Полтавская битва — вздор. Настоящая полтавская битва — это книжечка Владимира Короленко «Война, отечество и человечество», написанная в июле-августе 1917 года. 14 тысяч слов. Выдержала 11 изданий, включая харьковское 1919 года. В июне 1919 года это издание прочёл Ленин и запретил навсегда — она была переиздана лишь в 1991.
Именно в отзыве на эту книгу Ленин написал знаменитое (см. полный текст):
«Какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистской войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 000 000 убитых на империалистской войне — дело, заслуживающее поддержки (делами, при слащавых фразах «против войны»), а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики. Нет. Таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме... Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г...».
Реакция абсолютно неадекватная, это отмечали исследователи. Ни единым словом Короленко нигде не защищает войну, тем более, гибель 10 миллионов человек. 9/10 текста — обличение войны. И только на последней страничке вздох:
«Нас ждет еще одно чудовище, обозначаемое еще одним иностранным словом, с которым России тоже придется, на свое несчастье, познакомиться. Это слово — анархия. В прямом смысле это — безвластие. Это потеря страной того руководящего центра объединяющей всенародной воли, который придает стройность и живое единство всем отдельным стремлениям. Стоит ему исчезнуть окончательно, стоит утвердиться гибельной мысли, что родина не нужна, что она не дело всего народа, а только дело каких-нибудь классов, — жизнь всей страны повернет назад. Вместо трудной и великой работы творчества новой жизни начинается простой распад.... Анархия — это война всех против всех в среде самого отечества...».
Это даже не призыв оборонять страну. Это всего лишь призыв помнить, что мир без аннексий и контрибуций — хорошо, но нереалистично.
Более того, это — вполне в духе Ленина и его преемников, потому что это призыв, как ни крути, воевать. Это вполне можно было издать в 1919 году как поддержку политики Ленина. Отчего тогда вождь так взорвался?
Причина, видимо, в одном-единственном абзаце:
«Я знаю, есть много людей, склонных к простым и легким объяснениям: вредят защите предатели, подкупленные немецким золотом. Ах, если бы дело было только в этом! Тогда и борьба была бы проще. Стоило бы проследить, по какому руслу течет немецкое золото, и наша слабость прекратилась бы. Но это не так: беда не в одних немецких деньгах, и, может быть, в них менее всего. Главная причина болезни нашего государственного организма не в одном коварстве врагов, но и в наших собственных всенародных ошибках. Скажем прямо: в том, что, заглядевшись в сторону будущего единого человечества, мы забыли об отечестве».
Ленин понял этот текст как согласие Короленко с обвинением в подкупе его, Ленина, немецким генштабом. Обвинение, которое в июле 1917 года было громким фактом российской истории.
Действительно ли Короленко верил в это обвинение или налицо просто фигура речи, уступка предполагаемому оппоненту? Ленину это было неважно, он это принял как личное оскорбление, возможно, и как предательство — ведь ещё в апреле 1917 года он говорил, что хотел бы видеть Короленко президентом социалистической России. А президент считал его германским шпионом!
Что до пассажа Ленина о «нытье», то, видимо, он был осведомлён о постоянных ходатайствах Короленко за жертв красного террора. В апреле 1919 года именно в Москву телеграфировал Короленко, заступаясь за Мельгунова — успешно, Мельгунова выпустили из Чеки, вопрос решался на самом верху. К тому же в конце 1918 - начале 1919 года в среде самих ленинистов разгорелся спор о ЧК, против неограниченных полномочий Дзержинского, жертвами которого становились и большевики, выступили Бухарин, Свердлов, за Дзержинского рьяно вступился Ленин, и Ленин воспринял Короленко ещё и как противника в этой дискуссии.
16 марта 1919 года: Короленко идёт в Чрезвычайку, заступается за арестованного священника Черемховича. Его обвинили в вымогательстве 180 тысяч рублей у крестьян. Обвинение оказалось ложным, священник оправдан, но — сидит в Чеке. Короленко возмущён еврейскими погромами, которыми отличились большевики так же, как петлюровцы.
