Вопрос Воланда «что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла» абстрактный, теологический. Вопрос «как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» — конкретный, художнический. Роль теней, света, цветов и красок в тексте Булгакова вполне доступна наблюдению и анализу.
Место цветов в текстах Булгакова разных лет разное. В «Белой гвардии» (БГ) — изобилие цветовых характеристик. В «Записках покойника» (ЗП) (стоит помнить, что таково авторское название) — почти полное отсутствие. «Мастер и Маргарита» (ММ) — посередине этих полюсов.
Не было отношение Булгакова к тому или иному цвету и постоянным. В «Белой гвардии» рыжие волосы главной героини (и прототипа — сестры автора) поданы с восторгом, и рыжий цвет в этом романе в целом глубоко позитивен. В позднейших текстах рыжий чаще негативен (возможно, сыграло свою роль резкое неприятие сестрой Булгакова своего образа).
Начать, однако, следует с анализа пары «белое/чёрное». Она является базовой для цветовой символики у Булгакова. Она глубоко позитивна. Белое — источник чёрного, и творчество и есть извлечение из белого чёрного. Предельно ясно это описано в «Записках покойника»:
«Из белой страницы выступает что-то цветное».
«Цветное» передаётся посредством чёрных чернил и чёрных букв.
Белое и чёрное — это и ноты, и музыка:
«Пианино показало уютные белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым черным строем и разноцветный рыжебородый Валентин поет».
Белое и чёрное — мир родной для автора медицины:
«В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки — в черных перчатках».
Буквы и бумага переходят в снег и чёрное на снегу:
«Толпа расплывалась по снегу, как чернила по бумаге».
«Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними».
Снег — синоним белого, и эпиграф к «Белой гвардии» противопоставляет «тёмное небо» и «снежное море». Снег — это зимнее сияние, как солнце — сияние летнее: «белый декабрь», «сверкающий снегом и счастьем» (БГ).
Чёрное и белое — цвета праздничной и роскошной одежды:
«Чернота Коровьева объяснялась очень просто — он был во фрачном наряде. Белела только его грудь».
«Белые груди и черные плечи фрачников».
«В одной белой зефирной сорочке, поверх которой красовался черный с большим вырезом жилет».
Дважды как характеристика уютного мира упоминается в БГ белая рукавица на портрете Алексея Михайловича. Но этот белый соположен чёрному: настойчиво упоминаемым чёрным «бессмертным» стенным часам, чей бой — «родной голос».
«Тёмные воротники — мех серебристый и чёрный — делали женские лица загадочными и красивыми» (БГ)
Белое и чёрное — мир игры, мир шахмат:
«Белые пешки-ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера, размахивающего шпагой и указывающего вперед, где в смежных клетках, белой и черной, виднелись черные всадники Воланда на двух горячих, роющих копытами клетки, конях».
Если чёрное — пятно на белом или в белом, то это деталь тревожная:
«Он благосклоннее поглядывал на Шарикова, черная голова которого в салфетке сидела, как муха в сметане». «Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то, я смотрю, у меня на морде — белое пятно».
Муха в сметане — тоже, разумеется, чёрное и белое.
Белое пятно на чёрном как трагикомическая деталь возникает и в «Записках покойника»:
«Или что эта печка черного цвета? Что я должен ответить на это? — Что печка эта черного цвета. — Какая же она получится на сцене? — Белая, с черным пятном».
А вот белая деталь на чёрном фоне это норма — кот Бегемот чёрен, его усы, разумеется, белы. Булгаков о белизне усов не упоминает, но в сцене бала украшает Бегемота предметами белыми и желтовато-золотыми (о белом как источнике золотого сияния ниже):
«Теперь на шее у кота оказался белый фрачный галстук бантиком, а на груди перламутровый дамский бинокль на ремешке. Кроме того, усы у кота были позолочены».
«Чёрный бюст Островского. А напротив беленькие колонны и черная-пречерная печка».
Вместо «чёрный» Булгаков иногда ставит «африканец»:
«Африканец во время урагана притаился возле ниши, где помещалась статуя белой нагой женщины».
