Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.
Ламенне Ф. Современное рабство. [Нижний-Новгород]: Сеятель, 1905. 23 с.
Пер. с французского П. Турчанинова
Фототипически: опись А, №2637
У наций древнего мира народа не существовало. Те, кого мы называем народом, были рабы. Являясь трудящимся сословием, они обрабатывали землю, исполняли обязанности домашней прислуги, занимались механическими ремеслами, иногда свободными искусствами, даже такими важными, как медицина. Свободный человек был членом государства, и в силу этого звания, он один только занимал государственные должности, управлял, судил или, освобожденный от всяких забот, кроме домашних, жил в праздности, если не на получаемые им доходы, то на счет государства, которое содержало граждан, неспособных прокормить себя.
Таким образом, свободный человек был или мог быть собственником, подчинялся только законам, имел право принимать участие в делах верховной власти и на деле пользовался этим — и все это составляло его отличительные черты. Раб, наоборот, продавался и покупался, как лошадь или вол, был собственностью господина, всецело зависел от его воли, сам же не мог иметь своей воли, был орудием, вещью, так как, в силу повсеместно действовавшего в то время права, он был лишен имени, был безличен, почему и до нашего времени сохранилось выражение: „человек без имени", — что служит пережитком древнего рабства, сохранившимся в течение стольких веков.
Уничтожение рабства происходило чрезвычайно медленно, почти незаметно для глаз, но не следует думать, чтобы освобождение было когда-либо полное. Остатки рабства сохранились даже в самых недрах передовой христианской цивилизации. Это мы ясно увидим, когда перейдем к рассмотрению современной эпохи. Первым шагом к освобождению было лишь только легкое видоизменение рабства. Крепостной (фактически он и теперь еще населяет часть Европы) отличался от древнего раба только немного ме-
— 2 —
нее сильной личной зависимостью. Религиозный брак создал ему семью, а это много значило: ведь римские плебеи боролись в Риме, желая добиться этого права. Хотя он был прикреплен к земле и вместе со своим семейством представлял собственность господина, тем не менее слабые зачатки собственности, правда, очень непрочной, были совместимы с его положением, постепенно улучшавшимся под влиянием общих нравов и, так сказать, глухого произрастания идей, в которых эти нравы коренились. Если в нем еще не уважали человеческое достоинство, то, по крайней мере, признавали его. Рабство изо дня в день становилось все более противоречивым. Эта перемена, почти незаметная, заключала в себе всю будущую судьбу человечества.
Крепостное право первоначально простиралось даже на жителей городов, где скоплялось промышленное и торговое население. Нужда, которую феодалы имели в этом населении, польза, извлекаемая привилегированными классами из его работ, средства, которые его богатство, трудное для захвата без истощения источника его, доставляло ему для приобретения за деньги льгот, — предмета его пылких желаний, — все это изменило мало-по-малу положение города прежде, чем началась та упорная и славная борьба, плодом которой было освобождение общин. Да, свобода должна быть завоевана, никогда она не даруется добровольно; — и замечательно, что повсюду она первоначально была завоевана великодушными усилиями ремесленника, всегда первым ее провозглашавшего, добивавшегося ее, жертвуя за нее своей жизнью.
Эта революция — так как это была действительная революция и при том более великая, чем можно было тогда подозревать, — создала собственно третье сословие. Так как взаимное отношение различных классов изменилось, то и слово „народ" получило иное значение. Находясь на самой низкой ступени общества, народ представлял из себя неподвижное основание, выносившее всю тяжесть остальных слоев его. Лишенный всяких прав, он видел над собой только господ, — и все его обязанности сводились к абсолютному долгу слепого послушания. Одна только религия возвышала его, хотя и в другой области, и только ей, а именно христианству, он обязан тем, что мог мало-по-малу выбраться из этой бездны унижения. Христианство, ведь, объявило его сыном Бога, братом Христа, по благодати и по природе своей равным его притеснителям — и это противоречие между религиозной верой и общественным положением невольно влекло или к изменению социального строя, или к тому, чтоб отрешиться от
— 3 —
религиозного его верования. После учреждения общин, породившего буржуазию, по мере того, как после беспрерывного, хотя и медленного процесса освобождения, крепостничество исчезало, образовалось в недрах феодальной системы новое распределение. Нация распалась на благородных и на простолюдинов и это различие продолжало напоминать по действительному положению вещей древнее рабство, несколько видоизмененное, но не уничтоженное и только иначе называемое. Действительно, в основе социальной организации существовала основная черта рабства — явное подчинение одной части народа господству другой.
Если за народом и признавались некоторые права, проистекавшие из молчаливого согласия и целого ряда уступок, всегда подлежавших отмене и на практике безнаказанно нарушаемых, а не в силу точных законов, то в громадном большинстве прав ему было совершенно отказано, — и его положение было настолько низко, что, для уяснения его, невольно напрашивалась мысль о двух расах столь различных, что смешение их было невозможно без некоторого рода осквернения... Венецианский посланник, находившийся при Франциске II, описывая состояние Франции в эту эпоху, говорит о трех сословиях, из которых народ или третье сословие находилось в самом худшем положении. Объясняя затем, что такое дворянство, он говорит: „под словом дворянин подразумеваются те, которые свободны и не платят королю никаких налогов".
Если свобода была отличительным признаком дворянина, то отличительным признаком народа было противоположное состояние, то есть отсутствие свободы.
Итак, чем же был народ?
В докладах анжуйской провинции, составленных для генеральных штатов, созванных в Орлеане в 1560 г., после сильных жалоб на злоупотребления, лихоимства, притеснения первых двух сословий, находится следующее место: „Остается 3-е сословие; за ним мы не видим никакой общественной вины, оно на своих плечах выносит войны, во время мира содержит короля, обрабатывает землю, доставляет все предметы, необходимые для человеческой жизни, — и, не смотря на все это, оно обложено невыносимыми податями и налогами".
В 1614 г., в царствование Людовика XIII, подлинные акты генеральных штатов подтверждают существование такого же положения вещей. Когда третье сословие осмелилось сказать, что все три сословия — братья, дворянство ответило, что между ним и третьим сословием нет никакого братства, что оно не желает, чтобы дети сапожников
— 4 —
и башмачников называли дворян своими братьями, что между ними и третьим сословием существует такое же различие, как между господином и слугой.
