«Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! а он что?» (Ин 21:21)
Свои крайности есть у любви, есть свои крайности и у псевдо-любви, главного искушения жизни.
Искушение не есть испытание. Испытание — когда проверяется, верны ли мы настоящей любви. Искушение проверяет, верны ли мы поддельной любви, надёжно ли мы увязли в самообмане.
Когда Иисус спрашивает Петра, любит ли тот Его, это не искушение, а испытание. На польском, между прочим, по сей день «спрашивать» — «пытачь», а у нас «испытывать» превратилось в «пытку».
В чём испытание? Настоящая любовь не завидует — не «ревнует». Не спрашивает, как спросил Пётр — а что Иван? Ему Ты что пообещаешь?
Настоящая любовь не «полиамория», не заевшая пластинка, которая воспроизводит одну и ту же ноту многократно.
Настоящая любовь «пантоамория» — не «многолюбие», а «вселюбие» — симфония, вселенная, в которой каждая любовь уникальна, но именно поэтому стремится ветвиться и куститься, соединяя уникальности в единую вселенную.
Иисус не увязывает любовь к Себе и «паси овец Моих». Всякий, кто пасёт, должен любить, но не всякий, кто любит, должен пасти. Иоанн, судя по всему, от головной боли овцеводства был избавлен.
Празднование Петру и Павлу — это традиция поздняя. Петр стал символом Запада, Павел символом Востока. Цивилизация Петра, цивилизация Павла. Довольно расистская традиция, где «Павел» — это всего лишь псевдоним для «женщины». Восток дело женское, интуиция, чувства, Запад — рацио, дисциплина. Та же оппозиция в риторическом противопоставлении Марии и Марфы. Ложные противопоставления, разделяющие то, что в каждом человеке соединено. Должно быть соединено.
В истории Церкви линия «Петра» кажется победившей — линия дисциплины, организации, организованности. Линия Иоанна/Павла/Марии кажется подчинённой, вот люди и уходят в нью-эйдж. Но ведь эта религиозность премудрого пескаря может быть себе такой же ригидной, как любая курия-консистория, только для себя одного. Великий инквизитор он и в одиночестве великий инквизитор. Сам себе овца. Тот же дух, что в религиозности, которая сплетается с государством.
Иисус не спрашивает, умеет ли Пётр — рыбак, между прочим — пасти. Иисус спрашивает, любит ли. Не потому, что любовь заменяет профессиональные навыки учителя-руководителя, а потому что овцы-то — метафора. Сравнение по отдалённому признаку. Ну в самом деле, что общего у людей, да ещё верующих людей, с овцами, вообще с животными? Вера освобождает, окрыляет, овзросливает.
А кому Иисус говорит: «Любишь Меня? Пиши богословские книги! Готовь обеды духовенству! Меняй подгузники! Постись! Сходи в кино!» — Он что, предлагает доказать любовь? Он просит не ограничивать любовь. Любить Его во всех. Не ревновать — «Господи, неужели Ты и Его любишь?», а радоваться: «Господи, так Ты любишь меня и через него?!» Можно сомневаться в Боге, мы же всё-таки немножко обезьяны, нам щупать-нюхать надо. Сомневайся, но вот Иван — ты ж в нём не сомневаешься? Люби его, ты же и Меня тем самым любишь.
С любовью стариться, с любовью воспитывать, с любовью водить машину, с любовью заполнять ведомости, с любовью писать программы — то есть, не для денег только, а для тех, кто за ведомостями, за цифрами, за стеклом, и в ком тоже Иисус, поглядывает и беззвучно шепчет: «Ну как, любишь Меня и в нём?»
Бывают цветы, вроде золотых шаров, которые так выстреливают вверх, что им нужны подпорки, хотя бы соседние такие же цветы, или высокая трава. Иначе надломятся и рухнут. Таков и человек: мы достигаем неба не в одиночку, вместе с другими, и не ревновать надо — как же это, Солнце и на других светит — а радоваться: это же в другом то Солнце, которое я так люблю.