«Ныне отпущаеши», — говорит старик, ощутив на руках невесомое Воскресение. Воскресение чего? Его, старика, детских воспоминаний, подростковых радостей, юношеских надежд? Нет! Воскресение будущего! Ныне освобождаешь — от ностальгии, ныне отпущаещи — в неизведанное.
С годами кажется, что чем меньше осталось жизни, тем больше воспоминаний. Остаётся лишь ностальгировать по прошлому. Были молодые, впереди была вся жизнь!…
Жизнь не противоположна воспоминаниям. Жизнь и есть воспоминание. Человек без памяти — живой не человек. Воспоминание это точка, и из этих точек складывается личность человека, через эти точки памяти человек проводит линию в будущее, многоточие планов, перекрестье целей. Если нет цели, начинается ностальгия, а цели может не быть по самым разным обстоятельствам, начиная с лишения свободы. Нет ничего ностальгичнее альбомчиков со стихами, которые пишут матёрые уголовники в концлагерях.
В болезни, в отчаянии, в унынии мы достаём воспоминания как жемчужины и перебираем их. Очень часто это воспоминания детские, подростковые, воспоминания о счастье быть на старте. Это счастье пронизывает «Детство» Толстого, это счастье у Бредбери в «Вине из одуванчиков»: накопил на спортивные туфли и вот не бежишь, а летишь по облакам в сияние и радость. Не у всех были такие туфли, что ж — вспоминают и запах сосны, и дребезжание воды по жести деревенского умывальника, и просто утренний луч, попавший в глаза.
Воспоминание о свете воскрешает, а что у тебя сберкнижка с накопленными деньгами вспомнишь — но не воскрешает.
Почему же ностальгия часто подкармливает уныние, почему память подымает, чтобы уронить глубже, чем исходная печаль?
Прошлое помогает, потому что оно моё, безраздельно моё. Поэтому прошлое и убивает. Ветер в лицо? В моё лицо! Запах счастья? Моего счастья! Безоглядный эгоизм старта, необходимый как пухлые щёчки у младенца, милый, но было бы страшно видеть эти пухлые щёчки у взрослого или старика. Надежда на своё, на то, что ты не лишний, а необходимый в этом мире. Ты! А другой? Не знаю, главное — я!
Почему Бог не вытаскивает нас к Себе как морковку, имплантируя в нас Себя, а рождается в нашу идиотскую жизнь? Он разделяет с нами наши детские воспоминания, юные надежды. Он имплантирует в Себя то животное, что есть в нас, рефлекс: в критической ситуации утешиться прошлым. Кто знает, что вспоминал Иисус, когда шёл в Иерусалим в последний раз. Запах молока или как колется весенняя трава? Огромные козьи ресницы? Шершавый язык, которым лизнула собака и побежала по своим делам? Занозу и как её заботливо вытаскивала мама? Как шёл за Иосифом, не поспевая, а потом забегал далеко вперёд и возвращался к отдыхающему отцу?
Бог идёт за нами, чтобы мы пошли за Богом. Взяли бревно и пошли к Голгофе. То есть, помнили, что в мире есть не только моё драгоценное «я», и что жизнь не в том, чтобы командовать или подчинятся командиру, и не в полёте, и не в падении, а вот в этой усталости от неизбежного. От того, от чего нельзя убежать, но что можно пройти насквозь.
Мы идём за Христом, и Его память делается нашей памятью. Мы, может, перестанем праздновать свой день рождения, но Его Рождество — будем праздновать. Так постепенно появляется традиция: за год проживать всю жизнь Иисуса. События Его жизни становятся событиями нашей жизнью.
Может быть, главное событие — Его Распятие. Рождество — ну, мы же и своё рождение не помним… Что, будем в младенцев играть? Распятие же не игра, мы его всерьёз представляем, потому что это страдание, а уж спроецировать на Иисуса свои страдания проще простого. Он страдал, я страдаю… Сочувствую!
Дело хорошее, но не случайно же у Достоевского Раскольников спрашивает Соню, буквально ли та верует в воскресение. В распятие веровать не нужно, страдания несомненны, мучения весомы как доказательство. Царапины, синяки, кровь, грязь… Да вся наша жизнь из синяков и шишек состоит как книга из букв. Тут «буквально верую» дело лёгкое.
Между тем, спасение не в распятии и смерти, а в воскресении.
Понятно, что буквального в смерти: буква боли, буква бессмыслицы, буква бездны. А воскресенье «буквально» — это ходячий труп? Ну уж нет! Апостолы потому и испугались сперва, что решили, будто видят ходячий труп, а потом поняли — воскресший! В чём разница?
Буквально воскреснуть, буквально подняться из смерти — это буква прощения, буква созидания, буква любви, буква бесконечности. Этим воскресение Иисуса отличается от воскрешения Лазаря, где этих букв не было. Ностальгия — воскрешение материальных воспоминаний, всех этих полётов в кроссовках, запахов, ласк. Воскресение — воскрешение того, чего ещё и не было, что не умирало, потому что не жило в нас, воскрешение вечности, безграничности, мощи.
Буква смерти — невозможность обнять, буква воскресения — объять, принять.
Буква смерти — застывший стеклянный взгляд. Буква бессмертия — взгляд до глубины.
Буква смерти — молчание, гробовое молчание. Буква бессмертия — слово, с большой буквы Слово, Звучащее и пробуждающее в нас отзвук.
Воскресение — наш старый знакомый, наш самый надёжный друг. Мы знакомы с рождения. Воскресение приходило к нам — и ностальгия это воскрешение встреч с воскресением. Буквами воскресения было написано всё лучшее, всё настоящее, всё содержательное в нашей жизни. Буквами любви, надежды, творчества.
Минуты и часы молитвы, доверия, радости, — это были минуты и часы воскресения. Вера учит нас выводить эти буквы воскресения по пространству нашей земной жизни.
Какая уж тут ностальгия! Ностальгия рождается из отчаяния, воскресение рождается из надежды. Ностальгия не лечит отчаяния, воскресение лечит всё, только вспомни не себя, а Спасителя. Его жизнь впусти в себя, Его Слово, Его надежды.
Подставить свои руки под Него и обрести центр тяжести, центр надежды — между собой и Богом. Его воскресение становится нашим воспоминанием. Его любовь становится нашей общей памятью, общим воспоминанием, осуществляемым в благодарности и молитве, чтобы мы помнили: мы видели спасение, мы видим Свет Божий и потому можем даже в смерти и безнадёжности видеть буквы жизни и надежды.
[Проповедь на Сретение 15 февраля 2020 года]