После этого дворянство отправило депутатов для принесения королю жалоб на дерзость этого слуги. Этот официальный представитель целого сословия дворянства при докладе выразился так: „Мне стыдно, Государь, передавать Вам дословно те выражения, которыми нас снова оскорбили. Они сравнивают Ваше государство с семьей, состоящей из трех братьев. Они говорят, что духовное сословие — старший брат, мы — дворяне — средний, а они младший брат. Если их слова верны, то в какое же жалкое положение впали мы! Как могут все выдающиеся услуги, оказываемые нашим сословием с незапамятных времен, все почести и отличия, доставшиеся ему по наследству и заслуженные им трудами и верностью, вместо того, чтобы возвеличить, унизить его до того, чтоб он вдруг оказался с чернью в самом тесном родстве, существующем между людьми, — в братстве! Каждый признает, что чернь никаким образом не может быть нам равной".
Послушайте теперь скорбный вопль раба XVII века: „Ужасно и позорно не только видеть все происходившее, но даже слышать рассказ об этом! Говорить об этом без слез и вздохов можно только, если сердце заковано в тройную стальную броню и ограждено валом из алмазов. Бедный народ, не переставая работает, не щадя для прокормления государства ни своего тела, ни даже души, т. е. своей жизни; он обрабатывает землю, улучшает ее, собирает с нее плоды и с пользой употребляет то, что она ему приносит. Нет такого времени года, месяца, недели, дня, даже часа, который не требовал бы от него усиленного труда. Одним словом, он делается управляющим и как бы посредником жизни, которая дана нам Богом и может быть поддерживаема только благами земли. От всего этого труда остается ему только пот и нищета; то что остается ему сверх насущно-необходимого употребляется на уплату пошлин, соляного и земельного налогов и разных других поборов. Отдав последнее и не имея более никаких средств, народ все-таки должен отыскать их для некоторых господ, которые терзают Ваш народ поручениями, переборами, розысками и другими злонамеренными, но слишком допускаемыми способами.
„Удивительно, как он еще может удовлетворять стольким требованиям. Поэтому-то он так и подавлен.
„Этот бедный народ, которому на долю всегда выпадает только тяжелый труд обработки земли в поте лица,
— 5 —
этот народ, подавленный разными податями, налогами на соль, вдвойне обобранный безжалостными и варварскими происками тысячей фаворитов, дошел до того, что в течение трех голодных лет пасся на лугах вместе со скотом. Некоторые, более нетерпеливые, уходили тысячами в чужие страны, проклиная свою бесплодную родную землю за то, что она отказывала им в пище, убегали от своих соотечественников за то, что они безжалостно способствовали их угнетенно, нисколько не помогали им в их нужде".
Даже в наше время, не смотря на неоспоримый прогресс в других отношениях, что пришлось бы изменить в этой картине? Народ все еще стонет под тяжестью того же бремени; он терпит все невзгоды войны, содержит короля, обрабатывает землю, с пользой употребляет ее плоды, делается управителем и как бы посредником жизни, данной нам Богом, — и каков же результат всего этого, какова награда за эти непрестанный благодеяния, каковы они? Пот, горе, нагота, голод при жизни, а после смерти — могила в общей яме.
Новое право, основанное на равенстве природы людей, сделалось общим верованием; для опровержения его приходится прибегать к уверткам, принимать лицемерный вид, опутывать ум тысячами хитросплетений, так как открыто отрицать это право никто не осмелится. Но это право, так могущественно влияющее на общественный разум и, возведенное на высоту религиозного догмата, это право, которое отныне можно назвать совестью христианских народов, остается до сих пор только идеей, чистым чувством; оно почти не имеет никакого влияния на внешние события, оно не получило никакого широкого практического применения. В сущности мы стоим еще на языческом решении социальной проблемы, в наше время еще существует рабство древнего мира, только несколько смягченное, иначе называемое и принявшее другую форму.
Сущность рабства, как мы уже видели, состоит в непризнании в человеке личности (la destruction de la personnalite’ humaine), т. е. свободы или естественного верховенства, в силу которого он является моральным существом, ответственным за свои поступки, способным к добродетели. Поставленный на одну доску с животным и даже ниже его, перестав быть личным существом, раб стоял вне человеческого закона и, следовательно, вне всякого права, точно также, как и вне всякой обязанности. Не зная, как назвать его, называли вещью, ибо не понимали, что он представляет из себя. Вот во что обратили самое прекрасное Божье создание!
— 6 —
Вследствие того, что рабство состоит в непризнании за человеком личности, свободы, верховенства и других равнозначущих понятий, его можно было встретить только в обществе, ибо одинокий человек зависит только от себя. Никто не ставит пут его свободе: чего он хочет, то он и может делать, конечно, в границах своего могущества.
В обществе же люди вступают повсеместно в троякого рода отношения: во-первых, личные, иначе хозяйственные или экономические, во-вторых, гражданские и в третьих, политические. Итак, только в этих трех различных сферах, доступных для рабства, человек может быть в равной степени лишен верховной власти, свободы, личности.
Рассмотрим с этих трех точек зрения положение народа в современных нациях и в особенности во Франции. Посмотрим, какой действительной свободой он пользуется в области экономической, гражданской и политической.
В области хозяйственной мы под народом подразумеваем пролетариев, т. е. тех, кто, не имея никакой собственности, живет единственно своим трудом, какого бы рода этот труд ни был. Пролетарии бывают различных званий и профессий. Самое большое количество составляют пролетарии, занимающиеся физическим трудом.
Нет никакого сомнения в том, что, отвлеченно рассматривая положение пролетария, мы видим, что он имеет громадное преимущество перед древним рабом. Он свободен, может по своей воле располагать собою, поступать так или иначе, одним словом, может хотеть — и эта свобода, проявление которой обеспечивается законом, бесспорно всеми признается за ним. Но если его воля прямо не насилуется, то она подчинена обыкновенно другого рода принуждению, — моральному принуждению, часто безусловному.
