Утром 9 февраля 1619 года парламент Тулузы рассмотрел дело Лючилио Ванини, уроженца Неаполя, 44 лет, обвинённого в богохульстве, и приговорил его к урезанию языка и удушению. В тот же день Ванини был приведён к дверям городского собора, поставлен на колени. Ему приказали каяться перед Богом, королём и судом. Он ответил (во всяком случае, симпатизировавший ему свидетель утверждал, что Ванини именно так ответил):
«Что касается бога, то я ни в какого бога не верю; что касается короля, то я его не оскорблял; что касается суда, то пусть он идёт ко всем чертям, если вообще черти существуют».
Его ответили на Саленскую площадь. Всё тот же очевидец-симпатизант утверждал, что Ванини вёл себя бесстрашно. Другой очевидец — один из тех, кто приговорил Ванини к смерти — утверждал иное:
«Вид его перед смертью был дикий и страшный, в каждом слове его беспокойная душа выдавала свой страх. Хотя он непрерывно кричал, что умрёт, как философ, он умер, бесспорно, как низкая тварь. Ибо он не высунул под нож свой нечестивый язык, когда ему приказали сделать это, перед тем как зажгли костёр. А когда палач щипцами схватил язык и отрезал, он испустил отчаянный вопль, как бык, которого режут».
После вырывания языка Ванини задушили (казнь «гароттой»), бросили в костёр, а то, что осталось, торжественно проволокли по улицам города. Кощунство было наказано.
Это — не Средние века. Это Тулуза, в университете которой за сто лет до этого учился Монтень. Это Франция после Нантского эдикта о веротерпимости, в коротком промежутке между «религиозными» войнами XVI и XVII веков.
Впрочем, вера в то, что поведение человека в смертный час — это момент истины, не в Тулузе и не во Франции родилась. Видимо, это одно из самых древних суеверий — или, если угодно, одна из самых древних антропологических концепций. На этой вере основана всякая кровная месть, ведь её цель — не дать преступнику умереть «хорошей» смертью, «праведной». На этой вере основано судопроизводство, при котором спорщики сражаются друг с другом и виновным считается тот, кто погибнет. Эта вера проявляется во многих рассказах Библии и других произведений древней литературы Востока и Запада. Для древней (и не только древней) Руси она тоже характерна — есть «смерть праведника», а смерть грешника люта (Пс. 33, 21). И соответствующие иллюстрации: Арий умер в отхожем месте (якобы). Правда, патриарх Алексий II тоже умер в отхожем место (и вот это не миф, а правда; отхожее место было, впрочем, отделано с президентской роскошью).
Насколько сильно такое суеверие, видно из того, что оно не только сохранилось у христиан (средневековых, а в России и у современных некоторых) как средство определить, кто праведный, кто грешный. Оно сквозит в почитании не только воскресения Христова, но и поведения Христа на суде и во время казни. «Аки агнец был веден на заклание». Христос — Спаситель не потому, что воскрес и не потому, что простил распинавших Его, а потому что принял смерть, как предсказывали пророки о мессии, тихо, безропотно, словно барашек, не понимающий, что с ним сейчас сделают. Такая чудная смерть — никакого воскресения не нужно. И можно поиздеваться над тем, что какой-то гнусный неаполитанец не нашёл в себе силы показать язык палачу. Не Христос, не Христос!.. То ли дело мы, ортодоксы!
За сорок лет до гнусной расправы с Ванини Монтень в эссе о том, что человеческая психология часто сильнее даже смерти, высыпал целый ворох примеров героического поведения жертв правосудия. Правда, Монтень подчёркивал, что речь идёт о простолюдинах — видимо, он намекал, что это люди недостаточно утончённые:
«Один из них, когда его вели на виселицу, заявил, что не следует идти этой улицей, так как он может встретиться с лавочником, который схватит его за шиворот: за ним есть старый должок. Другой просил палача не прикасаться к его шее, чтобы он не затрясся от смеха, до такой степени он боится щекотки».
Монтень упоминает и случай, происшедший в той же Тулузе во время зачистки города от протестантов:
«Один слуга из Тулузы, обвиненный в ереси, в доказательство правильности своей веры мог сослаться только на то, что такова вера его господина, молодого студента, заключенного вместе с ним в темницу; он пошел на смерть, так и не позволив себе усомниться в правоте своего господина».
Более чем двусмысленный пример, за которых Монтеня могли бы осудить на сожжение и протестанты, и католики, и православные.
Как же, однако, Ванини попал под суд?
Тулуза в 1619 году была довольно странным городом. С одной стороны, в городе набухала католическая набожность такой сочности, о которой раньше, до Лютера, и помину не было. С другой стороны, город либертенов — и так французы называли первых либералов. Не интеллектуалов-эрудитов, мыслителей наподобие Монтеня, а либертенов-аристократов и их клиентов. Ванини, приехав в Тулузу в 1616 году из Парижа, а ещё раннее он был в Англии (где он отсидел полтора месяца в тюрьме, тоже, наверное, не за набожность), нашёл себе покровителя в лице Адриена де Монлюка, внука знаменитого маршала XVI века, современника Монтеня и автора ценнейших воспоминаний о войнах католиков и протестантов. Монлюк-внук (род. в 1571 году, то есть, на 14 лет старше Ванини), удачно женился, став графом де Крамай и губернатором Фуа. Прославился при парижском дворе Марии де Медичи как остроумный человек.