«Казавшиеся особо смуглыми под белыми тюрбанами лица с весело оскаленными, сверкающими зубами» — так контраст белого и чёрного возникает прямо у Креста. Распятые обнажённые тела — белые, конечно, но сирийский офицер — «темный как мулат», его лошадь «вороная».
Возможна и замена белого с чёрным на мглу и свет:
«Белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи. … Он то пропадал в полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом».
Белое и чёрное доминируют в описании праздничного застолья:
«Белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно — он помещался в полоскательнице, набитой льдом».
В этом описании белый дан ещё и как цвет льда. Чёрный цвет здесь тоже назван не прямо — это цвет паюсной икры. Отметим и графинчик — хрустальный, разумеется. «Хрустальный» для Булгакова прежде всего — сияние, и именно светлое сияние через кристалл. «Записки покойника»:
«Хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали искры».
Отчётливее это в «ММ» (особо стоит отметить чёрную кайму на тарелках):
«На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймою лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжёлой доске — кусок сыра в слезах, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, — икра. Меж тарелками — несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоседившемуся у громадного резного дуба буфета, изрыгаювшего пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты — тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три тёмных бутылки».
Белое и чёрное — цвета веры, религии, церкви. У священника «белая рука» выпрастывается «из тёмного рукава ряски» (БГ). Чёрный — гробовой цвет («тряслись черные шлыки гробового цвета с позументом и гробовыми кистями»), но при этом БГ начинается с похорон матери в белом гробу. Который, однако, закопан «под черным мраморным крестом». Или мечтание:
«Очень просто: плывет по улице белый глазетовый гроб, и в гробу погибший в бою унтер-офицер Турбин с благородным восковым лицом».
Свод алтаря — «тонущий в полумраке», отсюда — Бог «улетающий в чёрное, потрескавшееся небо». Несчастный сифилитик молится, «возводя глаза к чёрному безотрадному окну» (БГ).
Только у современных православных неофитов — из тех, кто не желает глубоко знакомиться со своей традицией — чёрный ассоциируется лишь с чёртом, а Бог — лишь с фаворским сиянием. Вообще в христианской мистике метафоры мрака и тьмы как обозначения того, что Бог запределен и выше даже света, достаточно традиционна.
Когда же Булгакову нужно обозначить нечто отрицательное, он использует другой приём. Те же чёрное и белое, но — грязные, а если это предметы — то испорченные, поломанные, мятые. Человек в «жеваных белых брюках и в чёрных тапочках». «Гнусная рожа палача в белом грязном колпаке». Целый каскад таких оппозиций сопровождает безумное паломничество Бездомного:
«Брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки».
Он идит «ванну, всю в чёрных страшных пятнах от сбитой эмали». Ванна — белая, разумеется, один из немногих белых предметов в любой квартире.
Он лишается «рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных ботинок».
Начинает «плавать в пахнущей нефтью чёрной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей». Где здесь белый свет? От фонарей, разумеется.
Несчастный «в грязной сорочке с воротником и галстуком, в кальсонах и в носках». Сорочка и кальсоны, опять же, белы по умолчанию.
Есть и другой ход: непропорциональность белого и чёрного. Чёрное пятно на собачьей морде или на печи — смешное, а вот страшноватое: «В этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра». «День», разумеется — «белый день».
Принципиально для Булгакова не противопоставление одних цветов другим, а заболевание цвета. Голубой хорош как цвет неба, красный цвет глубоко позитивный, но «на шее у человечка был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой». «Яд», «фальшь». Не просто «чёрный», а «страшные черные мешки висели у нее под глазами». Не «румяный», а «щёки были кукольно-румяного цвета», то есть, нечеловечески румяные. Не просто «голубоватый», а «равняясь по голубоватому едкому цвету» бензинного дыма. Соответственно, не жаль и позитивного эпитета на белое и чёрное:
«За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет, ещё более оттенив чёрную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке».
Негативная окраска у белого — «бледный». Трупная бледность:
«Сумрачный белесый свет царил в зале, и мертвенными, бледными пятнами глядели в простенках громадные, наглухо завешенные портреты последних царей».