В самом деле, мы только что определили пролетария, как человека, который живет своим трудом и который не мог бы существовать, не работая. Таким образом, пролетарий получает за трудовое время заработную плату, или вознаграждение, которое капиталист выдает ему в обмен за труд. Жить нужно и это ставит пролетария в зависимость от капиталиста, неизбежно подчиняет его ему, так как от кошелька капиталиста зависит его жизнь. Если закрывается кошелек и рабочий почему-нибудь лишается заработной платы, то ему остается одно: умереть, если он не хочет нищенствовать. Разве это не более суровое и унизительное рабство! Кроме того, закон карает нищенство, как преступление. Можно ли представить себе
— 7 —
большую зависимость, чем эта основанная на абсолютном праве на жизнь и смерть.
От капиталиста зависит также и размер платы рабочего. Последний может, конечно, бороться за повышение ее, но, с одной стороны, законы в том виде, как толкуют и применяют их суды, постоянно благоприятствуют капиталу в ущерб труду; с другой же стороны, капиталист, всегда имея возможность выжидать, тогда как рабочий не может этого делать, является господином положения и диктует всегда условия взаимного договора. Таким образом, в сущности он один, если исключить конкуренцию между самими капиталистами, устанавливает заработную плату, или цену на труд. Итак, капиталист и рабочий находятся между собой почти в тех же отношениях, какие существовали между господином и рабом в древних государствах. Поэтому, для обозначения новых отношений, употребляют старые названия „хозяин" и „рабочий" — и это справедливо.
Чем был раб по отношению к господину? Рабочим орудием, частью его собственности, правда, самой драгоценной. Право покупать и продавать его придавало рабу характер вещи, а физическая сила принуждала его к повиновению. Цепи и плети освящали это чудовищное право одного человека над другим.
Что такое теперь представляет пролетарий по отношению к капиталисту? Рабочее орудие. Освобожденный действующим правом, по закону лично свободный, он не представляет уже собственности, которую лицо, пользующееся им, может продавать и покупать, но эта свобода мнимая, тело не находится в рабстве, но воля — да. Можно ли назвать свободной волей ту, которая может выбирать только между ужасной, неизбежной смертью и принятием навязываемого закона. Цепями и плетьми современного рабства служит голод.
Мы не оспариваем, конечно, прогресса нравственности и права; бесспорно этот прогресс велик, потому что, возвышая человеческое достоинство и освещая плодотворный принцип естественного равенства, он предшествует другому прогрессу, так как рано или поздно породит социальный строй, логически ему соответствующий. В настоящее же время, хотя положение пролетария нравственно и выше, но материальные условия его существования бывают иногда хуже тех, в каких находился иногда раб.
Раб был все-таки по крайней мере обеспечен относительно пищи и одежды, крова на ночь, ухода во время болезни, т. к. его господин был заинтересован в сох-
— 8 —
ранении его жизни. Тот же самый расчет не позволял ему обременять раба непосильным трудом. На пролетария же взваливают самые тяжелые и трудные работы, — и тем не менее он не обеспечен назавтра. Если он заболеет — кто позаботится о нем? Если он умрет, кому до этого дело? Другой заступает его место и, сколько бы мест ни освобождалось, голод быстро заполнит их.
Итак, вот какова доля бедняка: зависеть всецело от того, кто пользуется его трудом, жить, пока его руки способны работать, когда богачу представляется возможность извлечь из него какую-нибудь пользу, и умереть, коль скоро труд его более не нужен или нет достаточно капитала. Это ли не порабощение? В самом деле я очень мало удивляюсь тому, что некоторые люди, обращая внимание лишь на материальную сторону вещей и не заглядывая в будущее, доходят до того, что, не взирая на нашу столь хваленую цивилизацию, сожалеют о древнем рабстве.
За рабом не признавали ни прав семейных, ни естественных прав человека, ни, тем более, прав гражданина. Законы, защищавшие граждан, немели перед его оковами или же превращались в законы, притеснявшие его еще больше. Для раба единственным законом была прихоть его господина. Теперь же народ подчинен тем же самым законам, что и богачи, имеет право на одинаковую защиту. Но пользуется ли он ею в действительности? Существует ли равенство прав, провозглашенное законом? Рассмотрим это.
Не нужно особенно исследовать, чтобы понять, что общий принцип равенства есть только пустая фикция, придуманная, чтобы успокоить или, вернее, обмануть общественную совесть. Множество законов, напротив, издается, очевидно, исходя из явного принципа неравенства людей. Законы, составленные привилегированными сословиями, преследуют их личные интересы в ущерб интересам народа, стало быть, интересам значительного большинства. Например, законы о монополиях! Кому служат они? Кому благоприятствуют они? В интересах всех или только некоторых регулируются тарифы таможенных пошлин и определяется свойство и размер товаров, подлежащих запрещению? Пошлины, акцизы, большею частью, взимаются если не с предметов первой необходимости, то с таких, которые потребляются большинством? Народ несет все тяжести в обществе, остальные же члены общества собирают лишь плоды их.
Эта очень верная, но незаконченная картина положения народа в стране, прославленной своею цивилизацией, либе-
— 9 —
ральным духом, мягкими и человечными нравами. Относительно отправления правосудия гражданский строй представляет еще более оскорбительное неравенство, доходящее часто до притеснения. Так, во всем, что касается личности; какая суровость к народу и какая легкая снисходительность к богачу! При малейшем намеке на преступление бедного пролетария отрывают от труда, кормившего его семью, его не выпускают под залог, так как ему негде взять его. Его прямо бросают в тюрьму, нисколько не заботясь об участи его старухи—матери, жены и детей. Там в этой тюрьме, в атмосфере, насыщенной грязью и развратом, среди отбросов общества, он с тоскою считает дни, проводимые им в разлуке со своими близкими. Он представляет себе их слезы, страдания, мучительную тоску; он слышит ночью в лихорадочном бреду крик каждого из них: „я голоден". — И когда, признав его невинным, ему скажут: „ступай" — то он выходит из тюрьмы с разрушенным здоровьем и погубленным будущим. Но какое до этого дело составителям и применителям законов?
Мы говорим тут об обыкновенном порядке судопроизводства; в политических же делах совсем другое. Прежде всего принято в законе за правило, что некоторые лица по рождению и званию своему поставлены выше закона и не подчинены ему; каковы бы ни были их поступки, они не подлежат никакому суду, никакому наказанию. Таким образом, часто обвиняемые в таком же преступлении, как и простые граждане, и даже будучи главными виновниками, они освобождаются без суда, тогда как их подчиненные строго наказываются.
