Метафора есть и средство, и содержание общения. Метафора есть перемещение смысла между предметами, которые превращаются благодаря метафоре в знаки. Это делает возможным общение между людьми. Невысказываемый внутренний мир личности становится высказываемым, сперва самому себе, потом и другому.
Прежде всего, самому себе. Татуировка, одежда, украшение, расстановка вещей в жилище, — всё это разговор прежде всего с собой. Постоянно происходит, конечно, превращение диалога с собой в диалог с другими, но первичен диалог с собой. Если же диалог с собой не переходит в диалог с другими, это аутизм. Эгоизм, заметим, есть диалогическое явление, как и тоталитаризм, и деспотизм. Тем не менее, возможны тупиковые, обрезанные состояния, когда человек не способен участвовать в диалоге с самим собой. Он что-то себе говорит, но не может себе ответить, и это можно сравнить с аутизмом.
Древнейший памятник скульптуры — человек с головой льва — есть диалог с собой, но и с другими, ведь кто-то его целенаправленно сохранил. Твёрдо можно сказать и ещё одно об этой скульптуре: она — не карикатура. Она — прославление храбрости.
Десятки тысячелетий человек сравнивает себя и других людей с животными. В современной культуре этот метафорический приём стал предметом культуры низовой, почти детской. Басни не произносят с высоких трибун. Сравнить человека с животным — разве что сатирически, в карикатуре, в комиксе о человеке-пауке или женщине-кошке.
В этом же ряду сравнение человека с частями тела или предметами, пресловутое уподобление целого части, «синекдоха». Начальник — голова. Голова льва или голова человеческая? Неважно. Тут человеческое ещё не отделено от животного, даже от неодушевлённых предметов не отделено. Пальцы — палки. Язык — меч. Арчимбольдо отдыхает.
Качественный же прорыв и революция в общении это, видимо, сравнение человека с человеком. Преодоление барьера «эго». Простейший — и, видимо, очень древний — пример это превращение возраста в метафору. Старик — староста, синьор, старейшина, архонт — может быть подростком. Мальчишку одевает в золотую парчу и сажают на трон, — и он старше столетнего старика, который для него ребёнок, опекаемый, предмет заботы. Современный обычай сравнивать старших по социальному положению с животными («альфа-самцы») есть в этом отношении большой шаг назад. Увидеть в старости — в состоянии дряхлости и слабости — нечто позитивное, проявление силы — означает выразить своё внутреннее ощущение того, что старость есть особый взгляд на мир, особый статус человечности. Старость есть превращение бабочки в гусеницу, и что будет из этой гусеницы, непонятно, и хочется вернуться в бабочку, попорхать, но при этом есть и открытие в этой дряхлости и слабости некоей истинности. Разновидности истинности.
Старость становится метафорой силы, и это не от физиологии, а от духа. Физиологически старость должна быть метафорой слабости. Сказать о старости как о силе означает увидеть силу в депривации, в стигматизации, в обделённости. Такая сила может быть лишь связана с познанием, с духом.
Старость есть выход из конкуренции, из гонки, из «житейского попечения», отдача себя на попечение других, и тут легко скатиться в субъективность жалобы, жаления себя, жлобства предсмертного. Это — обезьянье, животное в человеке.
Человек же в человеке перерабатывает старость (не непременно перерабатывает) в отстранённость, возносящую на некую высоту. Это нетривиально. Объяснять это неким «опытом» вряд ли рационально и точно ничем не доказано. В современном мире опыт и власть никак не связаны, и в обозримом прошлом — тоже. Опыт это в лучшем случае — сотрудница справочного бюро, это не свойство руководителя.
Можно предположить, что из многих свойств старости одно становится материалом для метафоры власти: защита. Это и свойство матери, а иногда и отца — поэтому не только «старший», «старик», но и «мать», «отец» становятся активными символами власти. Начальник и вождь прежде всего обеспечивают безопасность.
Вот почему возникает связь между продолжительностью жизни и старостью. Долголетен будешь на земли. Продлятся дни твои — если будешь почитать отца и мать. Любопытно, что из десяти заповедей только эта сопровождается подобным обещанием. Ещё любопытнее, что во Второзаконии есть точно такое же обещание за соблюдение очень странного правила:
«Если попадется тебе на дороге птичье гнездо на каком-либо дереве или на земле, с птенцами или яйцами, и мать сидит на птенцах или на яйцах, то не бери матери вместе с детьми: мать пусти, а детей возьми себе, чтобы тебе было хорошо, и чтобы продлились дни твои».
Это — метафора, и преяркая. Понятно, что в реальной жизни никто не жарил крохотных птенцов, а если какие-то дети разоряли гнёзда, то они Второзакония не читывали и плевать хотели на богословскую поэтику. Библия же переполнена сравнением Бога с птицей, а людей с птенцами, от «Как птицы — птенцов, так Господь Саваоф покроет Иерусалим, защитит и избавит, пощадит и спасет» — до вопля Иисуса: «Иерусалим, Иерусалим, сколько раз Я хотел собрать твоих жителей под свои крылья!»
Отсюда и идея наказания за кощунство: жизнь сократится, причём позаботятся об этом птицы с птенчиками: «Глаз, насмехающийся над отцом и пренебрегающий покорностью к матери, выклюют вороны дольные, и сожрут птенцы орлиные!» (Притч 30:17).
Сравнение родителей с птицами, кормящими птенцов, маленький шаг для поэтики, но большой шаг для этики. Это рождение золотого правила этики: помоги старику прожить подольше, и тебе, когда станешь стариком, помогут.
Вот почему при обсуждении кощунств, первым аргументом оказывается: «А если фотографию вашей матери!...» Первичная форма кощунства — неуважение к родителям, причём неуважение именно к ослабленным родителям — больным старостью или вообще умершим, не могущим за себя постоять.
Тут же обнаруживается и ещё одна особенность идеи «кощунства»: кощунство есть оскорбление человека косвенно, через оскорбление его идеалов и ценностей. Идеалы — родители человека, и родители старые, даже давно снесённые на кладбище, надгробия. Но не тронь этих надгробий! Под ними буря шевелится, буря меня. Человек отождествляет себя с родителями, с нормами, идеалами, обеспечивающими ему безопасность и долголетие. С орлами белохвостыми, двуглавыми, могучими. Не тронь их, за Папу заклюю! Папа орёл! С крестом. И вот этот крест, а точнее, даже четыре креста, на двух коронах и на державе с булавой, а иногда с пятый крест на дополнительной короне, у двухголового и безмозглого орла и есть каждодневное наглядное кощунство.