«Михаил Семенович без пиджака, в одной белой зефирной сорочке, поверх которой красовался черный с большим вырезом жилет, сидел на узенькой козетке и говорил женщине с бледным и матовым лицом такие слова».
«В десять часов утра бледность Плешко стала неизменной. Бесследно исчезли два наводчика, два шофера и один пулеметчик».
Если же Булгакову нужно изобразить чёрный снег негативным, он добавляет эпитеты «угольный», «мёртвый»:
«Угольными пятнами глядели со стен доски. И парты стояли рядами. Он не удержался, поднял крышку и присел. Трудно, тяжело, неудобно. Как близка чёрная доска. Да, клянусь, клянусь, тот самый класс или соседний, потому что вон из окна тот самый вид на Город. Вон чёрная умершая громада университета».
Точно так же «покой» к светлому слову прибавляется «мёртвый»:
«Чёрные окна являли полнейший и угрюмейший покой. С первого взгляда становилось понятно, что это покой мёртвый».
Пара «белое/чёрное» выделяет из себя «белое/тёмно-синее», «белое/голубое».
«Днём их окна были черны, а ночью горели рядами в темно-синей выси». «Тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами».
Собственно, «Белая гвардия» — это «Белая чернота», потому что мундиры рядовых гвардейцев пошивались из чёрного либо тёмно-синего сукна. Так что «Белая гвардия» и «Чёрный снег» вполне одноположны. Чёрное — тёмное, тёмное — тёмно-синее и тёмно-красное (розы).
Черное как тёмно-красное вполне позитивно, хотя бы как лекарство. Булгаков говорит о тёмно-красном капоре Елены, превращая его в символ: «Чёрная, громадная печаль одевала Еленину голову, как капор». Героиня изливает горе: «Капор с интересом слушал, и щеки его осветились жирным красным светом».
Но тёмно-красное для Булгакова редкость, а вот тёмно-синее переходит в голубое, и сочетание «белое/голубое» у него одно из любимейших:
«Город проснулся сияющий, как жемчужина в бирюзе».
Или бриллианты, но тоже в голубом:
«Звездою голубого пыльного шелку разливался потолок, в голубых ложах сверкали крупные бриллианты».
После же катастрофы город просыпается иначе. Те же цвета, но — болезненные: «В окнах было сине, а на дворе уже беловато».
Бриллианты и хрусталь драгоценны как светящиеся капли воды живой. Важен не свет, важно сияние, которое утоляет душевную как вода утоляет тело. Отсюда образ покой в эпилоге «Белой гвардии»:
«Петька добежал до алмазного шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку сверкающими брызгами».
Голубой — единственный цвет, который вахмистр в раю называется как признак явления Бога:
«И сейчас пройдёт, пройдёт свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр подумал), не могу знать».
Это сочетание составляет небо и всё, на чём отсвет неба — прежде всего, бриллианты. Вот почему вполне позитивны у Воланда портсигар и часы.
Портсигар «громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник».
«Большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке».
Какой уж тут сатанизм — треугольное Всевидящее Око, символ Троицы.
Прощёный Пилат «немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге».
Белое вполне белое, когда в нём есть голубое — поэтому пытается оправдать себя злодейчик:
«Я ванну пристроил, — стуча зубами, кричал окровавленный Могарыч и в ужасе понес какую-то околесицу, — одна побелка… купорос…».
Маргарита для встречи с Христом Справедливостью хватает «первое попавшееся, какую-то голубую сорочку». Однако, во что одет Христос Милосердием перед Пилатом? «В старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой».
Покой в ММ — это голубоватый белый свет:
«Бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами». «В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники».
Отсюда мечта Мастера о покое:
«Прошу вас опять вернуть нас в подвал в переулке на Арбате, и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было».
Подвал при этом — место если не чёрное, то темноватое.
Синее — позитивный цвет, когда он сменяет серый:
«В серой пелене, убегавшей на восток, появились синие окна».
Если же нужно придать сочетанию белого с голубым негативный оттенок, используется тот же приём, что в отношении белого с чёрным:
«Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах у нее меняет свой белый цвет на какой-то мертвенно-синеватый».
Голубое и синее превращаются в признак болезни, в синяк:
«Под левым глазом у человека [Ешуа, одетого в белое и голубое] был большой синяк».
