Прислали мне стихи о том, что не надо паники, что за окном такая чудная погода. «Ведь и правда же, глупые взрослые, как это может быть ад, если всё расцветает и птицы над всем звенят, если солнце повсюду, и свет его величав ... Если это весна. Весной не бывает смерти».
Я не понял, всерьёз это или сарказм. Абсолютное нечувствие ко злу, вытекающее из абсолютного эгоцентризма.
Многие религии имеют праздники весной, отмечая пробуждение природы, разливы Нила, масла и прочее. Но это — религии, социальные условности. Нашли время и место. Бессовестность беспамятства.
Для меня Страстная неделя всегда была особенно дорога, когда совпадала с хорошей погодой. Это особенно подчёркивает, что воскресение вовсе не пробуждение природы, не торжество и победа.
Иисус сравнивал духовную жизнь с зерном, которое должно умереть, чтобы вырастить, но это, извините, Он мою (нашу) жизнь с зерном сравнивал. Ему не было необходимости умирать, чтобы начать новую жизнь. Абсолютно никакой! Вот почему опыт веры в Иисуса есть опыт встречи с Богом. То, что произошло — мрак и ужас. Мир переворачивается.
Природе это по барабану. Для природы нет плохой погоды, хорошей погоды, вообще для неё нет погоды, нет ни смерти, ни воскресения, одни гравитационные и электромагнитные колебания. Смерть Христа не побеждает смерть в природе и воскресение Иисуса не помогает разливу Нила. Сравнивать её с разнообразными воскресениями мифов как сравнивать коня с коньяком, сосредоточиться на случайном, материальном сходстве.
Воскресение не случайно породило образ сошествия во ад. Вера бесстрашна, потому что вера видит ад лучше скепсиса. Среди яркого весеннего дня и порхающих по подснежникам птичек — мурло и жерло ад. Полный мрак — да вот же, как можно его не видеть?
После Воскресения — как после Освенцима, только хуже. Вы не замечаете Освенцима? Правильно, потому что его нет, но ад — он вот, побеждённый и от этого совсем оборзевший. Невидимый, конечно, мрак. А вы думали, духовное зрение — это видеть ангелочков-нимфеток и нимфетов?
Можно ли писать стихи, танцевать и пить коньяк после Освенцима — вздор, ответ очевиден, можно и нужно. Чтобы Освенцим не повторился. Освенцим был не от того, что мы за песнями и поэзией не заметили зла, а потому что мы мало пели, мало читали поэзии, мало писали стихов, а что писали — было плохой поэзией, не о том, о чём надо. Вот после Воскресения Христова... Конечно, частушку «Христос воскресе из мертвых» надо петь, конечно, крестным ходом лучше протанцевать, у кого есть такая возможность. Но Воскресение от этого не перестанет быть ужасом для Бога, а значит, и для меня.
Совершилось нечто неправильное, ужасное, всадники апокалипсиса скачут в каждой душе, и блудницы вавилонские на каждом повороте внутри тебя хихикают и с ужимочками показывают пальцем, куда двигаться. А ты не слушай!
Тебе вера открыла замызганную, вонючую, дырявую подкладку бытия — но она открыла и ту лицевую сторону жизни, которая в миллион раз весеннее весны и зеленее травки, и ты, вошь ты эдакая, переползай с изнаночной на лицевую, пока не поздно — да не для тебя, а для других может быть поздно, ну не один ты в мире нуждаешься в любви и свете.