Неравенство не останавливается на этом. Сейчас мы увидим его крайнее проявление. Разразится ли восстание, нужно ли власти, для поддержания своего падающего могущества, устрашить палату и страну каким-нибудь заговором, устроенным самим же правительством, горе тогда пролетариям! Под самым ничтожным предлогом или совсем без всякого предлога, лишь в силу предупредительных мер, вырывают их из мастерских, скучивают в тюремных камерах, лишенных воздуха и света, где их силы быстро тают за отсутствием достаточной и здоровой пищи и вследствие раздражения, возникающего у них от бесчисленных прижимок, от тысячи нравственных и физических пыток, умело скомбинированных, чтобы ослабить сильное тело и сломить мужественную душу.
В конце концов, все-таки, приходится большинству из них, не погибшему от мучительных притеснений, открыть двери тюрьмы, где каждый день разрушалось их
— 10 —
здоровье и временами мутился разум. Быть может, вы думаете, что судьи, которым все эти пытки, без сомнения, заранее известны, поторопятся ускорить следствие, приговор и, что, чем торжественнее будет суд, тем больше он выкажет стремлений загладить несправедливость такого возмутительного заключения? Если Вы так думаете, то разочаруйтесь. В то время, как на влажной соломе правительственных тюрем или в кельях подземных тюрем, которые неразумная и жестокая филантропия окрестила названием исправительных келий, несчастные в продолжение всего своего бесконечного сиденья постоянно бередят свои раны, их благородные судьи уезжают на шесть, на семь месяцев отдохнуть в деревню или провести свой аристократический отпуск в зеленеющих парках своих замков, или в тенистых веселых виллах. Если бы узник был человек из их среды, по своему происхождению, положению и имуществу, если б он принадлежал к числу тех, которых называют высшими классами, посмели ли бы они тогда так продлить его предварительное мучение! Тогда они припомнили бы постановления закона, или, за неимением его, нашли бы, что человечность говорит еще более мощным и святым языком. Но разве пролетарий не человек? Да, но не для вас, великие и могущественные вельможи, владельцы крепостных, не для вас, гордые рабовладельцы!
Какова бы ни была его нищета, тем не менее может случиться, что и у него есть какие-нибудь имущественные интересы, которые ему приходится защищать, или ему может быть причинена несправедливость, которую нужно исправить, словом, случается, что ему нужно прибегнуть к покровительству судебной власти. Закон, в этом отношении равный для всех, предоставляет ему это право. На деле же это обращение к помощи суда для него совершенно недоступно в силу других законных постановлений, так как дело его пустое, это дело бедняка, быть может, всего в несколько рублей, но от этих рублей зависит его существование, это насущный хлеб, а между тем издержки судопроизводства до такой степени велики, что правосудие сделалось для него почти недоступным. Поэтому если бы даже он и выиграл свое дело, по приговору судей, то потратил бы гораздо больше. Он большею частью вынужден молча терпеть несправедливость и на людей приносить жалобы одному Богу. Еще пример неравенства: умирает богатый, казна берет причитающуюся ей часть наследства и какова бы ни была эта часть — наследники выплачивают ее легко, без особенного сожаления, так как их доля еще достаточно велика. Долгим трудом,
— 11 —
при стечении благоприятных обстоятельств, благодаря строгой экономии, иногда удается пролетарию сделать кой-какое сбережение, единственное богатство, которое, он, умирая, может оставить своим. Не думаете ли Вы, что они воспользуются им, что вдовы и сироты не будут совершенно лишены первых необходимых средств к существованию? Увы! Не так обстоят дела в нашем обществе! Является представитель казны, составляет протокол, ведет процесс и неизбежные издержки пожирают все наследство, священный плод труда бедняка.
Но вот нечто еще более неслыханное и чудовищное.
К судье приводят человеческое существо, истощенное, изнуренное и худое, наготу которого едва прикрывают грязные лохмотья. „Вас, говорит ему судья, встретили протягивающим руку за милостыней" или „Вас захватили спавшим ночью на улице". Человеческое существо слабым голосом объясняет, что, не находя работы, или будучи, вследствие преклонного возраста и болезни, неспособным к труду, он вынужден был или умереть, или просить милостыню; что, не имея никакого убежища, ни родных, ни друзей, у которых он мог бы найти себе приют, он от истощения и усталости упал на улице. „У Вас нет убежища", говорит судья: „закон предвидел такой случай; в его глазах Вы виновны в бродяжничестве. А нищенство и бродяжничество караются тюремным заключением. Недавно тряпичник, славный июльский боец, обвиненный в том же непростительном преступлении, сказал судье: „Я тогда во время этих трех дней, тоже проводил ночи на улице — и меня не называли бродягою".
Если бы Христос жил теперь среди нас, полицейский оскорбил бы Его своим грубым прикосновением, а суд обвинял бы в бродяжничестве, так как Сын Божий не имел камня, на котором бы мог преклонить свою голову.
Таким образом, голод ставит пролетария в безусловную зависимость от капиталиста. Для пролетария нет никакого обеспечения личной свободы, и защита его интересов против несправедливости невозможна; для него нет часто даже никакой возможности передать своей жене и детям жалкий остаток небольшого имущества, нажитого им в поте лица; а когда немощи и старость лишат его сил, то на белом свете не найдется для него даже жалкого скромного уголка земли, где бы он мог спокойно умереть. Просит ли он у проходящих кусок хлеба, — за этим следует — тюрьма. Сядет ли, истощенный голодом, вечером у тумбы — опять тюрьма.
— 12 —
Мы еще раз спрашиваем, рабство ли это? Да или нет? И, если обращать внимание лишь на действительное положение рабочего, а не на право, признанное за ним, но на деле нагло нарушаемое, то кто не предпочел бы ему древнее рабство?