Может голубое перейти и в чёрное — но это чёрное как предвестник предательства: Иуда «смотрел молящими глазами в голубые, а теперь казавшиеся чёрными глаза Низы».
Голубое без белого — негативный цвет:
«Голубая радость разлилась по лицу Швондера».
Взгляд врача. Здоровые глаза обаятельного музыканта «чудесные, печальные, томные, с синеватым белком». Больные: «Глаза его были мутны и сосредоточенны». «Глаза, мутные и скорбные». «Глаза смотрели страдальчески-злобно». «У него на лице заиграли различные краски. Так — общий тон шафранный, у скул розовато, а глаза из голубых превратились в чёрные».
«Мутность» вообще — один из главных способов стигматизации цвета: «Глаза Василисы были безумны и мутны».
«Он смотрел мутными глазами». «Мутно-голубые глаза выражали полную скорбь». «Утром возле трех машин в мутном рассвете была горестная суета с фонарями».
«Мутный» — антипод «золотому».
«Мутный вал тревоги» протиположен «золотому острову беспричинной радости». «Мутная пена потревоженного Города». «Фонарики не могли рассеять той мутной каши, которая заварилась в головах».
Серый цвет у Булгакова — нечто вроде «прото-белого». Цвет фона, подмалёвки, грунтовки. Скорее приятный — серый костюм упоминается многократно как символ хорошего тона. Особенно хорош серый в сочетании голубым.
«Cеро-голубая мебель с золотом и прекрасное ванное отделение» (ЗП).
«Я решил так: крахмальный воротник, галстук синий, костым серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим единственным приличным костюмом» (ЗП).
Когда серый — негативен, к нему добавляется дополнительный эпитет: «Из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф». Если это поезд, увозящий предателей, то: «ушёл серый, как жаба, бронепоезд».
Может быть прибавлен неприятнейший с точки зрения Булгакова суффикс «еньк»: «С кресла поднялся худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче. Глаза его были мутны и сосредоточенны». «Появились хрящевато-белые с серенькой бритой щетинкой на лицах».
Серые — петлюровцы, большевики, вообще «масса», это очень традиционная нагрузка цвета в русском языке:
«Лопнет этот железный кордон... И хлынут серые».
«Серый» синонимичен «сизому»:
«Оттуда, где загадочные сизые дымки» (из большевистской России). «За далеким кордоном, где сизые леса, большевики».
Другой традиционный синоним серого — «волчий». Серый волк, и у грабителя — «волчья оборванная серая фигура».
«В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе. Лицо его узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая».
«Волчий», однако, приложено Булгаковым и к элите:
«Не только ни одного голоса возмущения не раздалось в защиту украинских мужиков, но не раз, под шелковыми абажурами в гостиных, скалились по-волчьи зубы и слышно было бормотание».
Позитивное серое — насыщенный цвет. Негативное серое — «линялое», аналог другим негативным эпитетам у Булгакова — «тусклый», «бурый», «мутный». Благой бело-голубой, он же серо-небесный цвет линяет и в итоге уходит свечение вообще:
«Линяли немецкие лейтенанты и как ворс их серо-небесных мундиров превращался в подозрительную вытертую рогожку. И это происходило тут же, на глазах, в течение часов, в течение немногих часов линяли глаза, и в лейтенантских моноклевых окнах потухал живой свет, и из широких стеклянных дисков начинала глядеть дырявая реденькая нищета».
«Белая гвардия», «белое чёрное» у предателей становится серым. «Генерал побледнел серенькой бледностью».
Тут «серое» соединяется с «бледным» — выбеленным, бывшим белым, слинявшим белым, в котором вообще отсутствует цветность:
«Голос Василисы звучал бледно, бескрасочно».
Знал Булгаков или нет о том, что «конь блед» — это конь зеленовато-хлористый, но что зеленый, серый, бледный оттенки кожного покрова — симптомы болезни он, разумеется, знал.
Другим проявлением болезненности является появление крови там, где ей не место, или не в том количестве, которое необходимо. Кровь должна быть внутри тела. Всякий выход крови на поверхность кожи — на белое — опасен.