В Тулузе Монлюк жил в собственном доме на улице Филатье, что дало ему повод назвать свой дом «академией филаретов» — то есть, любителей добродетели. Монлюк был, безусловно, аристократ, и в заботе о чести вкупе с вольнодумством походил больше на своего современника Сирано де Бержерака, а не на Поля Скаррона. Сам себя он называл «Дон Кихотом Гасконским» — первое свидетельство популярности романа Сервантеса за Пиренеями.
В «Академии филаретов» какое-то время состоял даже президент парламента Тулузы Жан де Бертье, так что будущий судья был отлично знаком с будущей жертвой. Бертье нанял Ванини учить своих детей. Благодаря Монлюку Ванини был представлен ко двору некоронованного короля Лангедока принца Монморанси. Впрочем, и в Париже Ванини был представлен маршалу Бассомпьеру, другу Монлюка.
Никого не волновало, что Ванини, по слухам, в бытностью свою в Германии убил какого-то монаха. Никто не проверял, действительно ли Ванини автор множества сочинений (как он уверял). Историкам известно два его труда, один из которых умудрился получить одобрение Сорбонны, потому что в нём Ванини доказывал бытие Божие — правда, Бог у Ванини вполне безличное всепроникающее нечто или ничто. Впрочем, Сорбонна как одобрила, так и осудила — книга Ванини была дисквалифицирована и приговорена к сожжению. Ванини написал Папе с требованием хоть какой-нибудь церковной должности с доходом, угрожая, в случае отказа, «в три месяца опрокинуть всю христианскую религию». Написал, но, кажется, не отправил.
Ванини, пожалуй, не стоит считать атеистом, да и либертенов он не был. Не мошенник, что важно. Может быть, сумасшедший, искренне верующий в то, что он может перевернуть весь мир. Когда такие люди на свободе, а не в дурдоме, это очень хорошо характеризует общество. Ну да, Ванини считал, что нужно уничтожать стариков, больных, лодырей, людей, не занимающихся полезным трудом. Он даже примерно оценил количество будущих жертв — по миллиону в год. А что такого, председатель московского общества атеистов спустя четыреста лет призывал уничтожить дефектных детей в зародыше — и ничего, не сожгли, и слава Богу.
Ванини сделал классическую ошибку, сев не в свои сани. Конкуренция за внимание номенклатурных чинов высока во все времена. Советник, друг и родственник президента Бертье Гийом де Катель, написал донос на Ванини. Поскольку документы процесса были уничтожены (кроме приговора), повод для доноса неизвестен. Катель написал донос в августе 1618, но только в феврале 1619 против Ванини выступили ещё двое аристократов, оба из друзей Монлюка — Бальтасар Баро и сеньор де Франкон.
Через два дня после казни Ванини Монморанси и Монлюк на той же Саленской площади устроили балет — театрализованное представление, главным героем которого был волшебник и маг (его играл придворный карлик Монморанси). Апофеозом балета было увенчание мага лавровым венком перед алтарём с жертвенным пламенем и девизом: «Когда меня сжигают, я побеждаю» («Quand on me brule, je triomphe».
Либертены-аристократы оказались недостаточно сильны, чтобы защитить Ванини, но на посмертное восхваление друга, причём публичное, они всё же решились. Им это сошло с рук.
В 1632 году Ришелье посадил Монлюка в Бастилию, откуда тот вышел только после смерти кардинала. Не за либертинаж-вольнодумство, а за недостаточную лояльность к нарождавшемуся абсолютизму.
В 1928 году Иван Вороницын выпустил монументальную «Историю атеизма», воздал Ванини должное:
«Хищные лапы католицизма, давно точившего на него зубы, схватили его. … Ванини умер мужественно, героически. Он умер, как атеист, хотя своего атеизма, как теории, он нам не завещал».
Какова, однако, сила суеверия! Даже атеисту важно, что Ванини умер «героически», «мужественно».
Вороницын умер в Нарве своей смертью, в разгар сталинских репрессий, когда атеисты сочиняли мифы о героически переносивших пытки маршалах. Дело не в том, что маршалы ломались под пытками не хуже ботаников. Пытать людей не надо! Поведение под пыткой не имеет ни малейшего значения для характеристики человека, его оценки, его судьбы — только для оценки того, кто пытает, как непосредственного исполнителя, так и судей, и общества, которое видит в страдании и убийстве средство поддержания жизни.
Нет ничего более христианского — и более атеистического, будем надеяться — чем современное отношение к смерти, к сожалению, пока ещё далеко не всеобщее, когда к человеку, которому больно умирать, который умирает в страшных мучениях, некрасиво, относятся с состраданием, а не с презрением. Смерть со всеми её обстоятельствами не может быть доказательством чего бы то ни было, а вот сострадание и милосердие — доказательство того, что человек — есть.