эволюционной пирамиды, но только на вершине умеют заявить, что враг сам себя убил своей вражестью. А ещё чуть выше — в миллиметре над вершиной, в пустоте, в парении — знают, что граница между добром и злом есть граница между любовью к врагу и ненавистью к врагу.
Человек боится предать разум и любовь внутри себя, и правильно боится. Предаём! Не тогда предаём, когда мы в невменяемом состоянии — на то оно и «невменяемое», что некому вменить предательство, если вместо человека изголодавшийся до смерти, перепуганный до смерти, озверевший до смерти примат. Предаём, когда не такие уж мы и голодные, а просто хочется уверенности в завтрашней сытости. Предаём из лени, предаём от усталости, предаём от неверия и просто от спешки и инерции. Да от одиночества предаём, в конце концов — ведь как ошибки в распознавании или галлюцинации лечатся общением, так и нравственные ошибки от дефицита общения, от замыкания в себе. Тут парадокс фарисейства: человек старательно соблюдает границы между добром и злом, старательно дистанцируется от злых и в результате становится хуже, чем злым — становится одержимым добром.
Глаза боятся, а руки делают. Увидев границу между собой-Богом и собой-Иудой, надо не падать в обморок, не идти по этой границе словно по канату в цирке, а искать другую границу — например, между собой и другим, с большой либо с маленькой буквы, это уж как повезёт. Не Колумб выбирает Америку, тем более, не человек определяет, с кем ему граничить. Со всеми граничить, по определению человека как всеграничного существа. Человек есть существо, граничащее со всем и со всеми и преодолевающее эти границы, не уничтожая их, а общаясь через них и благодаря им. Любовь есть сообщение — не сэмээска «лб тб», а сигнал размером с космос, который так разрывает существо, которое любит, что оно становится способно принять встречный сигнал — и эта любовь на разрыв есть источник всё новых границ, новых рождений, новых бесконечностей.