«Налитые кровью чьи-то бычьи глаза».
«Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз».
Красный — признак скорого апопеплексического удара: «Толстый с малиновой шеей повар».
Особенно в первой главе ММ сочетание белого и красного — символ гибели.
Берлиоз «уже собирался шагнуть на рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет». Он видит «белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и её алую повязку». «Дворники в белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи».
Булгаков отчётливо противопоставляет сочетание красного и белого как негативного, открывая роман «белым плащом с кровавым подобоем» — чёрному и красному. Стоит помнить, что у Стендаля два романа — «Красное и чёрное», «Красное и белое» или «Люсьен Левен», так что оппозиция эта пришла к Булгакову из солиднейшего источника.
Воланд носит «траурный плащ, подбитый огненной материей».
То же сочетание есть и у прямо противоположного персонажа — директора «Грибоеда»:
«Волосы воронова крыла были повязаны алым шёлком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой».
Чёрный — причём негативно чёрный, гробовой — флаг с изображением белого черепа. Ворон и скелет, ворон и виселица, ворон и крест. Если в романе и есть какой-то представитель демонической силы, то вот он. «Грибоедов» — слегка замаскированный ад, где собраны предатели.
«Тонкий голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад».
Это здесь черти кричат, как им и положено, «хрипло и с ненавистью». Что они кричат? «Виноват, гражданин!» Позвольте, но ведь это может и означать: «Ты, гражданин, виноват в предательстве литературы, человечности и самой жизни»?
Что противоположно «Грибоедову»? Церковь! «Ты в церковь сторожем поступи» советует вороное крыло. Надо ходить в «Грибоедов» и не надо — в «Колизей».
«В «Колизее» судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что ты не получишь в «Колизее» виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека».
Это ж надо так в одну фразу сжать аллюзии на виноградную лозу — символ единства Христа и христиан, на тридневное («третьедневочное») воскресение, и на гибель первых христиан на арене Колизея по распоряжения молодого императора Нерона.
Тут надо вспомнить о ещё одной особенности использования цветов Булгаковым. Иногда белый — обманчиво бел. Слишком бел. Подробнее об этом будет речь при анализе образа электрического света, но вот пример из БГ:
«Добротнейшей материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную, но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича. Бельё крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, весел, прост был Измаил Александрович».
Этот белый — с кровавым оттенком, не с красным. Поэтому помянут коричневый — цвет засыхающей крови, у Булгакова чаще негативный цвет:
«Террор им не поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный или даже коричневый!».
Пилат — белое тело, кровавая подкладка мантии, белая мантия. Воланд — чёрная мантия, огненная подкладка мантии, белое тело (что мантия на голое тело, автором особо оговорено). «Огненная» — отнюдь не однозначный термин. Есть огонь адский, есть огонь Духа. «Дьявольский огонь сверкнул в его глазах», сказано не о Воланде, а о Пилате. Вокруг Пилата всегда красное и белое, и это именно кровавое красное, даже если это розы: «две белые розы, утонувшие в красной луже».
Обычное переодевание. Дьявол-Пилат облачён в белые одежды праведности, Христос-Воланд облачён в чёрную одежду дьявола. Смотреть надо вглубь, на подкладку — у одного она огненная, у другого кровавая. Там и там — кровь Христа, только для Воланда это собственная кровь, а для Пилата — кровь его жертвы.
Есть у Булгакова и несколько однозначно негативных цветов. Кажется, решающим для критерием является его медицинская подготовка. Не бывает позитивным цветом зелёный — верный спутник многих болезненных явлений: «Зачем эта зелень на шее?»
«Проклятая зелень перед глазами растаяла». «Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него вспыхнул зелёный огонь, от него загорелся мозг».
«Николка глянул Наю прямо в глаза, открытые, стеклянные глаза Ная отозвались бессмысленно. Левая щека у него была тронута чуть заметной зеленью, а по груди, животу расплылись и застыли темные широкие пятна, вероятно, крови».
Зелёное — антоним белого, святого:
«Брынза не бывает зелёного цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой».
