«и любить Его всем сердцем и всем умом, и всею душею, и всею крепостью, и любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв.» (Мк 12:33)
Сергей Рузер указывает, что в эпоху Второго храма, в частности, в «Пешитте», термин Втор. 6,5 понимался как «богатство», «владения». Бога надо любить сердцем, душой и силой — в смысле, мощью, владением. Он предполагает, что именно понимание силы как собственности объясняет эпизод с Ананией и Сапфирой и знаменитую фразу из Деяний о том, что у первой общины всё было общее. Биргер Герардсон предположил, что рассказ об искушении в пустыне отсылает к этой заповеди — готовности не иметь ничего.
Рузер разыскал среди многих томов раввинистических притчей две-три фразы о том, что любовь к Богу может означать мученичество. «Любить Бога всей душой» означает быть готовым прославлять Бога даже, когда душу (жизнь) отбирают. Отсюда делается вывод: учение Иисуса о любви к врагам есть часть иудейской традиции, ничего оригинального не содержащая. А это, в свою очередь, подтверждает главный тезис книги (и её исходную гипотезу, которая сама себе подтверждает):
«Компиляторы Евангелия и других текстов новозаветной традиции использовали библейский текст в соответствии со своеобразным герменевтическим стилем литературы позднейшего периода Второго Храма. Другими словами, они ссылались не только на сам библейский текст, но и (более всего?) на толкование в мидрашах, в пределах которого функционировал библейский текст, иногда даже не делая ясного различия между этими двумя феноменами».
Рузер явно пытается восстановить равновесие, нарушенное средневековым христианством, которое забывало о том, что Иисус был евреем по культуре, но в результате равновесие нарушается в другую сторону и Евангелие оказывается совершенно не оригинальным мидрашом, тонущим в море себе подобных.
С таким же успехом можно и теорию Эйнштейна объявить лишь частью «аристотелианской традиции». Не только акценты расставлены в Евангелии иначе — тут говорится о самопожертвовании настойчиво, регулярно, часто, в такой пропорции, которая неслыханна для «иудейской традиции», что бы под нею ни подразумевать. Наконец, самое важное, само Евангелие есть не только призыв к мученичеству, но описание мученичества, описание самопожертвования.
Акцент в понимании заповеди «всей душой, всем сердцем, всей силой» можно поставить на слове «всё». Отдай всё имущество — было и такое понимание, но насколько оно было распространено, сказать трудно. Возможно, общность имущества была принята у ессеев. В «Деяниях апостолов», однако, картина безусловно сложнее — там и рисуется общность имущества у иерусалимской общины, и описывается такая жизнь других общин, которая была бы немыслима в условиях общности имущества.
Рузер предположил, что спор с саддукеями о воскресении и разговор о наибольшей заповеди тесно связаны, потому что в Талмуде есть утверждение, что не воскреснут израильтяне, отрицавшие воскресение. Правда, нет доказательств, что это утверждение восходит ко временам фарисеев, так что предположение достаточно хрупкое. Внимания заслуживает, скорее, нащупывание контекста, в котором проходил спор. Тогда саддукеям достаётся крепко — ведь они, в противоположность фарисеям, были богачами, а не есть ли богатство и связанные с ним хлопоты отказ от служения Богу «всем»? Тогда «наибольшая заповедь» — это краеугольный камень, брошенный в огород саддукеев.
Связь же с воскресением, конечно, есть, но немножечко другая. Евангелие ведь не о воскресении Петра или Павла, оно — о воскресение Иисуса. Иначе любят Бога, Который воскрешает, иначе любят Бога, Который умер и воскрес. Иисус — Бог, Который возлюбил всем сердцем, всей силой, всей душой, всем разумением — и погиб. Ты готовился быть мучеником, а вышло — что мученик-то не ты. Ты — свободен от мученичества, свободен — для любви и воскресения.
В Мф. 22, 37, вопреки обыкновению, текст короче, чем у Марка, фарисей изображён без симпатии, даже с враждебностью. Опущено, что Иисус и фарисей обменялись взаимными похвалами. Опущено то, что есть в Мк. 12, 29: «Иисус отвечал ему: первая из всех заповедей: слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый». Дано сразу продолжение: «возлюби Господа...».
Это, разумеется, не отрицание единства Божия, потому что не Единого — как любить? Единство и благость Творца — синонимы. Не единый не благ, и это постоянно видно во всех политеистических системах. Попытка решить проблему страдания изобретением «злого бога», на которого списывать то, что не хочется приписывать Единому Богу — эта попытка ничего не решает, только все запутывает, потому что тем самым хорошее уравнивается со злым, мир действительно превращается в черно-белое пятно, в шахматную доску. А благо — не противоположность злу, благо — это весь мир. Весь мир «хорош весьма».
Поэтому так трудно хорошесть заметить, поэтому время измеряется не хорошими событиями, а дурными. Это разумно — в падшем мире. Счастье, добро, свет и есть константа. Воздух и отсутствие воздуха так же несимметричны как дыхание и удушение. Свет и тьма неравноправны. За окном мелькают столбы, а не планета Земля. Грехи, предательства, ошибки, — это столбы, которые воткнуты в Землю. Они и бросаются в глаза. Вот почему «Бог един» — это напоминание о той константе, по отношению к которой и Земля — лишь штришок.