Одним из отличительных признаков рабства, как мы уже видели, было лишение всяких гражданских прав, всякого участия в управлении, в администрации и в общественных делах, лишение всякого рода участия в коллективной верховной власти. Иначе и быть не могло, ибо верховная власть есть результат ассоциации, в которую каждый вносит свое право и сохраняет его там под взаимным обеспечением прав всех, она вытекает из прирожденной власти над самим собой, из свободы, из самостоятельности человеческой личности, и потому отрицание одной ведет логически к отрицанию другой в теории и на практике. Раз нет верховной коллективной власти, нет индивидуальной свободы — нет и верховной власти. Эти два выражения заключаются одно в другом и необходимо порождаются одно другим. Доказательство того у нас на глазах. По мере того, как умножаются попытки задавить свободу, по мере того, как мы погружаемся в рабство и возрождается произвол, возникают вместе с тем и учения, основывающие право на грубой материальной силе или на мистических и философских отвлеченностях, которые сводятся в конце концов к той же материальной силе, словом, пытаются тысячами различных правых и неправых способов поколебать спасительный и, к счастью, неуничтожаемый принцип верховной власти народа. Этот принцип, конечно, стараются затемнить, уничтожить, если это возможно, т. к. имеется полное основание опасаться его; действительно, если допустить его, то тотчас же и выяснится, что наше общество покоится на несправедливом нарушении основного права всякого истинного общества. Действительно ли народ пользуется верховной властью? Если нет, если он не принимает никакого участия в управлении общими делами, в заведывании интересами, ближе всего касающимися его, то политически он остается рабом.
А из кого состоит этот народ — раб? Он состоит не только из пролетариев, людей лишенных всякой собственности, но из целой нации, за исключением 200000 привилегированных, под господством которых сгибаются постыдно 30,000,000 французов, настоящих современных крепостных, так как их сеньоры и господа, платящие 200 фр. обложения, одни только имеют право принимать участие в составлении законов, располагать ими, их лич-
— 13 —
ностью, свободою, имуществом сообразно своим интересам. После полвека борьбы против феодальной и королевской тирании, после стольких усилий и жертв, после такой борьбы за освобождение человечества из под давящего ига, — вот чего мы достигли! Народ, раб, пробудись же, наконец! Восстаньте, рабы, сбросьте ваши оковы, не допускайте больше, чтобы унижали ваше человеческое достоинство! Хотите ли вы, чтобы дети ваши, подавленные оковами, которые вы им оставили, когда-нибудь сказали: „Наши отцы были трусливее римских рабов. Среди них не нашлось ни одного Спартака"!
Он найдется среди вас и не один; в этом мы не сомневаемся, иначе ничего другого не остается сделать, как закидать землею это проклятое, испорченное поколение.
Но Спартак современных рабов не убежит в горы и пустыни вооружать нескольких мстителей; он не будет вынужден грубой физической силой преследовать сомнительный успех. Спартак современных рабов вооружит их собственным правом, правом, признаваемым за ними, и посредством его они восторжествуют. Как бы ни были отвратительны законы, нельзя, однако, так дурно их составлять, чтобы совсем закрыть доступ жалобам, чтобы помешать единодушному, бесчисленному, все более сильному, все более властному проявлению их, и пробудить у притеснителей серьезные размышления, нарушив их спокойствие, т. к. они знают, что будут побеждены в тот день, когда всеобщее мнение и желание будет открыто выражено.
Прошло 18 веков христианства, и все еще у нас существует языческий общественный строй. Во имя небесного отца, верховного творца всего сущего, любящего всех своих детей одинаково, провозглашены равенство, свобода, братство людей, — а между тем всюду царит неравенство, рабство, всюду брат у ног своего брата влачит цепи раба; всюду народ стонет под святотатственным гнетом; всюду вместо величавого и кроткого лика Христа восстает образ Каина.
Братья! Пора положить конец этому глубокому бесчинству, этому безбожному возмущению против Бога и закона Его, этому наглому, преступному нарушению сущности человеческого права. Вы не можете больше терпеть такого положения вещей, не сделавшись прямыми соучастниками его. Ваш дом, ваша польза, все принуждает вас докончить святое дело общественного преобразования.
Но какими средствами совершится оно? Какими путями будете вы стремиться достигнуть цели, о которой идет речь. Это очень важный вопрос, который следует внимательно рассмотреть, так как всякая ошибка была бы роковой.
— 14 —
Сознайте хорошенько и никогда не забывайте, во-первых, что всегда, во все века, возможно достигнуть только то, что назрело в умах, что, подготовляясь постепенно, стало предметом общего стремления и желания; что всякая реформа, являющаяся в виде радикальной ломки существующего, и всякое ниспровержение того, что имеет еще живые корни в идеях, привычках, нравах, в истинных или ложных мнениях масс, всегда терпит неудачу; что, вследствие этого, нет ничего гибельнее чисто умственных построений, особенно, если они носят несносный характер безусловной строгости; нет ничего гибельнее оспариваемых теорий, если бы даже они оспаривались несправедливо, теорий, отвергаемых большинством, экономических и философских умозрений, неприменимых, по крайней мере, в настоящее время. Они имеют отрицательное действие, т. к. запугивают и удерживают в плачевном бездействии даже людей, наиболее расположенных к реформам и помощь которых была бы наиболее полезна, а иногда даже необходима.
Известное всеобщее безошибочное чувство определяет границу между возможным в данный момент и невозможным. Возможное сегодня — может быть невозможно завтра. Немыслимо, не впадая в печальные заблуждения, не принимать во внимание время и то, что оно несет с собою.
Для того, чтобы иметь успех, нужно плыть по течению человеческих дел, так как только в этом — реальная сила. Если в отдалении вы заметили счастливый берег, к которому должно причалить общество, то поток сам собою принесет его к нему, но только не грубым скачком, так как нельзя привести общество к берегу, не проехав пространства, отделяющего его от берега.
Все в природе совершается путем развития, путем постепенного, но постоянного прогресса — и это закон, не допускающий исключений. Никаким насилием нельзя ускорить ни на секунду роста былинки. Точно также ничто не может ускорить роста общества. Поэтому насилие инстинктивно противно массам. Прежде всего насилие страшит их своим непосредственным проявлением, выражающимся в виде смут и разрушений. Они видят в нем, сверх того, указание на нравственную слабость и на двусмысленность намерений, так как, если хочешь того же, чего хочет громадное большинство народа, то все поддается его непобедимому могуществу; а если хочешь не того, чего оно хочет, — то, значит, прикрываешь насилием деспотические замыслы.