Удивительно ли, что продавец зелёной брынзы — в «шляпе с зеленой лентой». Что уж говорить о классическом:
«Рука её стала удлиняться, как резиновая, и покрылась трупной зеленью. Наконец зелёные пальцы мёртвой обхватили головку шпингалета».
«Возникла никогда ещё не испытанная боль, кольца зелени».
«Записки покойника»:
«Зеленая гниловатая плесень выступила на щеках молодого человека».
Cамое мягкое — зелень цвет глупости:
«Зелёные свежие огурцы порождали глуповато-веселые мысли о каких-то пикниках, почему-то о славе и прочем» (ЗП).
Единственным исключением является зелёный свет абажура, но он встречается лишь в «Белой гвардии» («В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского»).
Близкими к зелёному по негативной или, самое меньшее, не положительной нагрузке являются «фиолетовый», «лиловый», даже «сиреневый». Тоже — оттенки, тревожные именно как медицинские симптомы. Лиловое лицо пьющего дьякона. Лиловые носки.
Диапазон жёлтого цвета у Булгакова очень широк, шире, чем прочих цветов. Он рождается из белого и чёрного как заря, становится золотом, превращается в рыжий и, наконец, опускается до жёлтого и, самое худшее — переходит в желтоватый и жёлтенький. Как уже было сказано, рыжий — в «Белой гвардии» цвет, скорее, позитивный, подвариант золотого.
«Золотой серп её развился, и пряди обвисли на висках».
«Леночка, пей вино, золотая».
Впрочем, и тут уже подмечена некоторая ненатуральность рыжего:
«Говорила Елена, качая головой, похожей на вычищенную театральную корону».
Золотой прекрасно сочетается со всем, маркируя положительно: уют там, где «мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон». Золото и с кровью уютно: «Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку». Золото с белым — Храм Соломонов.
Заслуживает внимания одна сугубо медицинская же, точнее стоматологического характера оппозиция. В принципе, нехорошая характеристиков зубов — «жёлтые» («Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы»). Однако, золотые зубы у Воланда — это не предосудительно. Предосудительны провалы между зубами, это нездорово. То ли дело Преображенский:
«Филипп Филиппович откинулся на готическую спинку и захохотал так, что во рту у него засверкал золотой частокол».
А вот Тиберий, апофеоз гнусности:
«На плешивой голове сидел редкозубый золотой венец».
Предатель:
«У Тальберга тотчас показывались верхние, редко расставленные, но крупные и белые зубы, в глазах появлялись жёлтенькие искорки».
Напротив, пианино показывает «уютные белые зубы». Значит, все клавиши целы, можно играть.
Рыжий в «Собачьем сердце» ещё двусмысленен — цвет рыжих хирургических перчаток, подгоревшей бабы. В «Записках покойника» рыжий превращается в цвет ржавчины и соседствует с зеленью:
«На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали ржавым табачным цветом».
В «Мастере»—«огненно-рыжий» Азазелло.
Рыжий превращается из театрально-искусственного золотого в преддверие жёлтого, а жёлтый у Булгакова — иудин цвет.
Разумеется, все читатели «Мастера и Маргариты» знают, что цвет мимоз и жёлтых осенних астр плох.
«Отвратительные, тревожные жёлтые цветы».
Жёлтый — противоположность белому:
«Немедленно исчезла со стола старая скатерть в жёлтых пятнах, в воздухе, хрустя крахмалом, взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая».
В «Записках покойника» жёлтый цвет почти единственный из упоминающихся. Недостаёт лишь лаковых с апельсинным верхом штиблет Остапа Бендера.
«Вперял безнадежный взор в желтую землю». «Оказался перед зданием желтого цвета». «Дама с великолепным цветом лица и в алом джемпере за желтой конторкой». «Снимал трубку с желтого телефона». «Последним мыкался кафр в летнем, необыкновенном желтом пальто».
Нехорош жёлтый и в «Собачьем сердце» («Сова с глупыми желтыми глазами»).
В «Белой гвардии» жёлтый редок, но зато крепко досталось жёлтенькому и его чуть более почётному аналогу — золотистому. Жёлтенький — штатский аналог золотиcтого.
«Засветился слабенькими жёлтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный».
