Идеальный священник для меня это, конечно, отец Александр Мень. Священник, но не учитель духовный, не врач духовный.
Чем священник отличается от врача и учителя, с которыми священников часто сравнивают? Врач и учитель работают с повторяемым в человеке, с тем, что можно спрогнозировать. С типовым. Православные суеверы любят умилительно подчёркивать, что св. Лука Войно-Ясенецкий с каждым пациентом разговаривал, а не просто бездушно кромсал скальпелем. Мол, лечит не болезнь, а больного. Но умиляться этому можно только в по-средневековому отсталой России.
В нормальных странах лечат именно больного, и по душам разговаривают, согласно жёсткой инструкции, но делает это специалист-психолог. Тут как со всяким изобретением: сперва его обкатывает на себе герой, а потом идёт в массовое производство, и конвейерным методом изготавливают душеведов.
Нормальный врач или учитель быстро определяет и тип личности, и характер, и состояние организма, и перспективы. Не «на глазок», а основываясь на очень многих параметрах. На многих, но не бесконечно многих. Поэтому по сути их работа довольно механическая, творческий элемент сводится к выбору из определённого набора приёмов. Это как внучки: первая — словно открыл Америку, вторая — словно переехал в Америку, а десятая, наверное, словно в Америке родился и не то чтобы скучно, но хочется иногда для экзотики в Россию съездить. Ну, в Россию чересчур, но во Францию.
Священник же адресуется (слово «работать» тут неуместно) к неповторимому в человеке. То есть, к собственно «человеку», тогда как врач и учитель адресуется к обезьяне.
Посередине между врачом, учителем и священником находятся люди искусства. Конечно, в основном они обращаются к основному компоненту, то есть, к обезьяне — и актёры, и художники, и музыканты, и писатели. Могут делать это бездарно, талантливо или гениально. Тем не менее, существует совершенно определённый порог, за которым искусство обращается к человеку. Кстати, иногда это обезьяна обращается к человеку (то-то Пушкин сравнивал себя с обезьяной). Вопль из несвободы: будьте свободны!
Священник спасает человека от обезьяны в человеке. Неповторимое от повторяющегося. Уникальное от типового. Вечное от преходящего. Нетленное от тленного.
В идеале. В принципе. Но этого идеала так же мало, как храма в театре.
Кстати, очень этому мешает «духовное образование». Оно как раз тяготеет к обезьяне. Это имеет тот плюс, что хотя бы не даёт упасть ниже обезьяны, но это же заниженный порог ожиданий.
Михаил Гаспаров назвал это «цусимский принцип»: скорость эскадры равна скорости самого тихоходного корабля в эскадре. Вот почему Лев Толстой ненавидел филантропию. Она не только фиксирует человека в нужде, помогает ему ровно настолько, чтобы не умер — но и жить не даёт. Инфантилизирует, делает вечным инвалидом, это удобно с точки зрения логистики, менеджмента. Вот почему Николай Бердяев грустно шутил, что идиоты войдут в рай, но рай не только для идиотов: тогдашняя Церковь была настроена на идиотизацию, оболванивание, понижение скорости.
Отец Александр Мень резко выделялся тем, что жил на полной скорости и других призывал к тому же. Вдохновлял примером. Поэтому идиоты, паралитики, больные так к нему тянулись: он был для них не опекуном, нянечкой, которая выносит судно, а самолётом, который может и без них полететь, а может их поднять, куда попросят.
Нормальный человек (как тот же Гаспаров) болезненно остро ощущает свою зависимость от среды, от материи: ищем свободы, рвём одну нить за другой и в итоге опускаемся и превращаемся в груду деревяшек. Вот и вся свобода. Кукловод нужен!
Бог для многих — идеальный Кукловод. Но не для отца Александра Меня.
Поэтому он был либеральный священник, в самом обычном европейском, западном смысле слова. Некоторая драма заключалась в том, что на Западе им заинтересовались люди далеко не либеральные, умеренно-консервативные. Заинтересовались потому, что он был единственный русский православный священник, который был и образован, и умел говорить, и писать. Но символизировал он для них Россию гонимую, жертву, несчастную. А отец Александр Мень не виктимизировал Россию. Она была для него не Христом на кресте, а палачом у креста. Он не принимал тоталитаризма и несвободы в России — но тут как раз он расходился с западными единоверцами. Те не принимали несвободы для верующих, но совершенно спокойно считали (и считают) несвободу нормой по отношению к неверующим. Неверующих следует ограничивать как неразумных детей. Инвалидизировать.
Вот почему с 1991 года верующие — и западные, и российские — оказались на стороне российской несвободы, даже с энтузиазмом её поддержали. «На нашей улице свобода, а на чужих улицах будет порядок!»
Всё это порождает не столько реакционность, сколько аполитичность или, на жаргоне псевдо-православия, «умиление». Ватную психику. «Небесный тихоходы». «Бег на месте общеукрепляющий». Потупленные глаза. Тихоструйная речь. Разговоры ни о чём. И помощь, беспощадная помощь больным. Побольше больных, побольше нуждающихся. Но никаких интеллигентов! Интеллектуалы — пожалуйста, хорошо обструганные и с верёвочками в нужных местах.
Так создаётся религиозность обезьянья, вечность, свёрнутая в рулон, редуцированная к животному, повторяемому. Тут уже не очень важно, какие политические взгляды, или их вообще нет. Важна стабильность, устойчивость. Бездвижность. Вместо света во тьме — серая дыра во тьме. Многим нравится.
Вопрос не в том, что делал бы Мень, если бы его не убили, а в том, чего не делают те, кого не убили. Хорошо, что многие делают, не все сошли с трассы (хотя многие сошли, но это, увы, нормально). Но что делают? Делают «врачебное», «учительское», и боятся делать неповторимое, личностное. Ещё бы — ведь это прямо связано со свободой, а свобода не расслаивается на политическую и бытовую, она одна. Про отца Александра Меня любой мог сказать, каковы его политические взгляды. Он их нигде не декларировал, но все понимали: демократ и либерал. В следующем поколении это не было подхвачено. В лучшем случае, «оппозиционеры» — понятие негативное. Не участвуют во лжи. Но свобода — это позитивное явление.
Традиционная отговорка реакционеров: а я-де пастух и для правых, и для левых. Регулировщик и для едущих по правой полосе дороге, и для левых. Это очень нехороший софизм. Это присвоение себе функций, которые даже Бог с Себя снимает — функций деспота. А то и хирурга. «Овцы», «водилы» — это всё метафоры для врачей и учителей, это про обезьяне, повторяемое. Это прямой путь к клерикализации: противопоставления священника мирянам как якобы стоящего «над схваткой». Ну какая схватка у Моцарта или Микеланджело! А они ведь тоже в церковь заходят. «В», а не «над». Филантроп стоит «над», ему неудобно говорить с тем, кто ему равен, а уж с тем, кто его выше, филантроп вообще теряется, он себя мыслит вершиной мироздания.
Конечно, инфантилизировать может и демократ. Но когда демократ инфантилизирует, он поступает вопреки своей демократичности, тогда как реакционер осуществляет свою реакционность, тормозя и подмораживая окружающих. Как не инфантилизировать? Да вот как отец Александр Мень — самому мчаться вперёд на полной скорости.