— 15 —
Во-вторых, успех возможен только при двух существенно-неразлучных условиях: при совершенно бескорыстной преданности общему делу и при глубоком чувстве справедливости, любимой ради нее самой. Без этого каждый, думая только о самом себе, обособляется и коснеет в эгоизме; без этого личный, узкий, сухой интерес, совершенно несовместный с духом самоотверженности, заглушает в глубине души великодушные порывы, твердые и святые решения, разделяет людей, унижает и толкает их на скользкий путь грубых вожделений. Человек, которого ничто не возвышает над его себялюбием, есть раб по самой своей природе. Из трех форм, которые принимает рабство и под которыми вы склоняетесь — рабства экономического, гражданского и политического — первая форма есть то иго, тяжесть которого вы чувствуете всего сильнее, потому что она сказывается в ваших повседневных, ежечасных страданиях — страданиях физических и нравственных, в неудовлетворенности потребностей телесных и духовных — так как дух имеет также свои потребности, и тем более настоятельные, что они исходят из всего самого близкого и высокого, таящегося в самой нашей природе. А какая имеется у вас возможность удовлетворить их, если вы принуждены постоянно трудиться, чтоб добывать необходимые средства к существованию для себя и для своих? Какая у вас имеется возможность прибрести знания, благодаря которым труд ваш был бы более производителен, а ваша скучная, мрачная и суровая жизнь осветилась бы дивным блеском науки и искусства?
Ваше сокровенное желание заключается в том, чтоб исчез этот беспорядок, исчезло это оскорбительное неравенство в распределении благ и невзгод, обязанностей и выгод социального положения, это несправедливое притеснение самого полезного и многочисленного класса; чтобы трудящийся человек имел свою справедливую долю в выгодах общей ассоциации. Вы хотите, чтобы бедняк, освободившись от бесконечно длившегося унижения, перестал влачить полученные им в наследство цепи, перестал быть простым орудием труда, материалом для эксплуатации, — и в этом отношении вы тысячу раз правы. Всякое усилие, которое не ведет к этому, бесплодно, всякое преобразование настоящего порядка вещей, не завершающееся этим основным преобразованием, было бы неразумно и бесполезно.
Но как в этом отношении измените вы ваше теперешнее положение? Вам нужно для этого сговориться, соединиться, заключить союз, вам нужно действовать, а ка-
— 16 —
кая свобода союзов и истинной деятельности предоставлена вам? Вам даже не позволяют по общему соглашению добиваться увеличения заработной платы. Это называют стачкой, а закон карает стачки штрафом и тюрьмою. Он опутывает вас своею сетью и давит в своих тисках. Власть в этом отношении всегда тщательно потворствует привилегированному классу и всегда неумолимо подвергает вас произвольным карам под самым пустым предлогом. Вам не дают сойтись, вас удерживают на ваших чердаках, как в зверинце зверей в клетках.
Разве вы можете собираться для совместного обсуждения своих нужд? А разобщенные, что можете вы делать в одиночку? При малейшем подозрении, что вы питаете надежду на освобождение, ваши враги бьют тревогу, враждебная полиция расставляет вокруг вас свои гнусные ловушки, следит за каждым вашим шагом, вызывает на необдуманные поступки, подслушивает ваши разговоры, запоминает их, чтобы придать им искаженный смысл — и вскоре, под предлогом предохранительной меры, вас отправляет в тюрьму, где, питаясь черным хлебом и запивая его кружкой мутной воды, вы можете размышлять об опасности, угрожающей современному рабу за нарушение сна господ.
Являясь таким образом жертвами писанных законов, жертвами действительно абсолютной власти, присвоенной господами, вы не добьетесь ничего, если эта власть останется такою же, если это законодательство не изменится, если вы, рабы в том экономическом строе общества, от которого зависит жизнь, будете оставаться рабами и в гражданском отношении.
При современном строе, что можете вы сделать против власти и против закона для противодействия первой и для изменения второго? Очевидно, ничего. Всматривайтесь, ищите кругом — и вы окажетесь всюду совершенно беспомощными. Для изменения закона необходимо принимать участие в его составлении; для урегулирования власти, для направления ее деятельности, для устранения злоупотреблений его, вам нужно иметь право контролировать ее дела, иметь действительное право повелевать.
Вам же выпало на долю лишь слепое повиновение закону, не вами написанному, а часто даже направленному против вас, повиновение облеченным по этому закону властью. Думает ли кто-нибудь узнавать, каковы ваши нужды и ваши горести, когда обсуждаются вопросы, в которых вы заинтересованы всего более? Подняли бы на смех того, кто предложил бы спросить ваше мнение или посо-
— 17 —
ветоваться с вами. Его назвали бы безумцем, а не то обвинили бы в мятежных замыслах. Являясь совершенно пассивными существами, вы представляете в государстве как бы домашних животных в конюшнях. Ночью вас привязывают к яслям, а днем впрягают в плуг — и, таков закон. И вы, повторяю еще раз, не можете ни изменить, ни смягчить закон. Ваше гражданское рабство есть непосредственное и неизбежное следствие рабства политического.
Таким образом ваше рабство, поймите это, и ваша нищета, и все те ужасные страдания и неслыханные муки, которые она порождает, будут вечны, если только вы не добьетесь политического освобождения, если не перестанете быть тем ничтожеством, в которое вас обратили, которым вас хотят оставить, если только вы не завоюете, наконец, вместе с гражданским правом, полноты прав, принадлежащих вам, как людям. Без сомнения вы добьетесь этого, если только искренно пожелаете, если ничто вас не отклонит от этой цели и вы с настойчивостью и непобедимой энергией будете добиваться своих прав.
Ваша польза, ваше положение совпадают с положением всей нации, за исключением 200000 привилегированных лиц, но большая часть последних, стыдясь несправедливого неравенства, освященного законом, желает восстановления общего права. Не только их совесть и разум возмущаются этим противоречием между законом и принципом закона, — верховенством всех, но они видят также в избирательной привилегии уже развившийся зародыш аристократии худшей, чем древняя; в системе ценза, регулирующей права и измеряющей способности деньгами, оценивающей рублями и копейками честность и ум, они видят гнусную глупость, источник развращения, который не замедлит повести к погибели и успехи которого тем быстрее и грознее, чем больше власть, вместо того, чтобы страшиться, поощряет его всеми средствами, находящимися в ее распоряжении, и, по-видимому, основывает на нем свое господство.