Золотой погон на предателе превращается в золотистый.
«Наконец на перекресток выскочил последний бежавший, в бледных золотистых погонах на плечах».
Жёлтый цвет объединяется с ненавистным зелёным:
«Толстый зелено-желтый свёрток денег».
В «Мастере» жёлтый переходит в желтоватый, а тот в желтенький. «Абрикосовая дала обильную желтую пену» (ср. в «Записках покойника»: «Выпил целый стакан желтоватой воды из графина»).
Вот «низко ползет желтобрюхая грозовая туча». «Краска выступила на желтоватых щеках Пилата».
В «Белой гвардии» противопоставлены Турбин «в белом халате» и «худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче». Еньк-еньк-еньк, как треньканье балалайки. Только тут — «желтоватый».
Но в «Собачьем сердце»:
«Жёлтенькие искры появились в карих глазах Швондера».
Но в «Мастере»:
«Ага… Ага… Ну ладно, ладно… — не проговорил, а как бы пропел Римский. Глаза его засветились жёлтеньким светом».
Почему Булгаков так нехорошо отнёсся к жёлтому цвету? Особенно к желтоватому? Во-первых, видимо, из-за врачебных ассоциаций. Во-вторых, не исключена лёгкая расистская фобия: «Китаец, маленький, сухой, желтоватый, в очках с черным ободком. За китайцем дама в жёлтом платье».
«Жёлтая опасность» — классическая фобия интеллектуалов рубежа XIX-XX вв., в отличие от антисемитизма не стыдная, даже несколько почётная, свидетельствующая о широте кругозора. «Жёлтая пресса» — предел падения пишущего человека.
«Наслаждаться голым светом» — так представляет себе Царство Божие тот Левий Матвей, который вовсе не евангелист Матфей.
Булгаков нехорошо относится к тусклому свету, однако его главный враг другой — ослепляющий свет мощных электрических ламп. Электрический свет — псевдожизнь. Отсюда саркастические ремарка про лампочки в чучеле медведя или в шоколадной статуе («Записки покойника»), отсюда расправа с электроглазой совой в «Собачьем сердце». Так что неоднократно упоминаемая в «Белой гвардии» статуя князя Владимира с электрическим крестом в руках— образ глубоко негативный, символ искусственной, ослепляющей, но безжизненной религии (и ещё хорошо, если просто безжизненной, а не порождающей чудовищ, как «луч жизни» в «Роковых яйцах»).
«Стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто лет чугунный чёрный Владимир».
«Страшный» в соседстве с «чёрным», значит, «чёрный» тут негативный эпитет. «Зелёно-черный бок постамента, бледный электрический свет». «Зелёный» — тоже резко негативное определение.
Так что вовсе не в похвалу христианству в эпилоге «Белой гвардии»:
«Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в чёрную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч. Но он не страшен».
Христианство с мечом мёртвое, как медведь, сова или манекен с электрической лампочкой вместо глаз.
Электрический свет иногда — слишком бледный, мертвенный, но чаще он плох как раз тем, что слишком ярок. Это свет морга и прозекторской.
«Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещённом тысячесвечовыми лампами, на трёх цинковых столах лежало то, что ещё недавно было Михаилом Александровичем».
Сугубо медицинская ассоциация. Кроме морга, ещё и с операционной:
«И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза».
Режет глаз — а потом режут подопытного.
«Ряд тысячесвечовых ламп, режущих глаза» (ЗП).
Отсюда же негативные коннотации применительно к белому цвету, обычно позитивному, если тот ассоциирован с лаком (аналог сегодняшнего «гламура»):
«Бельё крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, весел, прост был Измаил Александрович».
Электрический свет — свет обысков.
«В № 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы нет!»
В «Белой гвардии» поезд уносит предателей, поезд «c ослепительно-белым электрическим светом».
Так что вовсе не сатану характеризует Булгаков, говоря:
«Просто мессир не любит электрического света, и мы дадим его в самый последний момент. И тогда, поверьте, недостатка в нем не будет. Даже, пожалуй, хорошо было бы, если б его было поменьше».
Да, Иисус — свет миру. Но — не электрический. Никогда не ослепляющий и никого не режущий.