Тем не менее, ключевой момент — именно личная обида. Тем более глубокая, что Ленин себя купленным не считал — хотя, в системе его координат, ничего постыдного в получении денег хотя бы от германского генштаба не было, но это теоретически, а практически всё-таки было обидно. Обида была глубокой - брошюру Ленин прочёл в июне, а обозвал Короленко в сентябре.
В своём дневнике за 1919 год Короленко описывает визит в полтавскую чеку 27 марта — он заступался и за генералов, и за крестьян, и за гимназистов, и за рабочих:
«Один из заседающих над картой спрашивает у меня — имею ли я полномочия на ходатайства и посещения тюрем? Это тов[арищ] председателя всех чрезвычаек на Украине. Я отвечаю, что особых полномочий не имею и что моя роль ходатая вызвана традицией. Мне пришлось не раз при прежней власти заступаться за население в печати, организовывать защиту, и ко мне идут по старой памяти и по слухам. ... Когда я говорю, что теперь мое заступничество пришлось повернуть в другую сторону и что Ч[резвычайную] К[омиссию] могу сравнить только с прежними жандармскими управлениями, если бы им было предоставлено право казни, то он возражает:
— Товарищ Короленко. Но ведь это на благо народа!..
И пытливо смотрит на меня.
... Поэтому после некоторой паузы я говорю только:
— Очень желал бы, чтобы даже это могло обратиться в пользу народа, хотя... — Им ясно, что я в это благо от чрезвычаек не верю».
В апреле 1919 года чекисты Полтавы пообещали Короленко, что больше казней без суда не будет. Но бессудные расстрелы продолжились. Короленко пошёл в Чека - ему объяснили, что расстреливает без суда имеющий на то право «особый отдел». Что ж, Короленко пошёл в Особый отдел. «Впечатление, которое я никогда не забуду!» - записал он в дневнике. Особисты предложили поделиться с Короленко дешёвым маслом, попросились зайти вечером поговорить «о литературе». Но…
Короленко: «Теперь, значит, бессудные расстрелы грозят только от особого отдела. В эти дни тревога особенно сгущается. Много и тревожно говорят о таких-то. Я пришел, чтобы получить сведения, которыми бы мог успокоить эти опасения».
Чекист «возражает что-то, и я тоже возражаю. Разговор принимает характер какого-то особого возбуждения. Я говорю, как все это действует на все население, как волнует, возбуждает против них же. Гоняясь за призрачными агитаторами, они сами производят агитацию, которую не произведут сотни врагов советской власти... В конце я ставлю ребром вопрос: могу ли я ответить на вопросы, что расстрелов не предстоит? Лицо его становится совсем официальным, и он говорит: «— На ваши вопросы я отвечать не стану…» «— Я понимаю это в том смысле, что расстрелы будут продолжаться…» Встаю, прощаюсь и ухожу с тяжелым сердцем».
На выходе к Короленко подошёл какой-то юноша и сказал о заведующем Особым отделом:
«Мой приятель. Не думайте, что он зверь. Я знаю, после вашего разговора он едва ли заснет эту ночь».
Короленко задумался: «Неужели сегодня "комендант и заведующий особым отделом" все-таки придут ко мне говорить о литературе! Не пришли».
В июне Короленко вновь идёт в Чека к председателю Долгополову. Тут уже дело о провокации: двое чекистов на Пасху подпоили нескольких человек, те стали болтать, их обвинили в контрреволюции. Короленко заявил:
«Есть основание предполагать величайшую низость в деятельности тайных агентов ЧК. Я понимаю, что ни одно правительство не может обойтись без шпионажа. Но провокация осуждается всеми».
Долгополов ответил:
«Товарищ Короленко... Нет, простите. Я понимаю, что я вам не товарищ... Отец Короленко!»
Примечательный случай: из богатого репертуара обращений чекист выбирает обращение к священнику.
Вскоре после этого большевики ненадолго оставили Полтаву. Но ещё до этого, 22 июня 1919 года «Полтавские известия» перепачатали из центральных «Известий» статью Пятакова «О красном терроре», которую Короленко обозначил одним словом: «Гнусная».