Они понимают, что поддержание общественного порядка и будущего спокойствия было бы очень скомпрометировано, если бы они настаивали дальше на исключении из политического и гражданского строя 30.000.000 французов, которые в таком случае, не имея родины, так как родину имеют только граждане, попытались бы во что бы то ни стало создать себе его, — и эта попытка не была бы тщетна. Избиратели, о которых мы говорим, являясь невольно привилегированными лицами, не верят в возмож-
— 18 —
ность дальнейшего существования рабства, о бесконечной — продолжительности которого безумно мечтают несколько фанатиков, ослепленных злыми страстями. Они не верят, чтобы животное состояние, временно поддерживаемое грубой силой, могло восторжествовать над незыблемым правом, — и их содействие обеспечено народу.
Итак, пусть всюду, повинуясь уже данному толчку, подают петиции об избирательной реформе, и пусть петиции покрываются подписями: пусть со всех концов Франции, — из громадных городов, из захолустных деревень прибывают они в парламент; пусть прогремят они в его зале, как могучий голос народа, — и тогда самые невнимательные его члены ясно услышат, самые бесчувственные задрожат, — а одушевленные злыми намерениями, проникнувшись предчувствием неизбежного будущего, скажут себе: „Наше время миновало"!
Итак, не бойтесь сопротивления, которое будет вам прежде всего оказано. Вы имеете за собою справедливость, право, а право и справедливость всегда неизбежно восторжествуют. Верьте в свою и их силу, и эта вера спасет вас.
Пока еще открыто не отрицается ваша верховная власть, власть народная, но если бы это случилось, то вы потребовали бы у правительства ответа, по какому праву оно так поступает, и так как оно не имеет никакого права, то призналось бы в узурпаторстве — и вы тотчас овладели бы властью, узурпированной им.
А если ваша верховная власть признана неотчуждаемой и неуничтожаемой, то на каком основании, под каким предлогом можно оспаривать у вас пользование ею? Это значило бы в одно и тоже время признавать ее и отвергать, это значило бы сказать народу: „Ты — повелитель, мы признаем это, ты — властелин по праву; но этим правом, которое принадлежит тебе, которое мы признаем за тобой, ты будешь пользоваться лишь поскольку мы захотим тебе это позволить.
Кто говорит таким языком? Кто делает себя абсолютным, независимым судьею ваших требований? Депутаты? Но кто такие эти депутаты, если это не люди вами избранные, не ваши уполномоченные? Если они не исключительно эти люди, то кто же они такие? Если они не посланы вами, то кем? Каково их происхождение и от кого они получают свои полномочия?
Пусть они вам это объяснят. Их долг быть вашими представителями, их обязанность узнавать ваши желания,
— 19 —
вашу верховную волю для того, чтобы, согласно установленному порядку, обращать их в законы. Иначе они были бы вашими господами, а ваша верховная воля превратилась бы в полное подчинение.
Итак, когда вы хотите объявить им прямо свою волю в форме, придающей ей характер законности, то они не имеют права даже рассуждать, они должны только повиноваться. Если не признавать этого, то будет только организация без принципа, управление без разума, бесконечный произвол, тирания многих или одного.
Как ни очевидно ваше право, тем не менее можно и даже должно предвидеть отчаянные попытки ускользнуть от его следствия, должно предвидеть возможность сопротивления народных представителей народу. Все возможно и все это случалось. Что же делать в таком случае? спросите вы.
В таком случай вероломный представитель, сам сорвав с себя полномочия, стал бы на сторону, противоположную нации. Заметьте, что я говорю нация, а не одна только какая-нибудь часть, представляющая, быть может, меньшинство нации. По этому предположению, представитель, не получая более от нации полномочий, законно не обладал бы властью. Его постановления, вследствие этого, не имея значения, не обладали бы обязательной силой. Правительство прекратило бы свое существование, власть отсутствовала бы, — и нация, вынужденная позаботиться о своем сохранении, решила бы все сама, и, благодаря жизненному инстинкту, сделала бы все, что потребовал бы ее верховный интерес.
Если бы установлено было когда-либо несогласие между нацией и ее представителями, которые в таком случае перестали бы уже быть ими, то нация с величественным спокойствием, без всякого насилия — в котором она не нуждается, взяла бы обратно пользование вверенною ею верховною властью и протестовала бы против взбунтовавшейся власти отказом платить налоги.
Народ! Вот твое право и твой долг: твое право, ибо кто имеет права без тебя располагать тем, что принадлежит тебе, обременять тебя налогами, которых ты не разрешал и не мог разрешить, без милосердия и сострадания выкраивать для тебя право оставаться в политическом рабстве. И твой долг, — так как первая обязанность быть и оставаться человеком, — отвергнуть рабство, лишающее разумное существо его личности и ставящее его даже ниже животного.
— 20 —
Нельзя оспаривать право отказа в уплате налогов правительству, находящемуся в открытой борьбе с нацией, так как, если нация единственный, истинный и законный властелин, то может ли кто ставить себя выше ее, противупоставлять ее воли другую волю и говорить с ней, как ее властелин? Может ли кто-нибудь сказать ей: преклонись перед моим законом, перед моим высшим безусловным велением.
Если существующее правительство признает верховную власть нации, то оно должно повиноваться тому, чего хочет нация, если же оно отрицает ее, то в таком случае нация может и должна защитить свою верховную власть, т. е. свою жизнь против покушений на нее со стороны правительства.
Итак, в принципе, право отказывать в налоге, соответствуя праву разрешать его, неоспоримо. Его признавали в Англии при Карле I, во Франции во время реставрации. Это в то же время простейшее требование здравого смысла и настоятельная необходимость в некоторых случаях.
Но, быть может, нам скажут, что праву можно противопоставить силу. Правда, всякое преступление возможно. Но тогда это не был бы уже один из тех споров, которые разрешаются только разумом, а был бы вопрос силы, и правительство, в порыве умопомрачения поставившее такой вопрос, подчинилось бы, бесспорно, всем последствиям такого безумного решения. Нет, конечно, недостатка в примерах, показывающих нам, какова сила правительства сравнительно с силой народа; в этом отношении можно быть вполне спокойным.
Но превыше всякого вопроса о силе, даже всякого вопроса о праве, стоит великая идея долга, которая вас поддержит в борьбе и от которой зависит ваша будущность и будущность всего мира.
Именно только долг порождает единение, так как он один для всех и потому соединяет всех с каждым и каждого со всеми, а без единения ничего нельзя достигнуть.
Долг придает мужество, наградою которого бывает победа. Он непоколебим, никогда не изменяется, никогда не ослабевает, потому-то он одинаково побуждает сегодня, завтра, всегда.
Можно принести в жертву свою пользу, поступиться своим личным правом, но нельзя, не совершая преступления, поступиться пользой, пожертвовать правом своих братьев.
— 21 —
Долг обязывает волю, а не подчиняется ей. Он влияет также могущественно, как веление свыше, как веление самого Бога. Долг есть религия. Все прочное, все великое совершается в силу долга, так как все остальное в человеке, кроме долга, относительно, ограничено, хрупко и скоротечно, как и сам человек.
Обратите взоры на прошедшее, пробегите историю отживших наций. Встретите ли вы такие, которые, совершая что-нибудь великое, воспоминания о чем существуют целые века и влияют на судьбы будущих поколений, не испытывали бы побуждения, исходящие из глубины совести, не чувствовали бы себя побуждаемыми провидением к цели, достигнуть которую им было предназначено; и каждая из таких наций, забывая себя, не была ли поглощена исключительно этою общею целью, готова была, чтобы там ни случилось, на всякую жертву, на всякое самопожертвование?
Так первые римляне жили и умирали ради вечной жизни; так первые христиане жили и умирали за человечество.
Если каждый из них думал бы о самом себе, что стало бы с Римом? что было бы с миром?
Всякая мысль, всякое желание, ограничивающееся единичной личностью, сводятся к признанию покоя, мимолетных наслаждений, почти всегда животных, и к желанию жить спокойно в неге. Они замыкают свои двери, чтобы не беспокоиться, не слышать жалоб проходящих по улице нагими и голодными, жалобных стонов нищеты и страдания.
Когда люди доходят до такого состояния, то обществу нет спасения, нет у него будущего, и остается лишь отвратительное разложение, неизбежная смерть и бесславная могила.
Долг есть закон жизни, закон, согласно которому мыслящее существо сохраняется, развивается и достигает своей цели.
Пусть долг вечно управляет вашими поступками, направляет и оплодотворяет их. Забудьте свою личную пользу, чтоб думать только о пользе ваших братьев. Так, чтобы каждый вечер вы могли сказать себе: я работал для них, хотел уменьшить сумму их бедствий, увеличить сумму их будущих благ, я по мере своих сил помогал велению Бога, исполнению Его воли, я жил не для себя, а для человечества. Если же отреклись от подлого эгоизма, от чисто личных стремлений, от всякого узкого и материально ограниченного взгляда на настоящее, вы поднимете свои взоры выше, если вы охватите вашей святой
— 22 —
горячей любовью не только себя и своих, не только тех, среди которых протекает ваша мимолетная жизнь, но в целом все человечество во все грядущие века, тогда верьте, верьте твердо в несомненный успех ваших усилий.
Как солдат, погибающий в бою, так и вы, быть может, не будете свидетелями победы, но торжественный крик ваших победоносных братьев, ликующие песни освобожденных народов всего человечества, ставшего отныне владыкой своих судеб, прозвучит над вашим прахом, — и вы в глубине могилы затрепещете от неземной радости.
Повторим в немногих словах все сказанное нами: древнее рабство, измененное только по форме и измененное в ущерб раба, существует еще на деле в лоне современных обществ, даже наиболее прогрессивных, но в них оно находится в противоречии с идеей и с чувством права, непоколебимо укоренившегося в общественном разуме и совести. Это противоречие между действительностью и правом, правом, стремящимся преобразовать действительность, чтобы прийти с нею в соответствие, и действительностью, противящейся этому преобразованию, есть реальная причина смятения, тревоги, тайного беспокойства и междоусобной борьбы, потрясающей и колеблющей мир. Народ, являясь рабом в экономическом, гражданском, политическом отношении, терзается потребностью освободиться, обеспечить свою жизнь лучшей организацией труда и более справедливым распределением его плодов, чтобы возвыситься до человеческого достоинства, и приобрести право гражданина.
Великая революция, совершающаяся на наших глазах, не имеет иного значения, иной цели — и ничто не в силах остановить ее раньше, чем она достигнет этой цели. То, чего хочет народ, хочет и Бог, ибо народ хочет справедливости, вечного идеального строя, воплощения в человечестве следующих дивно прекрасных слов Христа: „Да будет все едино, как Ты, Отче, во мне и я в Тебе, и они да будут в нас едино".
Итак, народное дело — святое дело, дело Бога, а потому оно восторжествует.
Но для того, чтобы оно восторжествовало скорее, с возможно меньшими бесполезными волнениями, чтобы меньше было ненужных страданий, народ, прежде всего, должен скрепить нравственную связь, порождающую единство при помощи преданности каждого всем, полного самопожертвования собою, имеющего общий корень с долгом и представляющего собою полное его осуществление.
— 23 —
Поэтому народу следует понять, что для освобождения себя от экономических пут, нужно, главным образом, быть свободным в гражданском отношении и что гражданское освобождение зависит от политического освобождения.
Освободившись политически, народ без особенных усилий освободится во всех остальных отношениях и посредством мирного применения своей всемогущей верховной власти, сделает всякого рода улучшения: экономические и гражданские, которые он сочтет практически пригодными для данного времени.
Политически же вопрос сводится к вопросу об избирательной реформе, широкой, полной реформе, которая не опиралась бы ни на гнусный и развращающий принцип ценза, ни на произвольное деление, но на равное право, присущее человеку и гражданину, так как только тогда никто не будет лишен присущей ему свободы, принадлежащего ему участия в верховной народной власти, только тогда современное рабство будет действительно уничтожено. Наступлению этого дня справедливости и мира, этого дня, который будущее человечество будет благословлять, прославлять в своих святых песнопениях, никто не в состоянии помешать, но от нас зависит ускорить наступление его. Будем единодушны, стойки, пусть ничто — ни сопротивление одних, ни равнодушие многих других — не лишает нас бодрости и энергии и скоро рассеется сгустившийся на небосклоне мрак, воссияет и появится та звезда, которую ожидает человечество, которую оно призывает в своих мольбах и приветствует своими непоколебимыми надеждами.
